Пол Гэллико
Опубликовано в журнале "Дорожный патруль", 7, 1999 Перевод Е.Доброхотовой-Майковой
Сегодня - ровно три года, как я впервые увидел ту странную, прелестную куклу в мелочной лавчонке Джима Картера на Эбби-лейн, сразу за углом от моей двери с бронзовой табличкой "Стивен Эмони, терапевт".
И я чувствую, что надо изложить на бумаге события, которые за этим последовали, хотя и боюсь, что рассказ мой получится грубоват - ведь я не писатель, а врач.
Я хорошо помню тот день. Над Темзой светило осеннее солнце, угольный дым от речных судов мешался с запахом бедности. Цветочный лоток на углу пестрел георгинами, астрами и хризантемами, а где-то неподалеку шарманка играла "Однажды вечером волшебным".
Обойдя угол и оказавшись перед магазинчиком, я привычно скользнул глазами по жалкой россыпи игрушек за пыльным стеклом и вспомнил, что скоро у племянницы день рождения. Я остановился и стал высматривать что-нибудь в беспорядочной мешанине, где игрушечная пожарная машина и оловянные солдатики соседствовали с леденцами в ярких обертках, дешевые крикетные шары, щитки и биты - с чернильницами, перьями, скрепками, комиксами и бульварными романами.
Вдруг мой взгляд остановился на кукле в дальнем конце витрины. Ее было почти не видно за другими игрушками и слоем многолетней пыли на окне, но я увидел, что сама она лоскутная, а личико - нарисованное, по-детски нежное и трогательное.
Я не мог ее хорошенько разглядеть, но она сразу приворожила меня, как будто окликнула. Между нами установилась невидимая связь. Так бывает, когда встретишь в гостях очень красивую девушку или незнакомца, чья внешность тебя поразит и надолго останется в памяти.
Я вошел к Джиму и на его "Доброе утро, док, никак за табачком пожаловали?" ответил: - Дайте посмотреть тряпичную куклу, вон там, в углу, за роликовыми коньками. Хочу послать племяннице".
Брови у Джима поползли наверх, к лысине; он обошел прилавок, хлопая полами вытертого пиджака.
- Куклу? - спросил он. - Она стоит уйму денег, вам столько не заплатить. Ручная работа.
Все же он снял ее с витрины и протянул мне, и снова я испытал потрясение. Сшита она была просто на диво - длиной не более фута, мягкая и податливая, словно под одеждой у нее плоть и кровь, а не туго скрученные лоскутки.
Она и впрямь была сделана вручную. Неведомый художник придал ее чертам такое правдоподобие, такую грацию тельцу, что она казалась совсем живой. Мало того. Можно ли сказать про куклу, что она по-женски привлекательна - формой головы, длиной и пропорциями ног, округлостью бедер? Возможно ли, чтоб чувство было простегано в швах, очерчивающих крохотную фигурку? Держа ее в руках, я ощущал что-то теплое, загадочное, женственное, и понял, что, если не положу ее немедленно, то уже не смогу оторваться.
Я положил ее на прилавок.
- Сколько, Джим?
- Четыре фунта.
Теперь пришел мой черед удивляться. Джим сказал:
- Я ведь предупреждал. Я накинул-то всего пару шиллингов. Не хочу наживаться на вас, док. Берите за три фунта пятнадцать. В больших магазинах ей дают за них по шесть, а то и по семь фунтов.
- Кому "ей"?
- Женщине с Хардли-стрит, которая их шьет. Она тут уже больше года. Я у нее и купил.
- Какая она? Как ее зовут?
Джим ответил:
- Точно не скажу. Что-то вроде "Язва". Рыжая, накрашенная, вся в мехах. Не в вашем вкусе, док.
Я не мог этого понять, не мог даже взять в толк, что общего между женщиной, которую описал Джим, и маленьким изысканным существом на прилавке.
- Беру, - сказал я. Мне не по карману такие траты - моя практика из самых бедных, где вправду становишься врачом. И все же я не мог оставить ее здесь, среди спичечных коробков и пыльной бумаги. Я просто видел, что в нее вложена частица человеческой души. Ощущая себя полным дураком, я отсчитал три фунта пятнадцать шиллингов.
Еще глупее я чувствовал себя дома, когда укладывал посылку. Я вновь дотронулся до маленького тельца и понял, что не хочу с ней расставаться. Она наполнила собой крохотную спальню, примыкающую к кабинету.
С почты я вернулся, полагая, что разделался с этим навсегда. Не тут-то было. Кукла не шла у меня из головы. Я часто думал о ней и всякий раз пытался вызвать в памяти неприятное ощущение от слов "рыжая и накрашенная". Все напрасно. Я уже всерьез подумывал о том, чтобы разыскать женщину. Тут в моем квартале вспыхнула ветрянка, и надолго заслонила все остальное.
Прошло несколько недель. Как-то зазвонил телефон, и женский голос спросил:
- Доктор Эмони?
- Да.
- Я проходила мимо и увидела вашу табличку. Дорого ли вызвать вас на дом? Сколько вы берете за визит?
Мне не понравился и сам голос, и его тон, однако я ответил:
- Пять шиллингов. Если вы застрахованы или действительно не можете заплатить, я не возьму ничего.
- Ладно. Пять шиллингов я найду. Но не больше. Моя фамилия Язвит. Роза Язвит. Дом на Хардли-стрит, рядом с бакалеей. Просто входите - и сразу на второй этаж.
Я нашел дом и поднялся по узкой, в два пролета, лестнице, скрипучей и плохо освещенной. Дверь была приоткрыта, и я понял, что меня разглядывают в щелочку. Потом неприятный голос сказал:
- Доктор Эмони? Входите. Я - Роза Язвит.
Меня обдало ароматом дешевых духов. Она была очень высокая. Все в ней - морковные волосы, темные узкие глаза, ярко накрашенные губы - дышало здоровьем и броской, животной красотой. Я дал бы ей лет сорок пять или немного больше.
Однако главное потрясение ждало меня впереди. Типичная старая лондонская гостиная, она же спальня, была обставлена с жеманной претензией - плохие репродукции, атласные подушечки, дешевые флакончики из-под духов. А по стенам, на кровати, даже на старом чемодане - куклы, больше десятка, все разные, и все исполненные того же дивного очарования, которое пленило меня несколько недель назад. Я понял, что передо мной - автор этих изумительных творений.
Роза Язвит сказала:
- Высокий, красивый, брюнет. Не рано вам людей-то лечить?
Я ответил ей резко. Я был зол и растерян. Горько видеть эти трогательные, прелестные существа среди такой безвкусицы и знать, что их сделала эта кошмарная женщина.
- Я старше, чем вам кажется, - ответил я, - и внешность моя вас не касается. Не хотите у меня лечиться - я уйду.
- Ну, ну, доктор! - сказала она. - Разве вам не лестно?
- Я не нуждаюсь в ваших комплиментах. Вы больны?
- Не я, сестра. Я вас провожу.
Я не мог просто так выйти из комнаты и спросил:
- Вы делаете этих кукол?
- Да, - ответила она. - А что?
Я пробормотал:
- Купил как-то такую племяннице...
Она хохотнула.
- Не иначе, выложили кучу денег. Они нарасхват. Ну, идемте!
Она провела меня по коридору и, приоткрыв дверь в какую-то комнатенку, крикнула:
- Мэри, это доктор!
Потом, не впуская меня, сказала очень громко:
- Не удивляйтесь, доктор, она у нас увечная!
У окна сидела бледная девушка в халатике, и я успел увидеть безграничное отчаяние на ее лице. Я снова разозлился; такими словами искалечишь и здорового. Женщина не просто сообщала мне, что Мэри - не такая, как все; нет, она напоминала об этом самой Мэри.
Той было никак не больше двадцати пяти лет. Прежде всего я увидел огромные страдальческие глаза, и меня поразило, как мало в них жизни. Сестра Розы Язвит была очень, очень больна.
С первого посещения я запомнил ее милый облик, прелестный лоб, круглую головку, слишком большую для такого худенького тельца, и тусклые нездоровые волосы. Запомнил я и странные губы - жалобные, бледные, трепетные. Но увидел я и другое, и сперва удивился, а потом чуть не задохнулся. Рядом с ней стояли два столика. На одном были разложены кисти и краски, на другом - тряпочки, лоскутки, иголки и нитки.
Ее физический недостаток не имел отношения к теперешней болезни, однако я заметил его с порога, по тому, как она сидела - и удивился. Вам не станет понятней, если я скажу, как это называется по-научному, но болезнь, которую я заподозрил с первого взгляда, вылечить можно.
Я спросил:
- Вы можете ходить, Мэри?
Она чуть заметно кивнула.
- Пожалуйста, - сказал я, - подойдите ко мне.
- Нет, - взмолилась она. - Не надо, не заставляйте!
Меня тронул ее жалобный голос, но я должен был убедиться. Я сказал:
- Простите, Мэри. Пожалуйста, сделайте, как я прошу.
Она неуверенно встала и заковыляла ко мне, приволакивая левую ногу. Я убедился, что прав, бодро улыбнулся и протянул ей руки. На какое-то мгновение наши взгляды встретились, и я понял - ее смыло, она тонет в темной пучине отчаяния. Воздух вокруг меня задрожал от безмолвного крика о помощи. Руки ее взметнулись, потянулись ко мне в ответном жесте и бессильно упали. Чары были разрушены.
Я спросил:
- Давно это с вами?
Роза Язвит вмешалась:
- Мэри у нас калека вот уже десять лет. Я не для того вас вызвала. Она больна. Что с ней такое?
Да, она была больна. Может быть, смертельно. Я почувствовал это, едва переступив порог. Взглядом я попросил большую, вульгарную женщину выйти. Она только рассмеялась.
- Бросьте, доктор. Никуда я отсюда не уйду. Вы узнаете, что с Мэри, потом скажете мне.
Закончив осмотр, я вместе с Розой вышел в гостиную.
- Ну? - спросила она.
Я сказал:
- Вы знаете, что этот ее... недостаток можно устранить. При хорошем лечении она пойдет нормально через...
- Замолчите! - Яростный крик ударил меня, как пощечина. - И чтоб я от вас этого больше не слышала! Я ее знающим людям показывала. Не хватало, чтоб всякие молодые идиоты понапрасну ее обнадеживали. Только заикнитесь, и ноги вашей здесь не будет. Я хочу знать, чем она больна. Она плохо ест, плохо спит и плохо работает. Что вы нашли?
Я ответил:
- Пока не знаю. Я не увидел никаких органических нарушений. Но что-то не так. Мне надо будет еще раз посмотреть. Пока я пропишу тонизирующее, а через несколько дней загляну.
- И молчите, ясно? А то найду другого доктора.
- Хорошо, - сказал я. Главное, чтоб я мог приходить к Мэри. Дальше будет видно.
Берясь за шляпу и чемоданчик, я сказал:
- Если я не ослышался, вы говорили, что шьете этих кукол сами.
Она сперва опешила, будто не ожидала, что я вернусь к этому разговору. Потом буркнула:
- Я их придумываю. Иногда разрешаю ей немножко помочь, чтоб меньше думала о своей никчемности.
Однако, когда я снова вышел в яркий осенний день, и увидел, как дети бросают мяч через стену старой пивоварни, я понял, что Роза Язвит солгала, а я - отыскал душу, воплощенную колдовской куклой. Но холодное чутье врача предупреждало: если не разгадать причину ее недуга, душе этой недолго оставаться на земле.
Позже я узнал, что ее зовут Мэри Нолан, и она медленно умирает без всякой видимой причины. Я был уверен, что это связано с ее сестрой (не родной, как выяснилось, а двоюродной). Нет, рыжая особа не убивала ее сознательно. Она не хотела, чтобы Мэри умерла. Мэри приносила ей доход.
После того, как я зашел несколько раз, Роза уже не притворялась, что делает кукол сама. Постепенно я по кусочкам восстановил всю картину.
Когда Мэри было пятнадцать, она с родителями попала в автомобильную катастрофу. Родители погибли, Мэри осталась калекой. Суд поручил ее заботам единственной родственницы, Розы Язвит. Когда опекунша обнаружила, как мало унаследовала Мэри, она принялась издеваться над ее увечьем и за годы совместной жизни приучила сестру стыдиться своей хромоты. Она вечно твердила: "Ты беспомощная калека. Ни один мужчина на тебя не взглянет. Ты не выйдешь замуж, у тебя не будет детей".
К своему совершеннолетию Мэри была окончательно сломлена. Она осталась с сестрой и жила уединенно и безрадостно. Тогда же примерно она начала шить кукол, и Роза, при всей вульгарности, жадности и лени, разглядела, как они хороши. Продав несколько штук, она заставила Мэри трудиться с утра до вечера.
Мэри боялась сестру, но убивало ее не это. Тут было что-то другое, чего я не мог распознать. Роза не оставляла нас вдвоем. Никогда я не видел, чтобы зло столь явственно торжествовало над добром, как в этой комнате, где сидела бедная, задавленная девушка, а рядом, в испарениях дешевых духов, исходила злобой громадная женщина с алчными глазами.
Я не напоминал, что хромоту можно вылечить. Гораздо важнее было узнать, что губит бедную Мэри. Перевезти ее в больницу не разрешала Роза.
Целых десять дней мне казалось, что я остановил роковой недуг. Я запретил Мэри работать над куклами. Я купил ей книжек, конфет и бутылку хереса. Когда я снова зашел, она впервые мне улыбнулась. Трепетная, жалобная, женственная улыбка растопила бы ледяное сердце.
- Так-то лучше, - сказал я. - Еще десять дней никаких кукол. Сон, отдых, чтение. Потом посмотрим.
Но сестра нахмурилась и неприятно скривила рот.
Когда я зашел опять, Роза встретила меня в гостиной. Она сказала:
- Больше не приходите, доктор. Мы не нуждаемся в ваших услугах.
- Но Мэри...
- Мэри здоровехонька. Прощайте, доктор.
Я взглянул на старый чемодан. Там лежали три новые куклы. Померещилось мне, или впрямь что-то новое появилось в этих безгласных, колдовских творениях? Каждая из них была рождением и смертью, словно приветствовала жизнь во всей ее красе, всех радостях и соблазнах, и одновременно прощалась с ней.
Я чуть не оттолкнул кошмарную женщину, чтобы броситься к больной, но слишком прочно въелась в плоть врачебная этика. Если доктору отказывают от дома, он должен покориться, если только не подозревает, что против пациента ведется нечестная игра. Для этого оснований не было. Я не нашел причину болезни, вот Роза и обратилась к другому врачу. Ей нужно, чтобы Мэри работала, зарабатывала, и она о ней позаботится, хотя бы ради себя.
Вскоре после этого я занемог, сперва незаметно, потом все сильнее и сильнее - пропал аппетит, я стал худеть, сделался вял и раздражителен, к вечеру поднималась температура, а временами накатывала такая слабость, что я еле таскал ноги. Я зашел к знакомому доктору. Он простучал меня, послушал и сказал бодро:
- Ничего серьезного, Стивен. Видимо, ты заработался. Организм протестует.
Но я знал, что это не так.
Я осунулся, пожелтел, глаза запали от бессонницы, и выражение их мне не нравилось. Иногда меня лихорадило по ночам. Снилось, что Мэри рвется ко мне, а Роза Язвит тянет ее безобразными ручищами. Я постоянно корил себя, что не смог поставить диагноз.
Я потерял веру в себя. Ко мне обратились за помощью, я оказался бессилен. Я даже себе помочь не могу. Какой я после этого врач? Однажды ночью, когда я презирал и казнил себя, в мозгу вспыхнула фраза:
"Врачу, исцелися сам"
Да, вылечи себя, прежде чем лечить других. Но от чего вылечить? Если я и видел у кого такие симптомы, то только у Мэри Нолан. Мэри! Мэри! Мэри! Всегда Мэри!
Ею я болен? С той минуты, как впервые увидел отблеск ее души, воплощенный в тряпичной кукле?
Когда утро забрезжило в окне и загрохотали машины, я понял причину своей болезни. Я полюбил Мэри Нолан. Стоило мне соединить эти слова, "Мэри" и "любовь", стоило мне открыть глаза и воскликнуть: "Я люблю ее! Я хочу быть с ней! Хочу, чтоб она была со мной, рядом!" - и обжигающее лекарство пробежала по моим жилам. Я исцелился.
Это была Мэри, ее тепло, ее нежный облик, ее беззащитность, ее неземная красота - да, красота, которая расцветет, как только я ее вылечу.
Теперь, когда шоры упали с моих глаз, я, через любовь и сострадание до последней скорбной детали понял причину ее болезни, понял, что нужно делать и почему это надо делать немедленно, или будет поздно.
Я позвонил Джиму Картеру и сказал:
- Это доктор Эмони. Не поможете мне?
- Как же, док, помогу, - отвечал он. - Вы моего мальчугана спасли, вам ни в чем отказа не будет.
- Помните Розу Язвит? - спросил я. - Ну эту, с куклами. Когда она к вам зайдет, под любым предлогом позвоните мне. Задержите ее. Разговором, чем хотите. Мне нужно двадцать минут. Ладно? По гроб жизни буду обязан.
Я ужасно боялся, что это случится, когда я уйду по вызову, и, всякий раз, возвращаясь, заглядывал в магазин, но Джим только качал головой. И вот однажды, в пять часов вечера зазвонил телефон. Джим сказал просто: "Сейчас" - и повесил трубку.
За три минуты я пробежал несколько кварталов. Я взлетел по лестнице, прыгая через две ступеньки. Если б дверь была заперта, пришлось бы звать квартирную хозяйку. Но мне повезло. Роза ушла ненадолго и дверь не заперла. Я бросился в маленькую комнату и увидел Мэри.
От нее осталось совсем немного.
Она сидела в кровати. Лихорадочный румянец сменился мертвенной бледностью, и это пугало больше, чем худоба рук и плеч. Вокруг по-прежнему лежали кисточки и лоскутки, словно она боялась умереть, не воплотив еще одну, последнюю мечту.
Она вздрогнула - думала, это Роза - прижала руки к груди и назвала меня по имени. Она сказала не "доктор Эмони", а "Стивен!"
Я крикнул:
- Мэри! Слава Богу, успел! Я пришел помочь. Я знаю, отчего... отчего тебе так плохо.
Она была в таком состоянии, когда человек понимает все, догадалась, что я чуть не сказал "отчего ты умираешь" и ответила: - Не все ли равно теперь?
Я сказал:
- Еще не поздно, Мэри. Я знаю твою тайну. Знаю, как тебя вылечить. Только ты меня выслушай...
Она на мгновение закрыла глаза и прошептала:
- Нет, не надо... пожалуйста. Я не хочу знать. Скоро все кончится.
Я не ожидал, что она откажется слушать, и все-таки продолжал. Я сел и взял ее за руку.
- Мэри, - сказал я. - Пожалуйста, выслушай. Когда тело истощено, мы даем ему пищу; если оно обескровлено - вливаем кровь; если не хватает железа или гормонов, прописываем укрепляющее. А из тебя высосано то, без чего душа не держится в теле.
Глаза ее открылись, и я увидел в них ужас. Мне показалось, что она теряет сознание. Она взмолилась:
- Нет! Не говорите!
Я подумал, что сейчас она умрет. Но единственной надеждой для нее, для нас обоих, была моя сбивчивая речь.
- Мэри, моя милая, смелая Мэри, не надо бояться, - говорил я. - Из тебя высосана любовь. Взгляни на меня!
Я смотрел ей прямо в глаза. Я хотел, чтобы она жила, чтобы осталась со мной, чтобы выслушала.
- Понимаешь, - продолжил я, - человек - это сосуд, наполненный любовью. Всю жизнь он дарит и вбирает нежность, восхищение, надежду. Тогда запас все время обновляется. А ты изливала любовь, но ничего не получала.
Я не был уверен, что она слышит.
- Это все Роза, - сказал я. - Она отняла у тебя надежду на жизнь, на любовь, на счастье. Но то, что она сделала с тобой потом, еще хуже. Она забирала твоих детей.
Слово было произнесено. Убил я ее? Неужели я сам, любя ее больше всего на свете, нанес смертельный удар? И все же мне почудился отблеск жизни в затравленных глазах.
- Да, они - твои дети, - повторил я. - Когда тебя убедили, что у тебя не будет семьи, ты, как всякий творец, будь то художник или мать, принялась воплощать свои несбыточные мечты. В каждую куклу ты вкладывала частицу сердца. Ты творила их, ты любила их той любовью, которую дарила бы своим детям, а их отнимали, ничего не давая взамен. Их отрывали от твоего сердца, и вместе с ними из него уходила жизнь. Без любви люди умирают.
Мэри шевельнулась, и я, кажется, ощутил легкое пожатие.
Я воскликнул:
- Ты не умрешь! Я здесь и я люблю тебя. Я с избытком верну то, что у тебя отняли. Слышишь, Мэри? Я пришел не лечить тебя, а сказать, что жить без тебя не могу.
Она чуть слышно прошептала:
- Без меня? Я же калека...
- Будь ты сто раз калека, - сказал я, - я бы тебя полюбил. Но это неправда. Роза лгала. Тебя можно вылечить. Через год ты будешь ходить, как любая другая девушка.
Впервые увидел я слезы в ее глазах. Щеки порозовели, и с безграничной простотой любви она протянула ко мне руки.
Я поднял ее, прямо в одеяле. Невесомая, как птичка, она крепко уцепилась за меня, и я подивился, откуда взялась сила в этих руках и тепло в прижатой ко мне щеке - ведь только что она умирала.
Хлопнула входная дверь. Роза Язвит ворвалась в комнату. Мэри задрожала и зарылась лицом в мое плечо.
Но Роза опоздала, и она это поняла. Молча я прошел мимо нее, унося свою ношу, через комнату, по лестнице, вниз.
На улице сияло солнце, освещая пыльную мостовую. День был тихий. Я нес Мэри домой; шумно играли дети.
С тех пор прошло три года, день в день. Мэри возится с нашим старшеньким; скоро у нас опять прибавление семейства. Кукол она больше не шьет. Теперь это не нужно.
У нас много памятных дат, но одну я чту особенно свято и бережно - годовщину дня, когда мне даровано было увидеть в кукле частицу живой души, и она воззвала ко мне из пыльной витрины на углу Эбби-лейн.