О Герви Аллене

Любое редактирование и коммерческое использование этого текста без ведома переводчика не разрешается. По вопросам издания обращаться по адресу e_dobrohotova@mail.ru

Герви Аллен

Антони Адверс

Том второй

Перевод Е.Доброхотовой-Майковой

Книга четвертая

Глава XXIV

Стол Солнца

Но в начале лета, до того, как задует сирокко, картина совсем иная. В это время бирюзовое небо сияет над виноцветным, как у Гомера, морем. По ночам планеты горят ниже, а звезды поднимаются выше, чем в тропических широтах. Заря приходит из Италии, и если в этот ранний час удача или мудрость выведут вас на палубу, не бойтесь разочароваться - перед вами встанет Генуя немыслимая, с каскадом мраморных террас, красными черепичными крышами, церквями, виллами и дворцами, обрамленная величественным амфитеатром гор.

Это все Антони Адверс узрел летним утром с палубы "Вампаноага", который с довольным урчанием рассекал водорезом бестрепетную морскую гладь. Подобной красоты Антони не видел с той поры, как сияющий мир открылся ему с верхушки монастырского дерева. Тот первый пронзительный восторг отчасти вернулся сейчас, и Антони, припав к фальшборту, смотрел на берег во все глаза.

Они медленно лавировали против берегового бриза, вполветра на левом галсе, в крутой бейдевинд на правом, команда неторопливо убирала паруса. Над водой плыл сладкий, тяжелый аромат апельсиновых рощ, к нему примешивались неосязаемая прохлада жасмина и запах свежескошенной травы. Только теперь, спустя почти час после рассвета, серебристые оливы начали проступать на фоне яркой зелени розовеющих олеандров.

Рассвет ширился, море, за несколько секунд до того лиловое, синело на глазах. Как мог он спать? Пропускать такие минуты? Почему люди должны умирать и оставлять такой мир? Сто лет, двести лет на этой дивной звезде - все было бы мало. Вот капитан Джорхем, стоит у штурвала, пока рулевой помогает убирать паруса - видит ли он, чувствует ли хоть что-нибудь подобное?

Филадельфия позвал их в каюту завтракать.

С самого Ливорно Антони спал по ночам, как младенец. Чувства его были обострены, и вместе с тем успокоены, омыты чистым морским воздухом. Все доставляло радость - даже движения плеч, рук, пальцев. Он ощущал тончайшую шероховатость вещей. В тишине корабля различал малейший звук. Капитан Джорхем взглянул на него и улыбнулся.

- Бодрит, а? Помнится, и я таким был. Рады, небось, что вырвались на волю?

Антони вынужден был согласиться. Мебель, здания, докучные люди, болезненная привычка к множеству пустячных вещей, от которых он хотел бы отделаться, но которые настойчиво заявляли на него права - все это исчезло. Он свободен от всяких обязательств, от всякого чувства вины. Он так счастлив, что не жалеет даже о тех, кого любит - любил! Какое волшебство - просто переместиться в пространстве!

Он сам, внутри, не изменился. Не двигался. Это сместился внешний мир. Исчезли преграды.

Он сидел в каюте, медленно вдыхал аромат кофе, радуясь его целительной теплоте, наблюдал, как скользит за иллюминатором вода, и наслаждался одним из благороднейших человеческих обольщений. Путешествие подарило ему свободу.

Застучали блоки на палубе, корабль снова сменил галс. Миссис Джорхем, привлеченная запахом кофе, самую малость отодвинула перегородку и высунула голову в ночном чепце поверх коричневых папильоток. Капитан Джорхем, расположившийся на сундучке с надписью "Джейн", принялся потчевать жену галетами и ветчиной. Иногда он постукивал галетой, вытряхивая жучков. Такая обходительность указывала на то, что капитан Джорхем нынче в ладу с собой и со всем миром.

"Удивительная представительница мира пернатых за загородкой", - подумал Антони.

Миссис Джорхем сложила губы трубочкой, вытянула шею и клюнула мужа в обветренную щеку, потом взглянула на Антони и поправила чепец. Должным образом смущенная, что такие личные семейные подробности происходят на глазах у постороннего, она улыбнулась, еще раз чмокнула мужа и задвинула перегородку с видом высоконравственным и достойным. Во все время завтрака она вела себя, как приличествует урожденной Патнам. Что он выдумал, ведь не тукан же она в самом деле. Антони видел, что даже на корабле, в тесном соседстве с чужими людьми и самим океаном, миссис Джорхем ухитряется сохранять хорошие манеры. Такая безупречность повергала во прах и хлебных жучков. Это было фамильное достоинство Патнамов. Капитан Джорхем, который в силу брачных уз имел к Патнамам некое, хоть и отдаленное, касательство, тоже был горд. Он победно опустил на стол котелок, в котором лишь жучки копошились на дне.

Как только Филадельфия убрал со стола, капитан вынул из ящика бумаги, с умным видом разложил их перед собой, обмакнул перо в чернильницу и подозвал Антони. Садясь рядом, тот заметил, что от капитана не только несет табачищем, но и разит ромом.

- Подпишите здесь, - без предисловий распорядился капитан.

Антони нагнулся над документом - это оказалась судовая роль. Толстый короткий палец капитана упирался в пустую строку, начинавшуюся словом "помощник".

- Помер от оспы в Лиссабоне, - снизошел до объяснений капитан.

Однако Антони медлил, памятуя первый урок Макнаба.

- Все честь по чести, - немного озабоченно продолжал капитан. - Разве ваш старик вам не объяснил? Мы с ним все обговорили еще до ужина. Мы берем вас первым помощником. Чтоб французы в Генуе не прицепились. Эх, знали бы вы, каково приходится в наше время нейтральному судну. На материке - французы, в море - королевский флот, того и глядишь, то ли матросов заберут, то ли груз сконфискуют. Тут главное - что везти. Вот, к слову, мне бы закупить в Генуе оливкового масла, а уж в Гаване я бы его продал за хорошие деньги! У них тут этого масла, хошь залейся. Даром отдают. Страсть как неохота идти в Гавану порожняком. Есть еще у меня задумка, взять для балласту мраморных плит. Даже англичане лопнут, а не докажут, что это контрабанда. А французам воще все одно, лишь бы мы беглых англичан не вывозили. Значит, если вы расписываетесь за помощника - без жалования, ясное дело, для одной проформы, то мы выдаем вас за янки. Нет, лучше вы будете из Виргинии. Говорите вы скорее по-тамошнему. Хороший бостонец должен выговаривать в нос. И вот еще что я вам скажу. Если англичане возьмут нас в море на абордаж, вас, как помощника, может и не загребут. Гляньте-ка сюда.

Капитан показал в списке фамилии пятерых матросов, с пометкой "завербованы вблизи Уэссана мичманом фрегата Его Величества "Ариадна" 6 февраля 1796 года".

- Ходкий фрегат, не то бы мы от него ушли. Бывало дело, прибавим парусов, и поминай, как звали, но не от всякого уйдешь есть и такие, что на фордачок идут быстрее нашего. В тот раз оставили нам шестерых матросов, еле до дома добрались. Сопляк-мичман, ну тот, который поднялся к нам на борт, знал, кого выбирает. Они, черти, с пеленок этому обучаются. Да и вообще не понимаю, чего вы раздумываете? Разве не тепленькое это местечко для помощника, в каюте-то с дамой, а?

Более чем убежденный на этот раз, Антони поставил подпись. Капитан с довольным видом отпер сундучок, подписанный "Элиша", вынул бутылку и плеснул в кружку.

- Ну, мистер, - сказал он, подмигивая, - чтоб первый рейс прошел гладко.

Перегородка слегка отодвинулась, патнамская дама потянула носом.

Антони видел, что в глазах ее мелькнуло беспокойство, губы вздрогнули, однако не произнесли ни слова. С обреченным видом миссис Джорхем затворилась вновь.

Капитан утер рот и вышел на палубу. Пока судно лавировало к гавани, он дважды спускался вниз и прикладывался к "Элише". Они еще не обогнули Моло Веккио, а он уже исполнился спиртного духа и походкой все больше напоминал идущий по бурному морю корабль. Именно так, воспарив над бренным торгашеским миром, капитан только и мог вступать с ним отношения купли-продажи. "Смазал шестеренки" - называл он сам это состояние. Однако трудно было решить, сколько именно "смазки" требуется, чтобы дела пошли как по маслу и трюм "Вампаноага" заполнился выгодным грузом. Впрочем, была тут одна странность. Спиртное приносило капитану удачу. От закупленных как-то спьяну попугаев он получил барыш, о каком на трезвую голову не посмел бы мечтать. Он подтянул штаны.

- Отправляемся на берег, мистер? - спросил он с ухмылкой. То, что молодой джентльмен вроде Антони служит на "Вампаноаге" помощником, раззадоривало его неимоверно. В теперешнем настроении шутка представлялась грандиозной. - Одевайтесь.

Антони полез в сундучок за кошельком и плащом. Впервые с отъезда откинув крышку, он увидел пакет, подписанный чеканным почерком мистера Бонифедера. Антони нетерпеливо распечатал и пробежал глазами письмо, ругая себя за спешку - впрочем, как не торопиться, если снаружи уже доносятся утренние шумы незнакомого города!

Письмо содержало нудные инструкции касательно получения долга и состояло из девяти параграфов. Мистер Бонифедер, похоже, предусмотрел все возможные случаи. Скучища! Это он успеет прочитать в Гаване. Как сухо написано! Старик обращается к нему, как к простому служащему. В пакете оказались также векселя на испанских банкиров и два других письма. Одно было надписано по-итальянски:

Синьору Карло Чибо, Регла, Гавана, Куба.

Это тоже обождет. Как неразборчиво старик стал подписывать свое имя... Тут Антони заметил постскриптум.

PS Составляя это послание, я не давал воли выражению свои чувств, из опасения, что слезы не дадут мне дописать. Где бы ты ни был, читая эти строки, помни, что рука писавшего (как и прежде) благословляет тебя (пусть даже из могилы). Я сам кладу письмо в твой сундучок, сын. Загляни под плащ, там найдешь другое напоминание.
Твой
Дж.Б.

Антони сел на койку, держа в руках письмо, которое внезапно расплылось перед глазами. Как можно было за несколько часов забыть своего благодетеля? Ему захотелось ударить себя кинжалом, чтобы черствое сердце откликнулось с должной силой.

Что ж, наверно, благодарность, как горе, осознается постепенно, ибо иначе может сломить. Взгляд Антони упал на сундучок. Мадонна спеленута в какую-то тряпку, словно мумия. Для сохранности? Он не будет сейчас ее тревожить. И под плащ заглянет другой раз. Он не вынесет еще подарка от руки, которая благословляет его "даже из..." Хоть бы один день без прошлого и будущего! Со стариком в Ливорно все должно быть хорошо.

В Ливорно? Где это? Есть ли такое место? Генуя, Генуя шумит и благоухает совсем близко.

Он встал. Чтобы действовать, нужно стряхнуть прошлое и не вспоминать о нем без нужды. Быть признательным, да! Но не сейчас, не сегодня утром - в Генуе. Он захлопнул крышку перед носом мадонны и всего остального.

Но он забыл кошелек. Пришлось вновь открывать сундук. Когда Антони убирал туда письмо мистера Бонифедера, которое до того машинально сжимал в руке, на палубу выпала вторая записка.

Преподобному отцу Клауде Акавива Ксавье, старшему иезуиту.
Палаццо Бриньоле, Генуя
А.А. Вручи лично. Это старая летняя школа иезуитов в предместье Альбаро. Не премини заглянуть туда, если успеешь.

Значит, отец Ксавье в Генуе! Прошлое мстит. Как давно Антони не вспоминал отца Ксавье! Последнее детское письмо он отослал ему в Неаполь много лет назад, и потом не отвечал священнику. Собирался, не без этого. Неаполь? Гонимые иезуиты скитаются по городам и весям. Наверно, отцу Ксавье пришлось не сладко. Антони устыдился. Но последнее письмо от священника пришло после того, как Вера... ко всем чертям! Сколько всего в сундучке! Ладно, он уважит просьбу мистера Бонифедера и постарается навестить отца Ксавье. На этот раз Антони закрыл сундучок аккуратно, запер замок, нахлобучил шляпу и вышел на палубу. Капитан Джорхем взглянул на него неодобрительно.

- Супротив приличию, чтоб помощник заставлял капитана ждать, мистер, - сказал он.

Филадельфия, потный и ухмыляющийся, греб через тесно заставленное кораблями полукружье старинной гавани. Подняв глаза, Антони увидел трехцветный французский флаг над громадой крепости Сперони. Оттуда слабо долетали звуки труб. Длинная крепостная стена вилась по склону горы Перальдо и терялась из виду. То там, то сям солнце вспыхивало на пушке или отражалось от штыков. Церкви были сложены из черного и белого мрамора, взгляд то и дело выхватывал их полосатые фасады и шпили.

Они пристали у Порта-Лантерна, где французские офицеры битых четыре часа изучали бумаги и допрашивали Антони, который переводил им слова капитана.

Непросто оказалось разубедить военных, считавших нейтральное судно своим законным трофеем. Французы наведались на "Вампаноаг" в шлюпке и к своему разочарованию убедились, что трюм действительно пуст. Капитану Джорхему было за что благодарить "помощника". Наконец, неохотно подписав разрешение на вывоз "корабельного провианта, оливкового масла, мрамора и статуй", их отпустили.

- Статуи, - недоумевал капитан, - что за статуи?

Антони со смехом объяснил. Французы не могли взять в толк, что мрамор нужен для балласта. Статуи делают из мрамора, мрамор нужен для статуй. Все одно! Путь покупают и то, и другое, это не контрабанда. Капитан еще разглядывал документ.

- Клянусь Богом, мистер, у меня мысля! - взревел он наконец.

Лишь через несколько минут Антони оправился от мощного удара между лопаток.

Генуя являла собой путаницу кривых улочек, горбатых, расходящихся под произвольными углами, стиснутых высокими зданиями. Тьма обитала в них, словно на дне старого колодца. Даже камни, казалось, прогнили. В нос бил запах старого сыра, хранящегося в бурдюках из козловой кожи.

Повсюду копошились полуголые детишки, проходили женщины с корзинами рыбы или столь же вонючими грязными тряпками на голове. Солдаты слонялись по отнюдь не воинским надобностям, и каждый пятый-шестой прохожий оказывался подозрительного вида священником в черной рясе с изжелта-белым мрачным лицом. Антони с трудом верил, что он в той самой, обрамленной гордыми скалами Генуе, которую видел с корабля.

Они проходили под бесконечными аркадами, чьи оштукатуренные стены почернели с течением лет. Кучи гниющего сора, неописуемых отбросов, тряпья громоздились у стен, но возле наружных арок, особенно там, куда било узкими клинками солнце, расположились на краю тротуара торговцы макаронами и кукурузной кашей.

Капитан вознамерился закупить какое-то немыслимое количество масла. Хотя переговоры вел новый помощник, торг продолжился сильно заполдень. Лигурийские диалекты вообще трудны, и генуэзцы смеялись над тосканским выговором Антони. Даже после того, как капитан с продавцами ударили по рукам, потребовалось еще часа два на поиски телег и доставку масла на пристань. Многоопытный капитан Джорхем ни на секунду не спускал с купленного глаз и расплатился не раньше, чем последний обернутый соломой кувшин опустили на пол склада в Порто-Франко. Здесь капитану пришлось развязать кошель и позаботиться, чтоб таможенники запомнили его добром.

Несмотря на последнюю трату, капитану было отчего довольно потирать руки. С приходом французов торговля в Генуе захирела, так что припасы ему достались за бесценок. Глаза его сверкали, и Антони с тревогой читал в них желание еще разок хлопнуть новообретенного помощника по спине.

В обычных обстоятельствах капитан Джорхем сберег бы свои пенсы и харчиться отправился на корабль, но выпитое с утра к полудню улетучилось, а он как раз с попутным ветром входил в долгий четырехмесячный запой, который случался у него раз в три года, и во время которого ему мерещился звук неких, давно умолкших шажков. Капитан имел обыкновение, заслышав потусторонний топоток, смешивать ром, портер и вино, в пропорции, известной у знатоков под названием "собачий нос". Ром и портер у него имелись, а вот вина недоставало.

К тому же он хотел купить мрамор для балласта, с тем, чтобы продать его в Гаване на надгробья, а взамен загрузить обычные валуны, которых, говорят, на Кубе в избытке. Для надежности надо было просверлить в плитах дыры, за которые потом крепить. Мало того, ему нравилось, что новый "помощник" ловко болтает по-тутошнему. Он намеревался сполна воспользоваться этим преимуществом.

А главное, у него была "мысля".

Состояла она ни много ни мало в том, чтобы, воспользовавшись столь неожиданным разрешением на вывоз скульптур, заполнить пустующие койки в кубрике "идолами", а именно: изготовленными в Генуе мадоннами, младенцами и святыми в полный рост, с тем чтобы сбыть их кубинским католикам, явно обделенным предметами искусства. Капитан Элиша в бытность свою в Гаване из праздного любопытства заглядывал в церкви, и обнаружил там прискорбную нехватку "идолов". Идея представлялась весьма заманчивой, несмотря на легкие угрызения протестантской совести.

Стоя под ярким солнцем, он утирал лоб зеленой тряпицей и немного ошалело ворочал старыми мозгами. Он ощущал голод и еще более насущную потребность смочить горло. Миссис Джорхем на борту и его не видит. Ладно, он купит ей подарочек. А себе он купит винца, посмотрит городишко, и пусть помощник-белоручка поработает языком.

- Пошли, мистер, пора подзаправиться. Показывайте дорогу. Капитан и хозяин приказывают.

Антони обрадовался. Он боялся, что они вернутся на корабль. А так он, глядишь, отпросится повидать город - и отца Ксавье.

Он окликнул мимоидущего французского офицера, и тот дружелюбно провел их под витыми чугунными балконами скромного переулочка в мощеный дворик, затененный сверху шпалерой, по которой вилась одна непомерно разросшаяся виноградная лоза. Вкруг большого каменного стола в центре сидели несколько французских офицеров, их шпаги, ташки и перевязи валялись на каменных скамьях грудой воинских трофеев. Строй бутылок, надкусанные салатные листья, сыр, хлеб, остатки нашпигованного чесноком окорока - все это помещалось на залитой вином скатерти. Под аккомпанемент ругательств вылетали из бутылок пробки. Вернувшегося товарища встретили радостные криками. Капитан Элиша просветлел. Он почувствовал что-то новенькое.

Они с Антони устроились в уголке. Женщина в красной юбке и с голыми икрами вынесла деревянный столик, поставила миску виноградного уксуса, тарелку с молодым чесноком, положила буханку серого хлеба.

- Лук, - заметил капитан Джорхем, - превосходнейшее средство от цинги.

С этими словами он принялся за чеснок и потребил весь. Одну за другой обмакивал он жемчужные головки в уксус, присыпал солью и отправлял в рот, где те медленно исчезали, вздрагивая зелеными хвостиками, однако не до конца - не успевал хвостик скрыться во рту, как его перекусывали и сплевывали на пол. Подобно тому, как за картечью прибойничий забивает пыж, так вслед "луковицам" был дослан здоровенный ломоть серого хлеба. Зарядившись честь по чести, капитан довольно огляделся и увидел вокруг себя полумесяц нежных чесночных побегов - все они были ровно одной длины и все указывали остриями наружу. Капитан пересчитал их: раз, два, три и так до сорока трех.

- Жуткая штука, эта цинга, - объявил он. - Десны расшатывает. - Он потрогал языком передние зубы. Пока не качаются. Однако чего-то все равно не хватает.

- Надо выпить, мистер, - сказал он, - чего-нибудь горячительного. Этот лук так и выпукает в животе. Ух! - Он задумчиво постучал ложкой. - Слыхал я про одну шхуну. Взяли они на Бермудах груз - лук в кедровых бочках для китобойцев на Южных Шетландских островах. А бочки эти, значит, заколотили прочно. Тут и началось. Не дошли до Ямайки, как бочки у них раздулись, словно те воздушные шары, которые выдумали французы. Луковый газ! Шхуну валит на борт. Не могут сменить галс. Пришлось им взломать бочки, не то подняло бы их на воздух и понесло прямо в Африку. Да, сэр, и со мной сейчас, как с этой шхуной. Уи-ух!

Французский офицер с длинной рыжей бородой, испачканной оливковым маслом и усыпанной сырными крошками, брезгливо покосился на капитана.

- Я плыву по воздуху, - говорил капитан Элиша. - Я поднимаюсь, как на дрожжах. Я раздувшийся утопленник. Я дохлый кашалот на солнцепеке. Мне срочно нужно самое сильное снадобье.

Он потянулся к миске с уксусом. Антони, встревоженный, остановил его руку. Как раз в эту минуту женщина внесла кувшин и большое дымящееся блюдо. Капитан Элиша завладел кувшином. В горле у него забулькало.

- Освежает, - сказал он, - но кислое, что твой уксус.

Он поставил кувшин. Антони попробовал вино - Лакрима Кристи. У него свело зубы. Он заказал самое сладкое, что нашлось - малагу. Капитан опрокинул стаканчик. Он еще ворчал, но ему явно получшало.

- Противоядие приняли, мистер, теперь попробуем здешний харч. Желудок мой раздулся на полную вместимость.

На блюде оказалась вареная курица с рисом. Они умяли и курицу, и рис. Антони насытился. Он заказал свой любимый мускат, который покорил и капитана. После двух бутылок мир предстал перед ним в новом свете. "Лук" был похоронен безвозвратно.

- Теперь мне захотелось есть. - Капитан взглянул на опустевшее блюдо с сожалением и на помощника с надеждой. Антони позвал женщину и потребовал еще яств. Оценив способности капитана и сам приободрившись после бургундского, он заказал пир.

Капитан отрезал изрядную порцию табаку, поместил за щеку, продолжая благостно созерцать дворик. Женщина, несколько напуганная, удалилась, и с кухни долетали ее взволнованные распоряжения. Капитан в ожидании дальнейшей трапезы утешался табаком, что сопровождалось обильным слюноотделением. Французы уже смотрели на него и заключали пари: доплюнет - не доплюнет.

На каменных плитах чуть поодаль от капитана грелась на солнцепеке безобидная маленькая ящерица. Время от времени капитан оскаливал передние зубы, и вселенная ящерки тонула в коричневом соке. Всякий раз маленькая рептилия молниеносно отбегала дальше. На расстоянии примерно четырех футов от стены возникло подобие ящерицы, только более длинное и бурое. До стены было футов двадцать.

Спорщики вошли в раж. С каждой перебежкой ящерицы ставки росли, и все больше офицеров ставили против капитана. Но рыжебородый, залитый маслом майор, глядя на бурые капитанские зубы, решил рисковать до конца. Майор был артиллерист. Дальнейшие метания оплеванной ящерицы укрепили решимость майора. Он поспорил на свои часы, вынул их из кармана и положил на край стола. Траектория, которую он поспешно рассчитал, должна была составить не меньше двенадцати с половиной футов, учитывая изгиб параболы. Вероятность попадания мала. Но капитан вновь поразил цель. Запуганная ящерица припала к каменным плитам, на этот раз возле щели в стене. Теперь она была в двух дюймах от укрытия и в двадцати футах от капитана. Последний бесстрастно жевал табак, подкапливая боезапас. Ставки были фантастические уже и по армейским меркам. Капитан Элиша выпрямился. Все глаза смотрели на него. Ящерица юркнула в щель. Желтая радуга настигла ее в последнюю долю секунды.

Ликование было громким и продолжительным. Майор, выигравший месячное жалованье, настоял, чтоб капитан присоединился к компании и отметил славную победу. Артиллерия не уронила свою честь. Даже Антони грелся в лучах капитанской славы. Все уселись вокруг каменного стола, Антони переводил капитану череду здравиц. Невозмутимый внешне, но втайне польщенный, капитан Джорхем сидел серым и мрачным утесом в раскатах штормового хохота. Однако он не ударил в грязь лицом и провозгласил соответствующий случаю тост:

- За разгром англичан.

Офицеры дружно поддержали. Майор полез обниматься, но капитан Джорхем убоялся масляной бороды. Тут же любовью к нему воспылали остальные офицеры, безбородые и усатые капитаны и лейтенанты. Тем временем подоспела снедь. Капитан уселся основательнее и принялся уминать за обе щеки. В промежутках между яствами ему подливали вина. Он выпивал до дна, всякий раз с сожалением опуская пустой стакан. Здесь, в компании пылких друзей, он впервые в жизни веселился по-настоящему. Промерзшие глубины его души растопило апрельское солнце. Он хрипло затянул:

Янки-шкипер вниз по реке
Хо, хо, хо, хо, ХО!

- Невероятно, великолепно! Вперед, сыны Отчизны милой!

Песня сотрясала маленький дворик. По примеру помощника капитан тоже размахивал стаканом. Женщина в красной юбке почтительно внимала. В ответ на ее призыв невидимая "Бачича" загремела кастрюлями, чем обеспечила великолепное шумовое оформление. Застучал пестик, растирая пряности. В двух разных тембрах звучало шипение жаркого на сковороде и скворчание мяса на вертеле. Долетало предсмертное квохтание кур. Майор расщедрился. Женщина прибирала со стола, тарелки звенели. Все ели и пили так, словно желудки их распахнулись подобно душам.

Они ели тальярини, они ели равиоли, они ели петушьи гребешки и бараньи почки с рубленой печенкой. Они всасывали нежные резанные овощи, обжаренные и уложенные сверху мяса, как креветки всасывают мелкие водоросли. Они ели кур и спагетти, грибы и уток. Когда все насытились, капитан Джорхем продолжал. Он умял гору жареных с чесноком колбасок, следом отправил тарелку зеленых смокв, и подобно тому, как ласковые воды теплого моря выбрасывают на теплый берег заплывшую из северных широт льдину, так плотный ком пищи понесли к месту упокоения теплые волны мадеры.

Счастливая тишина, исполненная дружества и довольства, снизошла на собравшихся. Все были друг от друга в восторге. Майор-гасконец, потомок нищих дворян, бретеров и гуляк, вещал что-то капитану Джорхему, чей дед был английский мятежник.

Антони, созерцая похожего на крысу каптенармуса, думал: "Без сомнения, никогда еще от начала мира не собиралось за одним столом столько бравых удальцов и такие славные морские волки, как капитан Джорхем и его помощник".

Неважно, что слов капитана Джорхема они не понимали рассудком. Что такое рассудок? Да и где он? Всех восторгали сами звуки, которые издавал старый моряк. Человек, который победил ящерицу! С шести метров, заметьте! Когда он смеялся своей шутке, дворик отвечал ревом. Два смуглых, грязных мальчика в обнимку сидели на могучей виноградной лозе и, болтая, смотрели вниз, словно обезьянки, взирающие на львиное пиршество. Однако Антони чувствовал, и остальные чувствовали, что мальчики эти тоже часть их превосходного общества. Они тоже оценены по достоинству и приняты в компанию. Да, все превосходно. Все счастливы. Он счастлив. Они счастливы.

Антони никогда столько не пил и не веселился. Вино струилось в его крови. Мир, слегка расплывчатый, сверкал на солнце подобно лесной чаще. Узор виноградных листьев на шпалере, их тень на каменных плитах - все это было прекрасно, неповторимо.

После нескольких первых бутылок Антони еще чувствовал себя зрителем, подчас даже неблагосклонным. Потом, раз за разом возвращаясь к багряному стакану, он как бы погрузился в совсем иную атмосферу. Он достиг восторга, теплоты, восхитительной легкости и полного единства с безупречным миром. Он знал: так оно все и есть на самом деле, просто трезвый взгляд этого не видит. Мир перед Антони стал четче и как бы больше. Предметы были обрамлены в янтарь, а то, что дальше, стало еще запредельнее, омытое золотоносным светом. Ни с кем ему не было так легко, как с этими людьми во дворе. Все они, до сегодняшнего дня незнакомые, его друзья. Вселенная бестревожна. Его допустили в райское братство.

Это все вино, солнце и виноград. Солнце? Антони поднял голову и посмотрел на солнце сквозь виноградные листья. Свет и тень в виноградной беседке плавно колыхались, и Антони понял, где он на дне озера, воздушного озера. Конечно! Он вспомнил. Такой свет был под платаном, где он впервые очнулся к жизни. Никто не помнит первородный мрак. В памяти ожила та полная, простая, безусловная радость. Свет, тепло и радость вошли в его плоть и кровь, они и сейчас там. Они всегда будут с ним. Они - это он. Как лицо на миниатюре, его лицо! Он загукал по-младенчески, зашевелил руками, ногами, удивляясь и радуясь их движениям. Он думал; он грезил.

Это солнце производит из земли пищу, вино и радость. Оно дает свет на потребу глаз. В свете движутся тени, люди и вещи, которые для света суть тени как таковые, проекции иных реальностей. Когда ты трезв, ты не видишь, что отбрасывает эти тени. Ты забываешь об их источнике, и потому не видишь ни людей, ни вещей. Сейчас Антони по крайней мере приблизился к этим родственным существам и предметам. Он видит их, как они есть. Можно подойти совсем близко и познать их суть. Разделяющая тьма исчезла. В свете солнца все стало одной субстанцией. Все ликовало вместе с теплом и светом, льющимися на маленький дворик. Еда и вино - от света. Люди едят и пьют, и наполняются светом. Все - одна субстанция, люди и вещи. И все питается светом.

Все пьют и едят, всегда и везде. Антони рвался поведать об этом, но не мог. Это солнце каждодневно накрывает яствами стол, за которым собирается человечество. Или нечто, сотворившее солнце... Антони встал, потрясенный этой глубокой мыслью, спеша поделиться и не находя слов. С губ его сорвалось глухое мычание. Он не мог объясниться. Ему что-то кричали, он не понимал. Он огорчился. Куда-то побрел. Мир перед ним распахнулся. Свет стал ярче. Вспыхивал. Струился.

Огромный, накрытый сияющей скатертью стол уходил к горизонту белой дорогой, и по нему брели все народы человеческие. За горизонтом не было ничего, только выплывали из бездны облака. Он тоже мог приблизиться к столу и разделить трапезу. Он, шатаясь, двинулся вперед, и оказался вроде бы на самом столе. Он сел. Скатерть сверкала, как солнце на воде, слепя глаза.

Оказалось, он вовсе и не хотел есть. Голова кружилась. Он подпер ее рукой и к чему-то прислонился. Прошел час, другой. Потом в глазах прояснилось. Исполинский стол солнца исчез. Антони сидел на краю тротуара у входа в ресторацию и глядел на Страда-Балби, длинную, ослепительно-белую, тихую в послеполуденный зной.

Ах да, конечно! Это же Генуя! Он только что о чем-то думал. О чем? О причастии? О чем-то в этом роде. О древних трапезах любви? Ладно, неважно. Сколько он тут просидел? Где капитан? Они что-то собирались покупать. Какое сегодня число? А впрочем, не все ли равно! Он пошел во двор, стараясь собраться с мыслями. Он пил воду, много воды. Какая безвкусная! Женщина в красной юбке смеется над ним. Все вдруг прояснилось. Наверно, он спал долго. Осталось ощущение довольства и беспечности. Земля под ногами выровнялась. Хорошо!

Капитан Джорхем спал на стуле, привалясь боком к стене. По лысой макушке ползала муха.

Эти принцы, эти лучшие из друзей, где они? Исчезли. Однако они оставили по себе нечто ощутимое. Майор оплатил празднество. "Во славу французской армии", синьор, он сказал, - объяснила женщина, пряча в карман монетку, которую дал ей Антони. У того отлегло от сердца. С них только чаевые. Теперь он понял, что трезв.

Под черепом, по которому ползала муха, мозг не спал, просто раскрутил шестеренки времени на двадцать лет назад и перенес своего обладателя в прошлое. Капитан сидел на скамье перед домом в Сичуэйте, штат Масачусетс. Перед ним был залив и впадающая в него речка, а за ними - дом Эбнера Линкольна и водяная мельница. Мельница крутилась. Ласточки задевали воду, оставляя на ней круги. Солнце садилось. Наверху Джейн укладывала спать дочку. До капитана доносилось ее пение и шлепанье детских ножек. Вот жена замурлыкала колыбельную, укачивая малышку. Голос ее звучит все тревожнее. Мельница за ручьем начала молоть, выговаривая букву "Р". Она что-то мелет! Его ребенка! Бежать туда, спасти! Он не может двинуться с места. "Р-р-р-р-р" Он дернул рукой и смахнул муху, заползшую в ушную раковину.

Лучше! Мельница остановилась. Сон? Зачем просыпаться? Как счастливы они с Джейн были, пока... услышать бы опять детские шажки... Умерла! Ах да, он забыл! Он же боится, что услышит их, особенно ночью. Нет, нет, не умерла! Да, умерла! Господи. "Не плачь, Джейн. Завтра мы пойдем на кладбище". Но уже завтра. "Идем, возьмешь свое вязание". Он идет на кладбище, и просыпается оттого, что поскользнулся. Через несколько минут он вспоминает. Ребенок умер много лет назад. Бедная крошка. Надо забыть, не слышать этих шагов, хотя бы на корабле. Упрятать подальше, запечатать семью печатями, жить сейчас. "Помни, Элиша, здесь хорошо, сейчас лучше, сейчас лучше, - твердило сознание. - Надо только выпить, и настанет сейчас. Надо выпить, надо выпить!" Капитан Джорхем вскочил и потребовал вина.

- Вот так я обуваю своей дочке мягкие шлепанцы, мистер, - сказал он, опрокинув стакан. - Не могу слышать ее шагов.

Антони был уверен, что капитан все еще очень пьян. Хотя выглядит трезвым.

Они просидели в кафе святого мученика Лаврентия до вечера. Пошел дождь, они еще подремали. Стало лучше. Время, похоже, ушло на вылазку. Антони успокоился, видя капитана утешенным и умадеротворенным.

В шесть часов упомянутого июньского вечера город Генуя уже начал неспешно готовиться к предстоящей лунной ночи. После дождя прояснилось и похолодало. В улочках пролегли длинные тени. Небо залилось румянцем вечерней зари. Воздух посинел и приятно овевал разгоряченные вином лица. Ответственность достойно опочила.

Они бесцельно брели в лабиринте улиц, таких узких, что по ним не мог проехать экипаж. Поздно было думать о мраморных плитах. Капитан Джорхем готов был идти куда угодно и охотно согласился на предложение Антони заглянуть к отцу Ксавье в пригород. Там можно будет поужинать, выпить вина, на корабль вернуться поздно, а то и заночевать в городе. Да, мрамор и статуи подождут до завтра. Утро вечера мудренее. Сейчас они двумя ленивыми невесомыми рыбами плыли, куда неведомо, в жидком золотистом воздухе.

Звенели колокольчики возвращающихся домой мулов, носильщики с наемными портшезами и пестрыми паланкинами знати сновали туда-сюда в темных туннелях улиц, освещая путь фонарями на длинных шестах словно на праздничном гулянье. Высокие узкие дома, расписанные поблекшими святыми, богами и ангелами, вставали вокруг, их балконы нависали до середины улиц. Внизу струилась разноликая толпа, причудливые кричащие наряды мешались с громкими певучими голосами и уличными криками, сливаясь в единое зрелище жизни, которая толпилась и текла, собиралась и рассыпалась, размахивала руками и поспешала вперед.

Антони с трудом уговорил капитана не нанимать пышный, но грязный портшез, чьи носильщики предлагали свои услуги на каждом шагу. Бог весть, куда в таком доберешься. Придерживая карманы, они пошли дальше. Внезапно безвременный сумрак узких улочек остался позади - они по чистой случайности вышли на Страда-Нуова, в пышное умирание дня.

Бесконечная улица взбиралась на холм, узкая, чистая, отчеркнутая рядами мраморных фасадов. На балконах уже мерцали редкие огни. Длинные лучи света пролегли вдоль улицы, как ущелья. Здесь должен обитать цвет общества. Нищие тут неуместны.

За ними увязался попрошайка с воспаленными веками, но они подозвали веселенькую повозку, запряженную двумя мулами в помпонах и бубенцах, взобрались в нее и оставили попрошайку браниться вслед. Толстый возница на украшенных бахромой козлах торопился ничуть не больше своих мулов, которые лениво трусили к Альбаро, с каждым шагом взбираясь все выше. Людный порт остался позади. Антони к своей радости вновь отыскал гордый город, подобный утреннему сновидению, виденный им с корабля. Днем этот город затерялся в зловонных портовых улочках, а теперь нашелся.

Они ехали по вьющимся лентам аллей, за которыми проглядывали длинные безмолвные виллы в потускневшей от морского воздуха росписи на темы священные, светские, непонятные, однако временами дорога взбиралась на холм, и тогда взгляду представали громады гор вверху и море внизу.

Уже смеркалось, когда мулы и возница, словно по уговору, остановились на одном таком перегибе. Дыхание животных, восстанавливающееся после трудного подъема, становилось ровнее, реже и наконец совсем затихло, слившись с вечерней тишиной. Возница и пассажиры нечувствительно прониклись этим умиротворяющим ритмом, и, оглядываясь по сторонам, проникались все глубже.

Над ними вставали высокие холмы с крепостями на скалистых вершинах, и над стенами уже трепетали знамена ночной мглы. Ниже по склонам догорали в лучах заката белые виллы, глубоко упрятанные в вечно-темнеющую зеленую камею садов и лужаек. Двунадесять миль городских укреплений перетекали с холма на холм, подобно Китайской Стене. В долинах Бсаньо и Полсеверы уже собирался млечный туман. Из-под него вытекали темные реки, вились под мостами и впадали в еще искрящийся залив.

Внизу распростерлась Генуя, нежными белыми руками обнимала она мерцающую огнями гавань, собирая корабли к своей груди от разрушенной церкви святого Иоанна Крестителя на каменистом берегу до Порта-Лантерна. Дальше, безграничные и гладкие на расстоянии, лиловели равнины открытого моря. На западе его озаряли подводные огни, небо их отражало; они остывали и гасли, забрызгивая горизонт алыми кляксами, которые тщились закрыть перистые облака, перечеркнутые лучами невидимого солнца. Но и те медленно таяли, и за ними проступали звезды. Казалось, все земное растворилось в небе. Оно - как плат Девы Марии, думал Антони. Даже холмы медленно росли и сливались с той же наползающей тьмой, которая поглотила море.

И в центре этого умирающего мира сидел Антони. Только мулы, да неясный силуэт возницы на козлах, да еще капитан оставались снаружи его сознания, как некая иная реальность. Сперва под ним были еще колеса, потом они исчезли, а он остался плыть в повозке по морю сумерек. Потом не стало и повозки. Он слился с внешним миром. Или вобрал его в себя, как медленно меркнущий образ. Грань между глазными яблоками и зримым миром исчезла. Он летел вне времени, вне пространства...

Еще секунду назад он не имел границ. Теперь тьма сгущалась, и он постепенно возвращался в пределы, отмеченные звездами, которые загорались одна за одной, все более яркие. Вскоре он сократится до размеров тела. Кое-что уже остается вне его.

Мулы зашевелились. Повозка проехала несколько дюймов. Антони поглядел вниз и увидел свою руку на колене. Он ощущал ее. Он оглянулся на капитана. Тот тоже затерялся. Антони это видел.

Лицо капитана разгладилось и светилось изнутри. Оно стало больше и спокойнее. Губы сложились в юношескую улыбку. Многое было забыто и ласково выброшено из памяти, словно Элиша Джорхем был некогда сопричастен великой радости, о которой напомни, и она вернется.

"Это Элиша, как он есть, - думал Антони. - Я надеюсь, что он тоже видит меня таким, как я есть". Он шевельнулся на сиденье. Они посмотрели друг на друга в темноте. Обоим было хорошо и уютно в безупречном и славном мире. С такого открытия начинается дружба. Внезапно капитан придал своему лицу выражение, приобретаемое с житейским опытом. Черты его посуровели.

- Ну, - сказал он, - и что же дальше, мистер? Я целиком положился на вас, понятно?

- Ничего особо существенного, сэр, как мне думается, - отвечал Антони, вытряхивая звезды из головы.

- Ну, тут лучше не зарекаться. Ладно, так и так пора поднимать паруса. Надо ж хоть куда-нибудь приехать.

Вскоре после того капитан начал клевать носом. Проехав четверть мили, они оказались у дверей небольшой харчевни.

- Зайду-ка я сюда, пока вы навещаете вашего друга, - сказал капитан Элиша. - Мне нужна постель, а не съестное. Но не забудьте заехать за мной с утреца, даже если заночуете в гостях. Это приказ, мистер. Не то я заплутаю, - озабоченно добавил он. - Не понимаю я по-ихнему, сами знаете.

Антони поспешил успокоить, что приедет с утра пораньше.

- Хорошо. Завтра у нас мрамор и статуи, может придется поторговать дольше. На кладбищах народ неторопливый. - Капитан зевнул. - Но так нельзя; надо делать дело.

Антони устроил его в спальне под кровлей, где через черепицу уже сочился лунный свет.

- Похоже на те лоскутные одеяла, что шьет Джейн, - бормотал капитан, сонно теребя покрывало. - Скажите, мистер...

Но Антони давно не было в комнате.

Глава XXV

Вилла Бриньоле

- Я на час-два, не больше, - пообещал Антони и двинулся по заросшей травой террасе, сжимая в кармане письмо к отцу Ксавье. Ему не верилось, что он найдет священника по указанному адресу, слишком очевидно было запустение вокруг - в лунном свете он то и дело спотыкался о груды мусора и полусгнившей соломы; несметные полчища котов, сверкая совиными глазищами, вопили ему вдогонку.

Даже в Генуе отец Ксавье не сумел бы сыскать приюта, который бы точнее воплотил былое величие и нынешний упадок ордена. Огромный непреклонный фасад Палаццо Бриньоле на возвышении подставил невидящий лик луне, которая, подобно ему, не желала замечать перемен. Нижние, забитые сором, арки, казались заткнутыми ртами. Треснувшие, мятые жалюзи на верхних окнах, словно серые катаракты на бессчетных глазах, говорили о зияющей пустоте скрытых за ними келий. От дома под прямым углом отходили две разрушенные аркады, цепочкой перекошенных арок спускались по исполинским ступеням террас, и, словно две дряблые руки, обнимали унылый пустырь, занявший место цветников и лужаек.

Антони глядел на темное, молчаливое здание и ему казалось: сад наступает на дом, ползет по аркадам плетьми ежевичника и змеящимися виноградными лозами. То было зловещее половодье темной растительной реки. Что еще хуже, за всем угадывался прежний замысел направить ее в рукотворное русло, сделать искусственной, как канал, аккуратной, как свежевыбритая тонзура. Антони не сразу набрался духу последовать за кошками в залитый луной лабиринт. В этот час тем, кто не видит в темноте, не следовало вступать в сад.

Он спотыкался о корни, пробившиеся через трещиноватые плиты. Иногда камни под ногами проседали чавкающим крошевом. Все заросло сорной травой, то пестрой, то темно-пламенеющей. Лягушки квакали в лужах стоячей воды. Антони поднимался по ступеням, шел по дорожке, опять поднимался, взбираясь все выше по исполинской лестнице террас. Ступени сыпались под ногами, из ниш, оплетенных виноградом, строили рожи замшелые статуи, другие лежали ничком, в белых пятнах проказы, словно мертвецы. Однажды ему померещился впереди свет фонаря, но то оказался одинокий светлячок, тщетно взывающий к подруге. Дом стоял все такой же темный, и, чем ближе Антони подходил, тем больше и бесприютнее он казался.

Наконец Антони поднялся на последнюю террасу и заглянул в открытый портал, чьи двери, давно сорвавшиеся с петель, теперь пьяно прислонялись к пилястрам похожего на склеп вестибюля. Входить Антони не решался. Собственно, он готов был посчитать свою миссию законченной, если бы эту минуту до него не долетел звук, отличный от кваканья лягушек и стрекота кузнечиков.

Сперва он подумал, что это вода капает в заброшенный колодец, но, прислушавшись, уловил мелодию. Кто-то беспечно касался арфы. Звук крепчал. Казалось, он исходит от покинутого молчаливого дома. Так жутко было слышать эту нежную музыку из освещенного луной портала, что Антони замер. Но вот к арфе присоединился женский голос. Женщина пела что-то бравурное, и, беря высокую ноту, ужасно сфальшивила. Антони рассмеялся. Она была очень человеческой, эта фальшь. Он шагнул в вестибюль и почти сразу оказался в замусоренном дворике.

Из привратницкой в углу большого прямоугольника пробивался свет и доносились звуки арфы, хотя тяжелые ставни были закрыты. Настоящие крепкие ставни. Антони постучал в дверь, но никто не ответил. Музыка смолкла. Он услышал осторожные шаги за ставнями, свет погас. Антони хотел уже было рассердиться, но против воли улыбнулся. Постучал снова. Молчание.

Спустя некоторое время странный мягкий голос сказал: - Меня нет. Я давным-давно уехала. Оставьте меня в покое.

- Синьора, или донна, - сказал Антони. - Я не грабитель. Я не хочу вас тревожить. Я ищу священника, отца Ксавье. Вы знаете его?

Он с тревогой ждал, но ответа не было. Время шло. Он постучал снова, на сей раз нетерпеливо.

- Если он вам нужен, позовите его. Зовите громко, - сказал утомленный голос. - Мне кажется, он оглох. Он не хочет моей музыки.

Она смолкла. Через некоторое время зажегся свет, вновь зазвучала арфа.

Антони вышел на середину дворика. Высокие стены виллы хмуро смотрели заколоченными окнами. Луна выглядывала из-за крыши, немного ущербная. Раз сказали позвать, надо позвать.

- Отец Ксавье, отец Ксавье!

"Йе, йе, йе" - передразнило эхо и, сбившись на еле слышную невнятицу, затихло. Арфа тренькала, женский голос снова запел, ошибаясь на один-два такта. Где-то во тьме оскорбительно заорали коты. Антони разозлился. Во дворике было жарко и сыро. Он вспотел. Здесь так... ну одно слово, так!

- Отец Ксавье! - заорал он решительно.

- Что тебе, сын мой? - спросил знакомый голос так близко за спиной, что Антони помимо воли вздрогнул и повернулся кругом.

В проеме арки стоял худой изможденный человек в рясе, которая трепетала на ночном ветру. С пояса свисало небольшое распятие. Оно, да светлая тонзура на редких седых кудрях, лучились в лунном свете. Только лицо осталось прежним, знакомые черты на фоне темнеющего проема арки словно бы светились изнутри ровным тихим светом. При виде этого лица воспоминания о былой привязанности увлекли Антони в прошлое. Ему казалось. что он во дворике монастыря Иисуса-младенца. Юноша и старик пытливо разглядывали друг друга.

- Отче, неужели вы меня не узнаете? - спросил Антони.

- Антони, сын мой, сын мой! - вскричал отец Ксавье. - И архангелу я бы не обрадовался так, как тебе! Откуда ты свалился?

Он подошел, положил руки Антони на плечи, заглянул в лицо.

- Когда-то я смотрел на тебя сверху. Помнишь?

Антони чувствовал, как невесомы старческие руки. Жалость сжала ему горло. Женщина запела каденцию. Антони внезапно смутился.

- У меня к вам письмо от мистера Бонифедера, - сказал он неловко.

Отец Ксавье рассмеялся.

- Рекомендации, я полагаю. "Любое содействие, оказанное вами сему достойному и многообещающему молодому джентльмену, будет воспринято как личная услуга вашему покорному слуге...", а? Итак, мы в официальных взрослых отношениях. Идем, сынок. Я приму тебя, как, я уверен, ты того заслуживаешь, с письмом или без письма.

Он взял Антони под руку и повел через двор к маленькой зарешеченной двери, такой узкой, что большая колонна совершенно ее заслоняла. Взяв из ниши оставленную там свечу и загородив ее ладонью от ветра, старик начал подниматься по длинной узкой лестнице.

Дом ветвился, как дерево. Тысячи закрытых дверей таинственно вырисовывались в сотне ведущих в никуда коридоров. Антони не мог отделаться от ощущения, что уже бывал здесь. Ему не верилось, что священник сумеет отыскать свою комнату. Тишина давила, но, чем выше они поднимались, тем менее враждебным становился дом. Теперь стало понятно: он не умер, но спит. Люди еще вернутся сюда и будут счастливы. Здесь не как в саду. В доме было тепло и сухо, пыльно.

Оба бессознательно сбились на прежний шаг, как будто прогуливались по коридорам монастыря. Отец Ксавье ступал медленнее, словно рядом ребенок, шаги Антони стали короче и чаще. Антони не заметил этого, но заметил священник. В трепещущем свете свечи расширенные синие вены на руках отца Ксавье выпирали узлами. Мягкий фарфоровый свет проникал через тонкие пальцы и освещал лицо, словно оно лучилось изнутри.

Они шли по бесконечным коридорам, поднимались по колодцам лестничных пролетов, и казалось - отец Ксавье никак не связан с этим домом, со всем, что в нем, с осыпавшимися фресками, которые возникают в свете свечи обрывками ласковых сновидений и тут же исчезают. Он один держал в руке свечу, которая освещала причудливые сцены природы и творения рук человеческих, он вызывал их из мрака и возвращал во мрак. Оставалось лишь его лицо, светящееся как бы изнутри. Антони гадал, что бы значило это впечатление.

Они остановились перед дверью, по внешности точно такой же, как сотни других, мимо которых они прошли, но ее-то отец Ксавье без колебаний открыл железным ключом.

Дверь открывалась в небольшую чердачную комнатку. Через слуховое окно лился лунный свет и заглядывали несколько тусклых звездочек. Несмотря на полумрак, Антони сразу почувствовал себя уютно. Отец Ксавье показал ему на стул и зажег еще несколько свечей. Антони увидел, что сидит на том самом стуле с бахромой, который так занимал его в детстве. Интересно, через сколько передряг прошел этот стул, прежде чем попасть сюда?

Удивительное дело - стоило запереть дверь, и самые воспоминания о запутанном лабиринте под ними и вокруг улетучились. Они оказались в удобно обставленном светящемся пузыре, который висел в пространстве, равно защищенный и независимый от внешнего мира. Хворост, на котором священник готовил себе ужин, еще дотлевал, и в комнате было слишком жарко. Отец Ксавье пошире распахнул окно, и сразу со двора донеслись звуки арфы.

Священник выразительно покрутил пальцем у виска.

- Сочиняет оперу, которая никогда не будет исполнена, - сказал он. - Пожилая родственница Бриньолей, они сдали ей привратницкую на десять лет. Иногда ее музыка немного утомляет. Давай закроем окно. Что ты сказал?

Он закрыл ставни и плеснул на угли воды. Когда шипение стихло, он оперся на каминную полку и посмотрел на Антони.

- Помнишь комнату в моем старом доме?

- Сейчас мне кажется, что я никогда и не покидал ее, отче.

- А это твои книги, те, что с картинками. - Отец Ксавье с улыбкой погладил кожаные корешки, не поворачиваясь к ним. - Ведь с них начался твой мир, разве не так? Ах, что ни говори, в монастыре было хорошо. Мы и не знали этого тогда. А теперь, только подумай, прошло десять лет, о которых предстоит друг другу рассказать. Да на это и жизни не хватило бы! Тебе так не кажется, Антони?

- Да, я помню дни, о которых пришлось бы рассказывать десять лет. Думаю, отче, сколько бы я ни прожил, я так и не узнаю, что на самом деле происходило в некоторые из них. А сейчас я гляжу на вас, и мне кажется, что они мне приснились. Я готов поверить, что не арфа там внизу звучит, а плещет под платаном наш старый фонтан. Это журчание часто вспоминается мне по ночам. Я его слышу.

- Значит, и с тобой так? Да, мы часто возвращаемся ночью к себе, или к тому, чем мы были. Расскажи мне о себе, сынок. Как давно мы с тобой не говорили по душам! Ну, давай.

Он взял с каминной полки длинную трубку.

- Куришь? Нет? Я вот курю. Это та маленькая плотская слабость, которой я все же поддался. - Он начал рыться в разных неожиданных местах, ища вторую трубку, привлекая внимание гостя то к одному, то к другому предмету и не давая ему шанса заговорить. - К табаку надо привыкнуть, и только тогда начинаешь им наслаждаться. Вот попробуй. Для начала затянись раз или два. Настоящий виргинский, слабый и очень ароматный. Давно у меня. Я держу его в горшочке с влажной губкой.

Он быстро поднял трубку и поднес горящий трут. Антони почувствовал во рту чубук и вдохнул ароматный дым раньше, чем успел что-либо толком сообразить.

- Я все-таки немного замерз, - сказал отец Ксавье, с сожалением глядя на камин. - Подожди секундочку, я оденусь теплее. - Голос его доносился из крохотной спальни. - Видишь, как я тут роскошествую, - добавил он, невидимо для Антони надевая под сутану епитрахиль.

Антони еще несколько раз затянулся. Ему понравилось, но больше не хотелось. Он немного плыл и не вполне ощущал пол под ногами. Это было не головокружение, скорее воспарение. Ничто больше не связывало его с окружающим миром - только голос отца Ксавье. Ничего не осталось - лишь этот голос и он сам.

- Ну, расскажи о себе, как обещал, - сказал отец Ксавье, выходя из спальни и садясь напротив с видом человека, готового выслушать захватывающую историю. Он плотнее запахнул сутану на груди. - Расскажи мне все. Что было в тот день, когда я привел тебя к мистеру Бонифедеру? У тебя ведь произошла стычка с козой? Мне припоминается что-то в этом роде.

- Ах да, коза! - Антони начал, и, не осознавая того, приступил к рассказу, который медленно, но верно стал разворачиваться в подробнейшее жизнеописание со дня, когда он покинул монастырь. Люди, дом, книги, спокойный и снисходительный мистер Бонифедер, Туссен, Вера и Анжела столпились в маленькой комнатке под крышей виллы Бриньоле перед отцом Ксавье, который сидел напротив, двумя пальцами придерживая на груди широкую сутану. От этих-то пальцев Антони, сам не зная почему, в продолжении всего рассказа не мог оторвать глаз.

Сперва ему просто приятно было говорить о себе такому доброму и надежному слушателю. Потом пришла окрыленность, и рассказ полетел, однако все время крутясь вокруг самого Антони, его глубинной сути. Он едва ли замечал междометия и редкие вопросы отца Ксавье. Голоса их слились, и Антони понял, что он сам должен задавать себе вопросы, а не отвечать на чужие. Он чувствовал смутную радость, бередя себя рассказом о сомнениях, о разноречивых книгах мистера Бонифедера, о странной философии Туссена, о происшествии с Арнольфо. Он сам удивился, что может говорить про все, даже про жгучую ночь с Верой. Ему стало легче. Теперь, когда он рассказал, это все представлялось не таким ужасным. Отец Ксавье ни словом его не осудил. Значит, можно рассказать о любви к Анжеле и о видении, которое было потом.

Он начал говорить о мадонне, о своей мадонне, и понял: все, что он сказал, история всей его дневной жизни и всех ночных грез становится яснее и понятнее через то, что он испытывает к ее образу, который носит в себе. Это трудно объяснить, но это так. Она - единственное, что не меняется. Как выразить словами? Не статуэтка, нет. Статуэтка просто знакомое ее изображение, одно из многих, наследие его детства. Во что она выросла? Как объяснить это отцу Ксавье?

- Понимаете, она живет во мне, и одновременно она - та, с кем я могу говорить, когда должен говорить с кем-то, кто вне меня, или остаться одному, или умереть, наверное. Может быть в ней я, и мир, и то, что она сама есть, встречаемся? У ее ног! Не так, но иначе словами не скажешь. Мне кажется теперь, я пришел сюда для того, чтобы вам это сказать. Я знаю! Я пришел с моря, через зловещий запутанный сад с мертвыми статуями, и в этот двор. И я слышал музыку безумной женщины, и звал вас, и вот, вы здесь. Мы не одни в этом заброшенном доме, ведь правда, отче? Скажите мне, что мы не одни. Есть что-то вне нас, и все же в нас и с нами. Я верю, вы знаете. Это не то, что длинные бессмысленные коридоры, по которым мы шли, отче. Знаешь ты?

Голос его оборвался, пламя свечей выпрямилось, только "тик-так" ходил маятник над каминной полкой.

И тут пальцы на груди отца Ксавье шевельнулись. Рука поднялась в воздух, губы произнесли слова отпущения. Сутана, не придерживаемая более на груди, разошлась, и стала видна епитрахиль. Некоторое время оба молчали. На них снизошел покой. Антони казалось, что он навсегда отрешился от прошлого. Но часы шли. Полночь миновала, наступило утро 14 июня 1796 года. Так говорили часы и календарь. Но души священника и юноши были вне времени.

Спустя несколько минут отец Ксавье встал, открыл буфет и достал графин с белым вином. Антони вспомнил, что не ужинал. Оба устали от долгого сидения. Затепленный в камине огонек, вино и хлеб вернули их в маленькую комнатку и в сегодняшний день.

Отец Ксавье постелил в углу матрац и настоял, чтоб Антони лег. Он придвинул стул к очагу и, вновь запахнув сутану, поставил ноги на решетку у огня. Опершись на локоть, Антони наблюдал, как отсветы огня пляшут на выразительном профиле. Он угадывал в этом профиле утонченность, мягкость, но и силу, даже суровость. Глаза у отца Ксавье были немного запавшие, а седые кудри вокруг тонзуры придавали ему вид знатного юноши.

- Я уверен, - сказал отец Ксавье наконец, - что мы не одни.

Казалось, часы нарочно перебивают его.

- Расскажите мне о себе, отче, - сказал Антони. - Я весь вечер занял, болтал о своих драгоценных делах.

Священник улыбнулся немного печально.

- Я занимался делами ордена. Сперва в Неаполе, потом в Сицилии. Голодное было время. Очень для нас печальное. Мы, иезуиты, больше не нашептываем на ухо королям. Трудно, когда весь мир тебя презирает и надо примирить непримиримое: буллу Святого Отца, которой он нас запретил, с послушанием ордену - и служением Иисусу Христу. Да, на практике это очень трудно. Я остался в Италии, но порой мне случалось спасаться бегством. Последнее время я болел, был скорбен плотью и духом. - Он опустил голову на руки.

- Я обучался в этом доме, до того, как отправиться Рим. Ты знаешь, Антони? В прежние дни тут была школа для послушников. Дай-то Бог, чтобы это вернулось!

Казалось, он что-то видит в догорающих угольях, когда продолжил тише:

- Много лет назад, во дни Колонна, это была вилла Бриньоле. Моя мать из этого рода. Теперь, после изгнания иезуитов, вилла вновь принадлежит нашей семье. У меня здесь родственники. Они разрешили мне пожить в доме до лучших дней, пока я окрепну. С приходом французов началась такая сумятица, что мне незачем больше таиться от людей. У меня есть еда, старый слуга, книги. Я пишу свою - о наших святых мучениках за веру. Твой приход сюда значит для меня гораздо больше, чем я могу выразить. Дело моей жизни рухнуло. Но, глядя на тебя, я ободряюсь.

- Я тоже, отче, - сказал Антони. - Вы первый меня ободрили. Без вас... - Он не мог продолжать.

Оба некоторое время молчали.

- Наверно, тебе стоит отдать мне письмо мистера Бонифедера, - сказал отец Ксавье с улыбкой.

- Совсем забыл! Извините. Я думал только о себе. Поверьте, это не всегда так.

- Это отчасти моя вина, - успокоил его отец Ксавье и добавил, ломая печать: - Однако будем помнить, что именно мистер Бонифедер свел нас сегодня вместе.

Он читал, и брови его сходились. Он думал: в делах мирских у Антони все хорошо. Более чем хорошо. Но мистера Бонифедера тревожил разброд в его мыслях. "Я не пренебрегал его воспитанием, - писал старик. - Я делал, что мог, но невежество мое велико, и в Ваше отсутствие я, увы, ощутил себя беспомощным. Простите меня, но я стар. Многое валится у меня из рук. Возможно, я должен корить себя за то, что перепоручил мальчика французу.

Возможно? Однако напомню вам, что ему нужно было готовиться к жизни, и что это не семинария... Главное мое упущение, несомненно, касается его первого причастия. Он отправляется в долгое путешествие, о котором я упомянул, так что поручаю это дело Вашим заботам и Вашей мудрости. Надеюсь на Вашу мудрость и в том, что касается завещания, и оставляю на Ваше усмотрение, сообщать ли ему об этом. Поступайте, как сочтете нужным". - Это священник прочитал на нескольких страницах. - "Что до вложения, это лишь задаток в том другом денежном деле, о котором я писал выше".

Отец Ксавье некоторое время сидел в раздумье.

- Антони! - позвал он.

- Да, - сонно отозвался Антони, - что, сударь?

- Проснись. Я должен с тобой поговорить. Сколько ты пробудешь в Генуе?

- Наверно, меньше суток. Корабль отплывает...

- Ясно, - сказал отец Ксавье. - Значит, ты должен принять причастие завтра из моих рук. По крайней мере, я еще рукоположенный священник, - с печальной гордостью добавил он, обращаясь наполовину к себе самому. - Я знаю часовню, куда мы сможем отправиться вместе.

Антони сидел, обняв колени. Он совершенно проснулся. Он чувствовал внутреннее сопротивление. Он сомневался. Его тянули, и он упирался.

- Я не причащался, отче, никогда... вы знаете?

Священник кивнул и постучал пальцем по письму.

- Мне сообщили.

- Я должен забрать капитана в харчевне, здесь, неподалеку. И моя исповедь?

- Ты исповедался сегодня, неужели ты так быстро забыл?

Антони сморгнул. Нет, он не забыл. Он исповедался. Однако он чувствовал, что исповедь из него вытянули. Это было непредумышленно - и все же?

- Я тебя не неволю, Антони, но ты отправляешься в дальний путь, - говорил отец Ксавье, глядя в огонь. Лицо его было скорбно. Помолчав, он продолжил. - Видит Бог, мне надо было готовить тебя дольше. Нам следовало бы о многом поговорить. Но одно я должен сказать тебе прямо сейчас, дабы в слабости своей не позабыть позже. Кроме Мадонны есть Бог и есть Его Сын. Нет, я не буду тревожить то, что могу назвать твоей верой, или лишать тебя утешения, которое ты в ней черпаешь. Продолжай, но пусть она ведет тебя дальше. Для твоего случая я сформулирую это так. С этой минуты думай о том, что в руках Мадонны. - Он помолчал, продумывая сказанное. - Так Христос вошел в мир, но не так он его покинул.

Оба вновь видели только друг друга.

- Тогда завтра, пораньше, - сказал Антони, помолчав, и сразу расслабился. Он с удовольствием лег обратно.

Отец Ксавье встал. - Ты доставил мне большую радость. - Он положил маленькое распятие на стол и оставил возле него свечу. - И я должен сообщить тебе кой-какие мирские новости. Мистер Бонифедер поручил мне рассказать о них тебе, если я сочту разумным. - Он осторожно снял со свечи нагар. - Я счел это разумным. Ты будешь его наследником. - С минуты он пристально глядел на Антони, потом повернулся и пошел в спальню. Свеча осталась гореть перед распятием.

Через некоторое время Антони встал и задул ее. Он с трудом прочитал "Отче Наш" - на большее его не хватило. Он был очень утомлен. Попытался быть благодарным в душе - и заснул.

Утром их разбудили крики возницы. Тот, испугавшись, что седок исчез вместе с платой, прибежал во двор. Антони высунулся в окошко, и между ними произошел оживленный обмен мнениями по поводу прелестей ночевки в брошенном сарае и без ужина.

- Но ты всегда спишь в повозке, - упорствовал Антони, - с чего я буду за это переплачивать?

- Si, signore, но в сухости, и выпив винца, и покормив мулов. А тут что - голодно, промозгло, и блохи. Подушки промокли от росы, и меня разбил прострел. Я подхвачу болотную лихорадку, я умру. Моя жена и десять детей, моя престарелая мать, две моих тетки...

Антони рассмеялся и бросил в окно монету.

- Нанимаю тебя на весь день, с обедом в ресторации, включая вино, - крикнул он.

Возница поднял монетку и поцеловал пальцы.

- Пардон, синьор, я не знал, что меня нанял дворянин. Я буду вас ждать.

Сверху его склоненная в поклоне фигура выглядела невероятно комично. Раболепная мышь. Антони снова рассмеялся.

- Будет ли так просто и с остальным? Похоже, наследник сегодня утром расщедрился, а? - сказал отец Ксавье из соседней комнаты.

- Да, - отозвался Антони. - И ужасно проголодался.

- Боюсь, ты кое о чем забыл, сын мой, - улыбнулся отец Ксавье, появляясь в двери спальни со шляпой под мышкой. - Ты же знаешь, нам сейчас нельзя есть. Нас ждет святая пища.

Внутреннее сопротивление, которое Антони испытал вчера, вернулось с новой силой. Его обещание!

- Простите. Мне так радостно. Утро такое яркое, и то, что было ночью, и что я вас нашел... Я снова почувствовал себя мальчишкой, и забыл.

Они вышли во двор и торопливо пересекли сад. На нижних террасах еще клубился туман, но выше сверкали мокрые от росы заросли лавра, бушевали красками цветочные клумбы, живые зеленые колокольни кипарисов взмывали над переплетением винограда. Солнце вспыхивало в лужах. У дальних ворот потряхивали алыми помпончиками запряженные мулы.

Антони остановился поглубже вдохнуть прохладный воздух, в котором уже начинал сказываться жар наступающего дня. Везение быть в такой день живым. Просто жить. Тут он вспомнил, куда они направляются, и чуть виновато посмотрел на отца Ксавье.

- Радуйся! - сказал священник. - Быть счастливым не грешно. И то, за чем мы идем - не печально. Ты не думаешь, что и я радуюсь? О да! Боюсь, что от мистера Бонифедера и его книг ты заразился мрачным взглядом на эти вещи. У северных народов нет таланта к религии. Это, в конце концов, питие сердечное, и при попытке отнестись к нему слишком рассудочно либо прокисает, либо шибает в голову. Церковь - посредница между умом и сердцем. Но идем. Не заставляй меня читать тебе проповедь здесь, перед разбитой Калипсо, которая смеется над нами из травы!

Они начали спускаться. Из-за портала донеслись приглушенные звуки арфы. Отец Ксавье покачал головой. Неужели она играет всю ночь, подумал Антони.

- Иногда по двое суток кряду, а потом засыпает - и я тоже, сказал отец Ксавье.

Антони стало неуютно, что отец Ксавье читает его мысли. Звуки арфы напомнили ему о вчерашнем саде, мокром лунном сумраке и сочащейся по мху влаге.

- Но утром тут очень красиво, - продолжал отец Ксавье. - А в свете дня или в свете воспоминаний сад прекрасен, даже заброшенный. Я помню, как тут было при старой маркизе. Я провел здесь детство, и по странной случайности, послушание - уже после того, как дом перешел к отцам. Теперь кажется, что это было давным-давно.

Они углубились по тропинке в растительную тень.

- К этому прудику приводила меня мать, я пускал здесь игрушечный кораблик, божественный маленький "Арго". А в этом гроте я послушником провел год в одиночестве. Видишь ли, Антони, это мой... мой монастырь. - Он поднял тяжелую ветвь, и они вышли на лужайку, за которой был миниатюрный утес с искусственным гротом.

Перед входом в пещеру стоял бронзовый водонос, сиротливый, несмотря на благородную патину. Когда-то из кувшина в маленький водоем вытекала освежающая струя, но теперь водоем растрескался, пересох, из трещин на дне торчала сорная трава, и животворной влагой ее питали лишь переменчивые небеса. Уже начинало припекать, и цветочные головки жалобно поникли. Но взгляд едва ли замечал эту мелкую обыденную трагедию, привлеченный страшной участью самого водоноса. Пустая свинцовая труба, некогда тайно снабжавшая его водой, обнажилась и змеей вилась вокруг спокойного человеческого тела, словно силясь повалить на землю.

С минуту они стояли, глядя на статую. Отец Ксавье сорвал в водоеме цветок и положил в карман. Губы его шевелились. Потом они прошли по террасе, спустились по ступеням, пересекли следующую террасу, опять спустились - и сели в повозку у ворот.

Глава XXVI

Улица Ваяющих Образы

Что отец Ксавье пытается рассказать ему о причастии, пока они едут этими несказанными холмами? Что-то о любви и страдании? о смысле неких слов? Ведь верно, он пропустил их мимо ушей. В таких словах должен быть какой-то смысл. Что он собирается делать? Что-то для отца Ксавье! Значит, это ученик отца Ксавье примет облатку. Не Антони, не Антони Адверс. Точно, именно так. Он, Антони, не причастится. Надо сказать об этом отцу Ксавье, сказать немедленно. Это будет трудно. Он с минуту сидел, слушая, как дорожный гравий ободряюще хрустит под колесами. Цок-цок, цок-цок, звенели железные подковы реальности.

- Это причастие святых... - говорил отец Ксавье.

- Отче, - внезапно перебил его Антони, - я должен с вами поговорить, я должен сказать, что не могу причаститься сегодня утром. Это невозможно. Это был бы не я. Разве вы не понимаете, это было бы ни разуму, ни сердцу? По крайней мере, сейчас. - Глаза его расширились. - Другой раз...

Отец Ксавье посерел. В нем будто что-то хрустнуло. Он сидел очень тихо.

"В доме, - думал он, - в доме, до того, как мы вышли на улицу. Теперь поздно. Я молился об этом, но мне не было дано. Труд моих рук..."

Мулы взбирались на бесконечный подъем. Они перешли на шаг, и с усилием тащили вверх тяжелую повозку.

"Всегда ли так будет?" - подумал священник... и прикусил язык.

- Простите меня, отче, простите. Мне ужасно жаль, что я причинил вам боль, - сказал Антони. - Мне не надо было говорить так сразу, но...

- В Божье время, не в мое, - отвечал священник. Лицо его постепенно обретало обычный цвет. - Давай не будем больше об этом. Куда ты сегодня собираешься? Может быть, я смогу тебе помочь. Во всяком случае, я немного знаю Геную. - Он улыбнулся, еще немного бледный.

Лишь много лет спустя Антони понял, что в то утро видел чудо - по крайней мере, чудо самообладания.

Они вкатились на холм и чуть было не проехали мимо харчевни, где вчера оставили капитана. Антони одновременно узнал фасад и услышал зычное: "Стой, мистер!". В дверях капитан Элиша махал салфеткой, одновременно утирая с усов яичный желток.

Что-то в его кряжистой фигуре, в мощных ногах напоминало дерево, которое цепляется за скалу и выдерживает бури, и это сразу понравилось отцу Ксавье; не ускользнуло от священника и озадаченное моргание синих глаз. Ему и раньше случалось видеть в людях это глубоко скрываемое, но неразрешимое беспокойство.

Капитан Элиша в свою очередь вскоре перестал смотреть на доброго священника как на "иностранца". Антони был рад больше всех. Он и вообразить не мог, на какой почве эти двое могли бы сойтись. Оказалось - просто как человек с человеком за накрытым к завтраку столом, вкруг которого все вскорости и расселись.

- Убей меня бог, мистер, - сказал капитан Джорхем, подливая немного кофе в ром, - всякие у меня служили помощники, но вы - первый, кто свою ночь на берегу проводит с попами. Прошу прощения, отец. Я ведь не против. Слыхал я и не про такие способы убивать времечко. Не знал, что мистер Адверс вашей веры. - Он говорил грубовато, чувствуя, что лезет в личные дела.

- Видите ли, мистер Адверс когда-то давно был моим учеником, - объяснил отец Ксавье. - Я преподавал ему географию и латынь.

- Ах вот оно что, - сказал капитан, радуясь такому простому объяснению близости своего помощника с духовенством. - Помнится, он говорил, вы его старый друг? Навроде как счастливая встреча после долгой разлуки?

- Вы совершенно правы, - подтвердил отец Ксавье.

- Встречал я одного священника в Кантоне, он целую школу открыл для китайчат, ну для сироток. Хороший был человек, что бы там у нас ни говорили. Слыхал, убили его потом. Медленная казнь, эти черти на такое горазды. Начинают с пальцев на руках и на ногах. - Для иллюстрации он принялся кромсать картофелину. - Удивительно, за какую малую часть тела еще держится душа. Видал я одного китаезу, обструганный был, чистое яйцо, а глазками все равно лупает. Факт!.. Конечно, детки - другое дело. Те сразу снимаются с якоря - и нет их. - Взгляд его стал беспокойным.

- Не припомните, как звали священника? - спросил отец Ксавье.

Капитан Элиша запамятовал, но помнил иезуит. Священник был из его ордена. - "Эта история есть в моей книге".

- Убей меня... гром, - сказал капитан. Он начал рассказывать про Кантон. Все чувствовали себя запросто. - Похоже, тот бедняга помер нарочно, чтоб нам поближе познакомиться, - подытожил он.

- Это одно из отдаленных последствий, - сказал отец Ксавье как бы самому себе. - Кто знает?

Антони видел, что капитану его "кофий" явно на пользу. Настроение вчерашнего вечера вернулось само собой. Посидев немного, они вышли на улицу и выкурили по трубочке, все, включая Антони. Он еще не пристрастился по-настоящему, но решил, что с этого дня будет курить. Стоит распробовать табак, как он уже распробовал вино. Когда он садился в повозку, колени немного подгибались. Капитан расплачивался с хозяйкой, и попросил Антони перевести.

- И спроси у нее, - сказал он, - есть ли в доме ребенок?

- Си, синьор, только учится ходить. Надеюсь, ее плач вас не беспокоил. Она у нас тихонькая.

Капитану явно полегчало.

- Дело не в плаче, - сказал он с видом, исключающим всякие расспросы.

Вскоре они отъехали. Антони казалось, что все веселы и довольны. Он взглянул на отца Ксавье. Вроде тот тоже в порядке. Однако хлеб, которого они вкусили сегодня, был мирским хлебом.

- Ты удовлетворил свой голод, сын мой? - спросил отец Ксавье на ухо. Лицо оставалось прежним. Антони не ответил.

Капитан Джорхем, никогда не упускавший удачного случая, живо смекнул, что священник может помочь ему в закупке церковных статуй. По дороге к Генуе он без предисловий и без тени смущения поведал, как намерен способствовать благосостоянию Церкви на Кубе.

Неожиданно для Антони, отец Ксавье согласился на роль советника. Мало того, он выслушал этот неординарный план, пряча подобие улыбки к глубоких тенях под глазами; однако рот его оставался суровым.

Да, конечно, он поможет капитану закупить статуи.

- Думаю, вы найдете их на улице Ваятелей. Что до мраморных плит, не уверен, что смогу вам чем-нибудь быть полезен, но, полагаю, о них можно спросить у каменотесов или резчиков на той же улице. Хотите поехать прямо сейчас?

Капитан Джорхем этого и хотел. Чем быстрее, тем лучше. Отец Ксавье велел вознице ехать на улицу Ваятелей.

Перед самым въездом в город стояла часовня, и фреска на ее стене так поразила капитана Джорхема, что тот остановил повозку и вылез посмотреть. У двери стояла кружка для пожертвований за упокой душ в чистилище. Над и по обеим сторонам зарешеченного портала, за которым виднелся алтарь, были намалеваны адские сцены. Художник явно был на стороне чертей и разрешил им потешиться всласть. Младенец, повинный в том, что остался некрещеным, лишился больших пальцев на обеих руках, и за неимением другой пищи сосал горящую головню. Капитана приворожил именно этот младенец, хотя гвоздем программы была седоусая, аккуратно причесанная старческая душа, которую заталкивали вперед ногами в огненную печь. На заднем плане разыгрывались другие леденящие кровь сцены. Глядя на них, капитан Джорхем несколько раз повторил "убей меня гром". Он помедлил в задумчивости.

- Надеюсь, отче, - сказал Антони, пользуясь тем, что они остались в повозке одни, - план капитана отвезти святых на Кубу вас не шокировал. Я тут ни при чем.

Отец Ксавье улыбнулся.

- Отнюдь, - сказал он. - Я считаю капитана Джорхема и подобных ему людей достойными средствами достижения цели более высокой. Моряки, солдаты, купцы и другие в том же роде сами по себе обычно достойны похвал. Надо смотреть, кто их использует и зачем. В данном случае мне думается, что результат будет благой. Но не будем больше об этом, он возвращается.

Они услышали, как в кружку упала монета. Капитан садился в повозку, слегка ее раскачивая. В продолжение пути он поинтересовался взглядами священника на крещение младенцев. Они его не утешили.

- Э... насчет картины, - продолжал он, - как оно по-вашему будет потом?

Отец Ксавье отвечал уклончиво, хотя и не обнадеживающе.

- Я вам скажу: нашим бы пасторам на Тресковом мысе срисовать ее, и церковь в Труро была бы забита до отказа кажное воскресенье. Хотя она и так, надо думать, не пустует. Нет! Знаете, я думаю, вечность еще нас всех удивит. Я ведь один раз навроде как побывал совсем близко, даже заглянул. Было это возле Андаман, когда огненная молния ударила в море аккурат за правой раковиной. Я тогда на неделю ослеп. - Он замолчал и закрыл глаза, будто что-то припоминая.

- И что же вы увидели по другую сторону молнии, капитан Джорхем? - спросил отец Ксавье очень тихо.

Капитан открыл глаза и посмотрел на него. - Я не выбалтываю вечных секретов за здорово живешь. - Он помнил про монету, которую подал за упокой дочери. Ему было стыдно, что он откупился.

Они уже ехали людными городскими улочками. Сворачивая то направо, то налево, оказались перед аптекарской лавкой, задней стеной примыкающей к холму. Здесь они вышли и велели вознице подождать.

Тут же сидевшие у входа оборванцы вскочили и заспешили навстречу.

- Нам нужны только лекарства, - сказал отец Ксавье. Лекари - а это были они - разочаровано вернулись на свои стулья.

Антони с капитаном оставили солнечную улицу и двинулись за отцом Ксавье по уставленному склянками коридору, все более темному.

Лишь через несколько секунд Антони привык к темноте и понял, что это за пятна света впереди. В коридоре было сыро и зябко. Они поднялись по каменным ступенькам, мимо белых поганок, и внезапно снова вышли на солнечный свет.

- Это, - сказал отец Ксавье, - улица Ваятелей. Без меня, сын мой, ты, я полагаю, не добрался бы и досюда.

- Убей меня гром, если мы не прошли через гору в старую каменоломню, - воскликнул капитан, сдвигая шляпу на затылок. - Гляньте-ка, небо.

Так оно и было. Прямо перед ними улица Ваятелей спускалась в огромное каменное углубление бывшей каменоломни. Дома на высоких каменных обрывах повернулись к ней глухими задними стенами, на головокружительных уступах паслись козы и снисходительно поглядывали вниз. Туннель, через которые они вошли, единственная связь улицы с внешним миром, был пробит в древности. Там, где он кончался, начиналась улица - расщелина в скальной породе, продолжение туннеля под открытым небом, похожее на русло высохшего канала.

В стенах этой мраморной призмы были вырублены дома и мастерские с фасадами, сообразными вкусу владельцев. Перед некоторыми выстроились аркады, поддерживаемые ионическими колоннами, высеченные из цельного камня. Другие были украшены античными фризами, напоминающими о каменных усыпальницах. У третьих были только окна и двери, но и вкруг этих отверстий умелые резцы изобразили цветочные венки и виноградные лозы. Дальше улица расширялась и спускалась в сердце заброшенной каменоломни, где в перспективе сияющих стен искрился и синел пруд.

Изъятая из шума и потной толчеи улиц, эта маленькая обитель казалась могильной областью, чуждой житейским заботам и с головой погруженной в свои дела, как если бы настроения ее пещерных жителей отразились в циклопическом оке пруда, завершающего необычную мраморную улицу.

- Здесь изготовляется большая часть священных статуй, алтарей и церковной резьбы для этой части Италии, - сказал отец Ксавье. - А вон там кузня. - Он указал на отверстие в скале, из которого торчала маленькая труба. Из трубы вырывались пламя и дым. - Есть здесь и несколько гончарных мастерских. Скульпторы работают и с камнем, и с деревом. Те, кто наносит краску, живут дальше по улице - это отдельное братство. Я бы не удивился, узнав, что изображения богов делали здесь еще во времена римлян. Некоторые из этих домов, судя по тому, как обветшала резьба, уходят корнями вглубь веков.

Пока он говорил, они подошли к мастерским с аркадами. Изнутри доносился приглушенный стук. Заглянув внутрь, они увидели мастеровых, которые стучали по замше деревянными молотками. Подойдя к первому окну, отец Ксавье громко позвал: "Маэстро Стефано!" В дверях появился ремесленник в кожаном фартуке. Высокий, худой и очень смуглый, он чем-то походил на египтянина сощуренные орлиные глаза, маленькие золотые серьги в ушах, короткий кожаный фартук.

- Стефано, я привел тебе покупателей, - сказал отец Ксавье. Ремесленник пошел положить инструменты.

- Это повелитель всей улицы, - прошептал священник на ухо Антони. - Замечательная в своем роде личность. Торговаться будешь с ним. Постарайся ему угодить. Он не без оснований считает себя художником и философом.

Стук в мастерской умолк, только в кузне что-то по-прежнему лязгало. Когда отец Ксавье объяснял маэстро Стефано цель их прихода, казалось, не только хозяин, но и весь дом слушает, затаив дыхание.

- Продолжайте, - сказал Стефано наконец. Мастеровые, выделывавшие сусальное золото, снова застучали молотками.

- Поскольку капитан говорит только по-английски, - продолжал отец Ксавье, - вам придется вести переговоры через синьора Адверсо. Он человек понимающий, достойный и разумный, бывший мой ученик. - Ремесленник легонько поклонился.

- А теперь, - отец Ксавье внезапно обернулся к Антони с улыбкой почти трепетной. - Я проводил вас, докуда мог. Пора прощаться.

- Где и когда мы увидимся, отче?

Отец Ксавье вырвался из рук Антони и торопливо зашагал по улице. У входа в туннель он остановился. Антони помахал на прощанье. Священник в ответ благословил его и пропал в темноте туннеля.

- Если синьоры желают, я покажу им улицу, - сказал голос Стефано, вкрадчивый, но не раболепный. Они вошли в дом.

- Я руковожу всеми здешними мастерскими, - продолжил Стефано не без гордости, - но сусальное золото - предмет моих особых забот. Хотите посмотреть?

Он приподнял замшу. Под ней был один сияющий, желтый металлический лист. Стефано показал, как его делают. - Видите, у хорошего мастера получается без дыр.

На капитана это произвело большое впечатление. - Ну, сэр, а я-то думал, что мой старикан ковал золотой лист тоньше, чем кто иной. Он бы обзавидовался. Хотя он был молодец. Помню, девять лет мне было, и он после успешной поездки в Нассау подарил мне пенни. Сэр, десять лет кряду я должен был показывать ему эту монетку каждый День Благодарения. Так чертовски долго она у меня была, что с нее я выучил свою единственную латинскую фразу. "Эспулсис пиратус, рести-ту-шиа комерциа" - гоните пиратов вон и открывайте склады, - перевел он, раскрасневшись от собственной образованности. - А монетка-то была медная, всего-навсего.

Стефано уловил латинскую фразу.

- Мы здесь не пираты, - сказал он обиженно. Антони вынужден был объяснить. Ремесленник хохотнул, отложил молоток и повел их на улицу.

- Вы увидите, синьоры, что в каждой мастерской занимаются своим, - объяснил он. - Последние сто лет торговля святыми изображениями идет плохо. Мой дед помнил лучшие времена. Теперь художникам приходит туго. Война, всегда война. Церквей и усыпальниц почти не строят. Никто не дает обетов. Теперь наши основные покупатели - женщины и антикварии. Мне пришлось взять дела в Генуе в свои руки. Я даже покупаю старые статуи и подновляю их. Только самые любимые в народе святые продаются, и то изредка. Здесь мы делаем только младенцев.

Он распахнул дверь. В мастерской несколько мальчиков и девочек разводили гипс и лили в формы. Из печи для просушки девочка вынула поднос с белыми куклами и поставила перед стариком, который сидел, разложив перед собой кисти и краски. Некоторое время посетители наблюдали за его работой.

- Не меняй улыбку, Пьетро, - сказал их провожатый. - Сколько раз тебе говорить? Я просил тебя повторять дивные черты Буонаротти. Что ты знаешь о вдохновении?

- Si, si, padrone, - сказал художник, подправляя ангельские губки. - Но память играет со мной злые шутки. У меня когда-то были свои дети. Лучше бы вы оставили меня придавать выражение покорности судьбе святым рукам. Это у меня получалось хорошо.

- Не так хорошо, как ты думаешь, - сказал Стефано, выходя. - Очень трудно заставить художника повторять самые совершенные творения, - продолжил он, ведя их дальше по улице. Почти у каждого свои собственные идеи. И это было бы неплохо, синьор, если бы мы на этой улице занимались светским искусством. Но в нашей области, в той, которой я занимаюсь, совершенные образцы и в жизни, и в искусстве уже даны. Посему нам остается лишь следовать.

...Да, я много думаю о том, чем будут эти статуи для купивших. Они должны порождать в сознании образ того святого, которого просишь о заступлении или которому замыслил подражать. Здесь, как и во всем, нужны определенные практические приемы. Вы когда-нибудь думали об этом, синьор? Без приемов, без телесной практики вера, мораль, сама религия исчезли бы. Без церкви, как единого бессмертного объединения, без практики, которую она насаждает и даже внедряет в привычку, сама память о божественном была бы утрачена. Или осталась бы женщинам, и те пересказывали бы ее детям. Да, верно, именно так память передается от поколения к поколению. Но наша религия не столь проста. Нужны образы, твердые формы, в которые она может быть отлита. - Он взволнованно всплеснул руками. - Но простите, я не хотел вас утомлять. Видите ли, эта маленькая улица - работа моей жизни, ее смысл. Я не просто живу с нее. Я живу ей. - Он остановился, немного смущенный.

- Расскажите мне, что вы думаете, - сказал Антони. - Люди так редко это делают. Я частенько думаю о том, что вы говорите. Скажите мне, вы же не хотите, чтоб они поклонялись образу?

- Я не стал бы им препятствовать, - сказал Стефано. - Что можно сделать для таких людей, кроме как дать им объект обожания вне их самих? Пусть играют в свой божественный кукольный дом. Пусть наряжают своих святых и будут счастливы. Те, кто пристает к таким людям с абстрактными идеями о Боге - глупцы. Не лучше ли оставить их с образом, который, возможно, поведет их дальше?

...Я не говорю о философах и ученых, друг мой. Эти поклоняются идеям. Они отринули и образ, и привычку. Потому их грезы должны обновляться в каждом поколении взрослых теми, кто способен читать и разуметь. Прости меня Господи, надеюсь, я не говорю ничего еретического, - он перекрестился, - но я часто думаю - не такая это и загадка, в конце концов, что Бог воплотился в человеческом теле. Иначе бы он остался для нас неведомым, безликим, голосом ветра, загадкой в пейзаже, учением философа или мечтой художника, овеществленной в идоле страшном или прекрасном, как смертный грех. В Христе он стал телом, путем и жизнью. Я верю. Я знаю это. - Он утер лоб рукавом.

- Что он говорит? - спросил капитан Джорхем, встревоженный, что его надолго забыли.

- Он говорит об образе Божьем, - с тайным весельем отвечал Антони.

- Фу-ты, ну-ты! Рести-ту-шиа комерциа, ближе к делу! - буркнул капитан.

- Вижу, ваш друг не вполне понимает, - сказал Стефано.

- Вот о чем я пытаюсь сказать вам, синьор, - торопливо продолжил он вполголоса, - что в моих образах, по причинам, которые вам теперь ясны, я старался воплотить лишь наиболее совершенные позы и жесты. Я изучал работы старых художников, живших во времена великой веры, и для каждого святого, младенца или мадонны, даже для самого Христа, выбрал черты, которые глубже всего трогают сердце. Каждый из этих образов - молчаливый проповедник, над которым не властно время. Идемте, я покажу вам нечто удивительное.

Он вынул ключ и отпер дверь, перед которой они стояли.

- Эти статуи столь драгоценны, что я не допускаю работать с ними без моего надзора. Образец чрезвычайно дорог. Это из трофеев, захваченных французами в Милане. Не Буонапарте, нет, но французскими монархами много поколений назад. - Он распахнул дверь.

- Здесь работаем только я и мой помощник, - сказал он. - Эти копии - моя работа. Вот, посмотрите оригинал. - Он сдернул тряпку со статуи, которая стояла посреди комнаты, освещенная проникающим через дверь светом.

Это была Богоматерь с Младенцем, высеченная в тонкозернистом камне, поясной портрет крестьянской женщины в просторном средневековом одеянье. Камень был раскрашен, позолочен, синие складки одеяния собирались на груди. В этих глубоких складках спал младенец, укутанный так, что разглядеть его можно было, только заглянув сверху. Лишь форма складок и положение женских рук указывали, что за ними скрыто нечто бесконечно дорогое.

Стефано указал на руки и в качестве высшей похвалы не сказал ничего. Потом повернулся к копиям.

- Не можем позволить себе воспроизводить в камне, - сказал он. - Это глиняные слепки. После обжига краски немного ярковаты, но, если поставить в тень, общее впечатление от фигуры просто поразительное. Я думаю, мы угадываем, о чем говорят эти руки... и складки... - Он удовлетворенно провел рукой по выпуклости синего одеяния.

- Воспроизведено прекрасно, маэстро Стефано, - сказал Антони, - но, полагаю, не так прочно, как оригинал.

- Да, синьор, но легко, пористо, и удобно в перевозке, - сказал Стефано, поднимая копию. - Смотрите!

- Вот это здоровская штуковина, - сказал капитан Джорхем. - С нее и начинайте, мистер. - Он заглянул в складки. - И младенчик при ей, как я и думал. Все честь по чести. Можно договариваться и ударять по рукам. Это то, что нам надо. Мелочь и дешевку пусть оставит себе. И как насчет статуев в человеческий рост?

Кое-что выпустив, Антони перевел.

- Если хотите посмотреть большие фигуры, - сказал Стефано, - идемте дальше.

Он повел их через улицу в маленькую пристройку, заднюю стену которой образовывала скала. Здесь мрачными рядами стояли двадцать-тридцать святых в полный рост и большой Христос в терновом венце, с натуралистически изображенным кровоточащим сердцем. Выражение страдания было столь сильно, что даже святой Лаврентий, простертый на решетке, из-под которой выбивалось терракотовое пламя, в сравнении выглядел даже добродушным.

- Товар, что надо, - сказал капитан Джорхем. - И потресканный кое-где. За это надо будет сбавить. Ну, давайте, мистер. Почему бы не все скопом?

Оптовые замашки покупателя удивили и немного обидели Стефано. Видя это, Антони начал прицениваться к глиняной фигуре Богоматери, которую они видели на другой стороне улицы. Стефано немного оттаял. По крайней мере молодой господин понимает, что такое гордость художника.

- За копию мы дадим на десять крон меньше, чем вы просите, - сказал Антони. - И это, вы сами знаете, больше, чем вы рассчитывали получить. Поэтому, и потому, что забираем все старье, вы должны назначить, за поврежденные статуи по крайней мере, более разумную цену.

Через полтора часа - к этому времени капитанская шляпа окончательно съехала на затылок, а руки глубоко ушли в карманы - впереди замаячило согласие. Еще через полчаса сошлись на том, что Стефано подправит и подкрасит, где необходимо. Все "плохонькие святые" должны засиять, как новые. Два дня краска и позолота будут сохнуть. Потом Антони заедет за статуями и отвезет их на "Вампаноаг". Договорились и о том, что статуи поедут в экипажах. "С ними надо обходиться почтительно", - объяснил Стефано. Вывоз такого большого количества святынь непременно вызовет на улицах волнение. Капитан Джорхем нехотя согласился на экипажи. Он как-то видел религиозный бунт в Лиссабоне.

- Скажите ему, что я даже уложу их на корабле в постель, - пообещал он. - Кстати, так я и сделаю. Не хватало, чтоб эта публика носилась у меня по трюму. Да и раздавить может грузом, если тот поползет. Теперь как насчет мраморных блоков для балласту?

Но это оказалось невозможным. На сверление дыр ушли бы недели.

- Надо же, вот чего не думал, - сказал капитан Элиша. - Спросите его про обычные плиты. Думаю, как-нибудь я их принайтовлю. Мне нужен вес, вес! Без толку брать для балласту воду. Команда всю выпивает.

О плитах удалось договориться. Капитан Элиша был очень доволен. Общий итог оказался не так велик, а статуй он приобрел больше, чем смел надеяться. Они поужинали у Стефано и скрепили сделку бутылкой плохого вина. К закату Антони и капитан вернулись на корабль.

- Пару дней нам так и так нужно, чтоб загрузить масло, воду, провиант и подлатать у ватерлинии, где нас протаранили португальские маркитанты, - говорил капитан, жуя принесенный Филадельфией ужин, - и затариться несколькими бочонками вина, добавил он, глядя жене в глаза. - Ну, Джейн, не смотри так грустно. Погоди, увидишь, какая у тебя будет компания. Со вторничного утра. - Он помолчал, держа нож и вилку стоймя.

- Прямо на патнамском комоде поставим языческого идола - с младенцем. Вот что бывает, когда покупаешь оптом. Поедет в Гавану в каюте! - Он одним махом отхватил шмат солонины. - А остальных уложим в кубрике на пустые койки. Пусть только английские вербовщики к нам сунутся. Посмотрю, как они докажут, что Исус Христос родился в Сассексе. Однако, - он постучал по деревяшке, - ихние капитаны и не на такое горазды. Только Всемогущий Господь может их остановить. - Он подлил в ром горячей воды.

- Мистер, вы - помощник-белоручка, вы не умеете отдавать паруса, брать рифы и держать штурвал. Зато у вас будет целая правая вахта с венчиками вокруг головы и груз могильных плит для балласту. Только одно я должен вам сказать как капитан этого святого судна. Чтоб никаких чудес, пока я внизу. Слышали? Так-то! - Он шмякнул вилкой об стол и она осталась лежать, дрожа. - Теперь доставайте карты и проложим курс.

После того, как капитан Джорхем потребил очередную порцию "собачьего носа" складки вокруг его рта пролегли глубже. Он становился все мрачнее и молчаливее по мере того, как время шло, а его жена все вязала и вязала.

- Опять детские одежки? - спросил капитан в десять часов по хронометру, когда они собрались ложиться. Она кивнула и задвинула перегородку. Капитан снял тяжелые башмаки.

- Мистер, - сказал он, - вы займетесь навигацией? Справитесь? - вид у него был встревоженный.

Антони не сомневался. Он вынул новенький секстан, подарок мистера Бонифедера. Последняя лондонская модель. Градус за градусом предстоит им теперь спускаться к новым широтам. Антони ненадолго вышел на палубу и поглядел на город.

В своей комнате в Палаццо Бриньоле отец Ксавье, ища в кармане трубку, нашел цветок, тот самый, что сорвал утром в пересохшем водоеме. Держа его на ладони, он думал: вот и этот цветок увял по моей вине. Но что делать с полевыми цветами? Предоставить их ветрам Господним? Печальный довод о предопределении не утешал. Сон его был невесел.

Следующим утром на "Вампаноаге" начали сшивать новый комплект парусов.

Глава XXVII

Геркулесовы Столпы

Наконец загрузились водой, провиантом и товаром. Пятерых святых принайтовили к деревянным койкам в носовом кубрике, а обиженным матросам велели повесить гамаки. После полудня весело подняли якорь, и через несколько часов Лигурийские Аппенины затонули на горизонте.

Под полным комплектом новехоньких парусов, "Вампаноаг" резво бежал вперед. Филадельфия, довольный, что может свободно расходовать масличные дрова, излюбленное свое топливо, пел у дверей маленького камбуза, вокруг которого стояли теперь клетки с курами. Ближе к баку две свиньи, дойная коза, козлята, утки и гуси вторили пасторальному хору, певшему о будущей сытости.

Капитан установил для разношерстной команды распорядок наподобие военного, который усвоил в бытность свою капером. Некоего Джеба Коллинза, пожилого уроженца Новой Англии, седого, с хриплым голосом, он назначил "старшиной-рулевым", определив ему обязанности, но не жалованье второго помощника. Корабль нес все паруса, и обе вахты находились на палубе почти постоянно. Антони капитан Джорхем не назначил ни в одну. Первой он командовал сам, вторую поручил Коллинзу. Ветер крепчал с каждым часом, но капитан не убавлял парусов, и ванты пели все пронзительнее.

Миссис Джорхем единственная из всего экипажа неотлучно пребывала внизу. Она сидела в каюте и с возмущением, которое ни одна другая женщина не смогла бы долго скрывать, созерцала большую терракотовую статую Девы Марии на патнамском комоде, там, где прежде красовался медный кофейник. Казалось, статуя нарочно потеснила главную гордость миссис Джорхем. Капитанской жене мерещилось, что Дева подбирает складки просторного одеяния с видом спокойной отчужденности, в которой сквозит оскорбительное пренебрежение.

Каково же было ей узнать, что в глубоких складках у правого плеча статуи прячется младенец! Кроме сектантской неприязни к "идолам", у нее были личные причины невзлюбить женщину с ребенком, которая уютно расположилась на комоде в ее собственной каюте. К тому же, чем дольше миссис Джорхем в своих одиноких раздумьях глядела на статую - а куда еще ей было глядеть! - тем более та приобретала черты живой личности. Временами миссис Джорхем ловила себя на том, что делает ей язвительные замечания.

То, что муж навязал ей это напоминание, казалось сознательной жестокостью и даже укором. Конечно, утешала себя миссис Джорхем, он бы не сделал этого, если бы не пил. Однако в том непрошибаемом состоянии, в котором капитан сейчас находился и которое упорно усугублял с каждым днем, упрекать его было бессмысленно. В ответ он бы только смешал лишнюю порцию "собачьего носа". Мало того, первопричина капитанского пьянства была ей близка и до определенной степени понятна. Она на библейский лад корила во всем себя.

Пока капитан оставался на палубе, но задержка в Генуе заметно ускорила его питейный календарь, так что миссис Джорхем предчувствовала - скоро он затворится в каюте окончательно, и отнюдь не в радостном состоянии духа. Посему она молчала, вязала и время от времени смахивала слезу. Если бы новый помощник подольше бывал в каюте, ей было бы чуть повеселее и даже поспокойнее.

Однако Антони все дни проводил на палубе. Он торопился как можно скорее овладеть морским искусством. Он сознавал, что роль его на судне довольно жалкая. И для капитана, и для команды он был "помощник-белоручка". И капитан, и матросы поначалу не обращали на него особого внимания. Как сказал капитан Джорхем, помощником Антони был исключительно на бумаге. Он бы смирился с этим, если бы как-то во время собачьей вахты в Генуе Коллинз, старшина-рулевой, облокотившись рядом с ним о фальшборт и глядя, как гаснут один за другим городские огни, не поделился своими тревогами.

- Попомните мои слова, мистер Адверс, мы еще в область пассатов не войдем, а придется вам брать дело в свои руки, - говорил Коллинз. - Знаю я шкипера, он таким манером долго не протянет. По бумагам вы помощник, вот мы и посмотрим, что за помощник из вас получится. Я буду стараться, как могу, но и вы поимейте в виду.

Антони "поимел в виду". Заблудиться в Атлантике с кораблем и командой - затеряться без вести! Ему стали сниться кошмары. Оставалось только молить Бога, чтобы капитан Джорхем продержался. Но даже желать это вскоре стало смешным. Чудом было уже то, что капитан выходит на палубу.

- Он рассчитывает провести нас через пролив, - говорил Коллинз. - А там...

"А там!" - думал Антони. Он радовался, что отроческие годы его прошли в ливорнском доке, среди кораблей. Понятия и жаргон были ему знакомы. Он начал запоминать команды. Но главное, он старался освежить в памяти навигацию. Он даже жалел, что не вникал в теорию сумасшедшего мистера Уильямса насчет лунной долготы - корабельный хронометр был явно с придурью. Антони подружился кое с кем из старших матросов. Как только вышли в море, он стал вместе со всеми лазать на реи, отдавать и убирать паруса. Утешало, что по крайней мере Коллинз на его стороне. А пока корабль загружался в Генуе, Антони изучил его от клотиков до кильсона. Спустя неделю матросы уважали его, хотя и посмеивались. Он смеялся вместе с ними, но с палубы не уходил. В первый же полдень после выхода в море он вынес секстан, но капитан наотрез запретил делать замеры.

- Спрячьте свою инструменцию и не доставайте, пока не скажу. Я и без нее знаю, где мы сейчас.

- Не любит старик приборов, - прошептал Коллинз на ухо Антони. - Постарается, пока может, вести нас по счислению пути.

Так что новенький секстан отправился обратно в каюту. Однако матросы его видели, и те, кто плавал с капитаном Джорхемом прежде, заметно ободрились.

Принципы навигации, которыми капитан Джорхем руководствовался с тех пор, как разочаровался в любимом секстане, и которых никому не открывал, были до безумия просты. В Средиземном море он ориентировался по очертаниям знакомых мысов. Безбрежные океаны он последнее время пересекал чудом, всякий раз, подобно Колумбу, не ведая, куда доберется. Одно его успокаивало. Идя на восток из Америки, непременно упрешься в Европу. Без сомнения, противоположное тоже может оказаться справедливым. По крайней мере, он решил проверить. Пока же в относительно тесном Средиземном море капитан Джорхем чувствовал себя как дома. Поставив двух бывших китобойцев впередсмотрящими, он немилосердно нахлестывал паруса.

Потеряв из виду изгиб Генуэзского побережья, он взял курс на юг, и шел им, пока не увидел гористые очертания Корсики. Днем позже рыбачьи лодки, направляющиеся в Аяччо, позволили ему отметить свои координаты как 42 N 8 W. Потом некоторое время все было просто. Восточный ветер, крепчавший с каждым днем, был ему на руку. В галфвинд бригантина шла лучше всего. Он только немного прошел на фордевинд, чтобы наверняка миновать Асинару, а дальше двинулся вдоль берегов Сардинии к Сан-Пьетро.

- Скажем, сейчас мы на тридцати девяти градусах северной широты. Гибралтар аккурат на тридцати шести и все на запад.

Однако, глядя на карту, он хмурился. Его смущал выступ африканского побережья. Чтобы разминуться с английскими военными кораблями, он предпочитал обойти стороной Маон и Балеарские острова, хорошенько "взять к югу", прежде чем двинется на запад. Однако в таком случае путь ему преграждала Африка, а соседство с Алжиром тоже могло оказаться нездоровым. Меж двух огней, Алжиром и Миноркой, он час-другой размышлял над картой. После третьего стакана "собачьего носа" африканское побережье, к его удовлетворению, выровнялось. "Ладно, пойдем на юг" - решил он. И двинулся на юг.

На следующий день ветер опять усилился. Коллинз с трудом выпросил разрешение убавить парусов и поспешил убрать бом-брам и брам-стеньги. Не только кораблю, но и новому помощнику сразу полегчало. Глядя, как качаются в синем небе спускаемые реи, Антони впервые почувствовал тошноту. Однако убедить капитана, чтобы тот повернул на запад, как делали у них на глазах другие корабли, не удалось. Коллинза заметно тревожило это упрямство.

- Сделайте-ка замер сегодня, если удастся, мистер Адверс, - шепнул он, пока матросы укрепляли стеньги. - Похоже, перед бурей немного прояснится. Ради Бога, не упустите случай. В полдень я задержу шкипера в каюте. Сдается мне, запахло Африкой.

Когда несколько часов спустя Антони вышел на палубу с секстаном, и матросы, и горизонт на время просветлели. Пользуясь тем, что как раз к полудню ветер унес рваные облака, Антони сделал свое первое наблюдение в море.

Когда он вычислил координаты корабля, то понял: бригантина сдвинулась куда дальше к югу, чем это представляется капитану. Африка должна быть прямо за горизонтом. Он заикнулся об этом капитану, но слишком робко.

В нормальном состоянии капитан Элиша прислушался бы к совету и не стал рисковать репутацией. Однако влияние спиртного было куда сильнее, чем влияние новоиспеченного помощника, посему капитан уперся. Убедил его лишь отчаянный крик с мачты, когда на заре следующего дня впередсмотрящий внезапно узрел довольно близко по курсу берег, оскаленные клыки буруна и курящиеся на ветру дюны. На несколько часов капитан протрезвел. Он развернул корабль по ветру и двинулся на запад. Дальше берег изгибался, пришлось выбирать брасы по левому борту и поворачивать к северу. После этого все вздохнули свободнее.

- Пьяное везенье, что берег не сподветру, - пробормотал Коллинз. - К ночи еще шибче задует.

Происшествие значительно подняло Антони в глазах команды. Шутливая снисходительность, с какой его принимали вначале, сменилась уважением. Завидев помощника с секстаном, матросы, особенно старые, приветствовали его с тайным облегчением. Они достаточно натерпелись от вывертов капитанского судовождения, даже трезвого. Причину этих вывертов Антони вскорости обнаружил.

Первая же проверка капитанского секстана показала, что прибор чиненый, и что при починке сбили угол. Вероятно, его стукнули еще до Войны за Независимость. В результате, чем точнее был замер, тем непременнее ошибка. Всего на несколько секунд за один замер - но к концу путешествия!.. Для забавы Антони составил таблицу поправок.

Однако свое открытие он решил до поры до времени держать при себе. Капитану в его теперешнем состоянии оно бы не принесло пользы. А знание - сила. Каким бы отличным моряком ни был капитан Джорхем в обычном состоянии, Антони не знал и не мог узнать, сколько ответственности ляжет на плечи неопытного помощника, если "собачий нос" будет и далее смешиваться в таких количествах. По крайней мере, он решил не раскрывать секрет, который дает ему некое право на уважение. Миссис Джорхем и уже порядком встревоженный Коллинз одобрили его решение.

С того дня, когда перед ними внезапно возникло африканское побережье, Антони с помощью Коллинза ежедневно прокладывал курс. Капитан уже вращался в иных, не расчерченных параллелями сферах. Сама каюта, без какого-либо участия со стороны Антони, постепенно проникалась странным потусторонним духом, который нагнетали, похоже, равно капитан и его жена. Из этого царства домыслов Антони забрал карты в более трезвый и божеский кубрик.

"И впрямь, судьба сводит со странными попутчиками", - думал Антони, когда они с Коллинзом откладывали компасный курс в окружении христианских мучеников и святых. Лампа с ворванью покачивалась над головой, отчего по карте пробегали тени, словно облака по миниатюрной местности. Лицо святого Лаврентия, принайтовленного вместе с решеткой к переборке, то темнело, то светлело. Терракотовое пламя вспыхивало. Антони заметил, что на Христа кто-то надел дождевик. С колеса святой Екатерины свисали плащи.

- Жуть, что капитан по пьяни делает с кораблем, - сказал Коллинз, неодобрительно озираясь по сторонам. - Везет ему, не спорю, но я не стал бы на его месте испытывать судьбу и забивать христианский кубрик этой языческой публикой. К тому же оно как-то не по-корабельному. Я сам прикрыл это кошмарное кровавое сердце. Глаза бы мои на него не глядели. Еще подумаешь, что на корабле бунт и смертоубийство.

Он с явным облегчением повернулся к карте.

- Чуть севернее, мистер Адверс. Надо держаться подальше от африканских пиратов, но и к Минорке близко не соваться. Норд-вест-тень-норд - это будет самое оно, учитывая, что вы говорили о магнитном склонении. С этим бризом мы делам узлов по десять. Проверьте, куда это приведет нас завтра к полудню. Славно было бы, если вы смогли сделать замер. Думаете? Но я уж давно обещаю, что задует. А мы еще слишком близко к берегу.

Они снова вышли на палубу. За кормой между низкой серой тучей, нависшей, словно пещерный свод, и зыбким свинцовым ложем внизу возникла длинная, зеленая, яркая-преяркая полоса, и она явно нагоняла корабль. Стая чаек с криком пронеслась мимо. За светлой полосой Антони различил вроде бы землю. Длинная череда сумеречных гор, вылепленных с вольностью, ведомой лишь безжалостной природе, вздымала над горизонтом угрюмые истерзанные пики. Внезапно адское пламя заката блеснуло на вершинах. Словно в ответ мрачная твердыня зажглась, замерцала преисподним огнем. Башни начали таять. Из-за них вылетел бесконечный строй кавалеристов на взмыленных белогривых скакунах и устремился во след кораблю. Грохот далекой артиллерии прокатился по всему горизонту, по парусам и по палубе пулями застучал град.

- Земля! - завопил впередсмотрящий.

Словно по зову инстинкта, капитан Элиша в эту самую секунду очутился на палубе.

- По местам! К повороту оверштаг! - заорал он в рупор.

- По местам! - вопил Коллинз. - Зовите всех наверх, мистер Адверс, быстрее. Ах ты, стеньги уже не уберем. - Свисток его заливался.

- Руль на борт! - орал капитан.

"Вампаноаг" развернулся носом к ветру, паруса хлопали. Поднятые бранью Коллинза и шумом наверху матросы успели встать по местам до того, как налетел шквал. Словно могучий кулак ударил бригантину в лоб, прижимая паруса к мачтам, толкая судно кормой вперед.

- Пошли фоковые брасы! Гротовые брасы! - гремел рупор. Паруса развернулись и с оглушительным хлопком наполнились. Матросы обрасопили реи круто к ветру. - Шкоты, брасы отдать, гитовы подтянуть! - командовал рупор. Фока-реи развернулись, парусина надулась. Кливер-шкоты выбрали втугую. Подгоняемая штормовым ветром, бригантина неслась теперь в бейдевинд. Матросы, как ни в чем не бывало, сворачивали в бухты снасти.

Причиной всей этой суматохи был мыс Карфаген с наветренной стороны. За ночь маневр пришлось повторить несколько раз. Капитан оставался на палубе несколько часов, пока не увел корабль на безопасное расстояние от берега.

Подхлестываемый снаружи стихиями и подогреваемый изнутри горячим кофе, которым бесперебойно снабжал его Филадельфия, капитан в ту ночь превзошел обычные пределы человеческой личности. Он стоял за спиной у рулевого, широко расставив ноги в сапогах, казавшихся Антони семимильными. Пена стекала с его дождевика, который в редких диких проблесках луны смотрелся адскими лохмотьями. В продолжение ночи голос его становился все резче. Час за часом он вел корабль вдоль африканского побережья короткий, отчаянный рывок по ветру, длинный встречный галс. Снасти визжали, нос "Вампаноага" с грохотом зарывался в пену. В несгибаемом человеке на шканцах, которому штормовое море - дом родной, Антони угадывал исполинскую эманацию того капитана Джорхема, который в Генуе слился с закатным миром. У этого человека было поразительное свойство вырастать по ночам вопреки своим страхам. Возможно, дело было в резком голосе рупора, которому повиновались все. Возможно. Когда рассвело, Антони с удивлением обнаружил, что капитан Джорхем вовсе не так высок. Довольно маленького роста, если приглядеться.

На рассвете бригантину опять развернули по ветру. Теперь ей был путь прямо на Гибралтар. За ночь убрали все паруса, оставив взятый в рифы фок, косой грот и кливер, чтобы не рыскала. Штурвал держали двое, поскольку быстрые волны порой ударяли в корму и вздымали ее над водой. В те минуты, когда корма оседала обратно, сопротивление руля возрастало во много раз, и четыре руки еле могли совладать со штурвалом. Отдали один риф на фоке. Отдали второй. Бригантина еще упрямее зарывалась носом.

- Не годится выходить из ветра! - крикнул капитан в самое ухо Антони, когда особо большая волна ударила в корму под самым гакабортом и с шипением опала.

- Время прибавить тягу спереди. Ясно, мистер? - заорал капитан, указывая на матросов, которые привязывали лось-штаги к фор-стеньге. - Мы поднимем взятый в два рифа марсель.

Послышался хлопок, словно выстрелила небольшая пушка, и клочья порванной парусины яростно заплясали по ветру, сгоняя матросов с рея. Коллинз велел им лезть обратно и обрезать клочья, которые тут же унесло ветром.

- Старая парусина, - сказал капитан. - Решил сперва попробовать ее. Ну, смотрите. Иногда приходится делать и такое.

Он прошел на бак, постучал по люку, зовя другую вахту. Новый парус втащили наверх и накрепко привязали к верхнему рею, затем, не прикрепляя к нижнему, отпустили, и он на мгновение вытянулся по ветру, трепеща, словно горизонтальное знамя. В эту секунду капитан приказал подтянуть его к нижнему рею, что и сделали, вытягивая разом оба угла.

Бригантина рванулась вперед. Рулевые удерживали штурвал. Сперва корабль описал плавную S-образную кривую, затем выровнялся. Волны вздымались, падали, но догнать его не могли. Капитан Джорхем вернулся на шканцы и сплюнул через борт, потом сложил руки рупором:

- Никогда не позволяйте парусу лупить сзади. Надо выбирать до места именно так. Если блоки запутаются, то вам крышка.

Они немного постояли вместе, наблюдая, как бригантина перемахивает через гребни волн и соскальзывает в провалы между ними, словно преследуя невидимую жертву. Однако корпус ее был теперь выше прежнего, и паруса раздувались, поднятые из влажных долин в полную силу ветра.

Под прибавленными парусами "Вампаноаг" влекло вперед с поразительной быстротой. Антони всем телом ощущал желание корабля привестись к ветру, постоянно сдерживаемое усилиями рулевых. Он был уверен, что какой-нибудь трос или парус сейчас лопнут. В действительности в такелаже свистел обычный, добрый шторм, но Антони в своей неопытности мнил его ураганом. При каждом порыве он замирал в ожидании зловещего хлопка, не зная даже приблизительно, сколь прочны реи, такелаж, корабельная древесина. Так он стоял много часов, наблюдая, однако ничего не случалось. Он должен был признать, что корабли для того и строят.

Ударил колокол, мокрый от дождя и брызг. Рулевые и вахтенные постоянно сменялись. Коллинз бросил лаг. Ветер ревел в такелаже, волны бушевали за бортом. Солнце село, горизонт сузился до размеров корабля, в котором Антони больше не сомневался. Вскоре и корабль исчез, остались лишь несколько футов палубы да неясные тени вверху. Антони был один во вселенной. Всего в нескольких ярдах от него курил трубку бородатый матрос, но Антони видел лишь лицо, бестелесное, плывущее само по себе в тусклом свете нактоуза. Только при крене корабля можно было различить и торс, закрывающий несколько бледных звездочек. Слабый свет из кормового окна бежал вдогонку кораблю по бурной кильватерной струе. Ухо так притерпелось к шипению пены, что почти не замечало ее бесконечную, бессмысленную повесть, юродивое бормотание длинного жидкого языка. Монотонную речь можно было не слушать: насторожило бы внезапное молчание или резкая перемена тона. Тоже и с парусами. Они будут раздуваться, увлекая корабль по волнам - пока ветер не переменится. Антони повернулся и пошел вниз.

Стоило закрыть люк над головой и спуститься в каюту, как рев ветра и пение такелажа стихли, отдалились. Антони обрадовался - он успел от них устать. Тут на него взглянуло странное лицо из кормового конца каюты. Он помедлил на середине трапа, оглушенный непривычной тишиной, и постепенно в его уши начала входить внутренняя жизни корабля.

То было своего рода парение, сопровождаемое приглушенным потрескиванием, поскрипыванием, взвизгиванием, стонами и слабым свистом разрезаемой воды. Палуба в каюте наклонялась, замирала, снова наклонялась, уходила вниз, чтобы тут же пойти вверх. Вода в трюме журчала и булькала, затихая, как в тонущей флейте. Только что висящие на крюках плащи замерли над серединой палубы, через минуту их уже касается переборка. Сами они оставались неподвижны. И во всем этом был невыразимый ритм, повторение, которое нельзя было ни запомнить, ни угадать наперед. Но оно продолжалось.

Однако главным в освещенной дымным желтым светом каюте было ожидание чего-то неминуемого. Стоя на середине трапа, Антони внезапно это понял. Однако он сам был тут совершенно ни при чем. Он словно прислушивался через закрытую дверь к кому-то, кто затаился в комнате. Миссис Джорхем вязала. Она даже не подняла глаз. Филадельфия бесшумно накрывал на стол. Капитан Джорхем клевал носом, рот его был широко открыт. Однако все трое ждали - не Антони. Тени медленно скользили. Лампа пыхала, словно в нее залетела муха. Дева куталась в одеяние и заглядывала в складки. Антони медленно спустился, снял мокрый бушлат и сел на койку. В каюте было душновато. Антони устал, голова кружилась.

Вернулось ощущение, испытанное в Генуе. Он сам остается на месте. Море снаружи, тени, события в каюте движутся мимо него. Он, наблюдающий эту громадную панораму, остается недвижим. Да, длинные коридоры в доме отца Ксавье, расписанные фресками стены прошли мимо. Это как ходить в молотилке. Монастырь, дни в доме мистера Бонифедера, улицы Ливорно, Вера, Анжела, Винцент, Генуя, сегодняшняя каюта... События возникают перед глазами, выхваченные из тьмы, и уходят во тьму. Ты проходишь последний круг молотилки - и что потом? Странствие! Борт качнулся к Антони, придавил. Антони тихо засмеялся.

Миссис Джорхем позвала его за стол, но еда не лезла в горло. Голова кружилась от усталости. Если б только корабль ненадолго остановился! Все вокруг тошнотворно качалось. Антони тихо заговорил с миссис Джорхем, слыша за собственным бесцветным голосом громкое тиканье неисправного хронометра. Что ответила миссис Джорхем, он не запомнил. Через некоторое время он вышел на палубу. В темноте - хорошо, что в темноте - его стошнило.

Приступ прошел. Еще день-два голова кружилась, потом перестала. Качка больше не беспокоила. Антони с ней свыкся. Он не замечал ее, хотя ветер только усиливался. Капитан Джорхем велел поставить штормовой стаксель, бригантина пошла ровнее.

Антони часто гадал, чтобы с ними сталось, уйди капитан Джорхем в глухой запой еще до Гибралтарского пролива. Иногда по несколько дней не удавалось взять высоту солнца. Корабль несло на запад в пенной завесе под кровом быстро бегущих туч, которые временами провисали почти до мачт. Сквозь это буйство стихий капитан Элиша вел корабль, руководствуясь лишь счислением пути и моряцким чутьем. Путь ему указывали течения, приливы, даже цвет воды. Звезды проглядывали редко. Впередсмотрящие напряженно вглядывались, ища глазами землю.

Она нежданно-негаданно возникла на горизонте по правому борту. Как-то в полдень облачная завеса поредела, пробилось солнце. Ветер изорвал облака в клочья. Без всякого предупреждения, словно раздернули занавес, справа от корабля встал длинный строй увенчанных снежными шапками вершин. Дальше вглубь материка дикие горы Сьерра-Невады преградили дорогу ползущему с бурых равнин Гранады континентальному облачному фронту, и теперь он разбивался о них, клубился белой дымкой, вползал через перевалы, скатывался по западным склонам. Скольжение исполинских теней превращало длинное испанское побережье в адскую область, озаренную изнутри отблесками преисподних огней.

- Это мыс Гата, - сказал капитан Джорхем, указывая на берег и несколько белых домишек за яростной полосой прибоя, штурмующего маленькую каменную батарею. - И нам здорово повезло, если сподветру от него не стоит на якоре английский фрегат. - Он круто повернул "Вампаноаг" к югу. - Мы все-таки сильно взяли к северу. Алжир мы миновали, это точно, миль за двести, и еще тут есть одно гаденькое теченьице, оно выносит англичан аккурат к Маону. До Гибралтара отсюда идти день.

Он громко свистнул в два пальца.

- Дай Бог, чтоб ветер подержался. Мистер, знаете, что такое пройти пролив? Звучит просто, так ведь? Ну вот послушайте, сэр, в девяносто втором застрял я у Луфа в гостинице, в Гибралтаре, с пятью другими шкиперами, все больше англичанами. Сидим мы там шесть недель, а западный ветер все дует и дует. Надо вам сказать, что через пролив постоянно идет течение узлов пять-шесть, но когда долго дует западный ветер, начинается ужас что. Возникают водоверти, такие, что запросто заглатывают мелкие суденышки. Ну так вот, на седьмую неделю я говорю себе: "Элиша, у тебя штаны сзади обрастают ракушками", снимаюсь с якоря, и два дня меня мотает между Тарифой и Танжером, так что я уж думаю, износится баллер руля. При том я знаю, что пятеро шкиперов сидят в заведении О'Хары, потягивают винцо и хохочут до животиков. Воображаете? И вот, что-то происходит с течением, и к полудню я оказываюсь у Трафальгара. Это не все. Я беру груз в Кадисе и везу его в Лиссабон. Потом беру полный трюм вина и башмаков для гарнизона, и возвращаюсь с тем же западным ветром, а пять английских шкиперов все так сиднем сидят у Луфа. Я подхожу к окну, всовываю голову между гераней и говорю: "Офицер, подайте пенни на хлеб, офицер, подайте пенни на хлеб..." Ну, сэр, посуды в меня полетело, хватило бы обставить адмиральский камбуз. И это истинная правда, и это пролив. - Он еще раз заливисто свистнул, Коллинз хохотнул.

На следующее утро Калпе и Альба, два бессмертных столпа, возникли впереди, возвышаясь над остальными горами. Шторм выдохся, но белые барашки волн бежали в пролив. Бригантина прошла мимо британского военного корабля, который без стеньг, под одними нижними прямыми парусами враскачку полз к Гибралтару. Волны пробегали вдоль его бортов, то обнажая медную обшивку, то дохлестывая до третьего ряда пушечных портов, время от времени окатывая корабль пеной. "Вампаноаг" проскочил у него за кормой в узкий пролив, ограниченный с обеих сторон горами. Ветер был по-прежнему попутный.

Они ворвались в Атлантику, и тут же их нагнал дождевой шквал, последний отголосок стихающего шторма. Редкое собрание радуг возникло и растаяло над горами Танжера. Сухопутные птицы прилетали и садились на мачты. Чайки сварливо кричали вслед кораблю, пока не прилетел сокол и не разогнал их.

- Голондрина, сеньор, - сказал, обращаясь к Антони, матрос-испанец, поднимая с палубы усталую птицу и согревая в ладонях. - Из моей страны, вон оттуда. - У матроса было молодое, пылкое лицо, чуткие пальцы подрагивали над птицей. Антони пожалел его. Матрос, опершись о фальшборт, глядел на белые горные деревушки. Вдруг он указал на маяк в окружении красных черепичных крыш, апельсиновых деревьев и голых холмов. Он снял красную, обшитую бахромой шляпу, глаза его засверкали.

- Мой город! - вскричал он. - Тарифа. Пардон, сеньор. Ах, девушки моего города. Вот где истинная gracia. Вы не видели андалузских женщин? Нет? Значит, вы не видели настоящей красоты! - Он склонился над птицей. - Видите, головка у нее маленькая, но мудрая, сеньор. Ей хватит ума улететь домой. El saber nunca ocupa lugar. (Знание не занимает места (исп.))

Лети, голондрина, к маленькому домику у башни, - прошептал он. Дальше Антони не разобрал. Матрос улыбнулся и подбросил птицу в воздух. Она сделал круг и полетела к Испании.

- Последняя оконечность Европы! - вскричал матрос, простирая руки. - Мой город! Ты возвращаешься, ласточка, а я, я, Хуан Гарсиа, отправляюсь на Кубу, где нет graciosas. Аh, adios, hermosa, bendita sea la tierra que tu pisas. (Прощай, красавица, благословенна земля, по которой ты ступаешь (исп.))

- Здесь и впрямь очень красиво, - сказал Антони, глядя вслед улетающей птице. - Европа, древняя и величественная.

- Si, si, senor, si, si! - Лицо молодого матроса засияло.

- Отбой, луковица, - сверкнув голубыми глазами из-под насупленных бровей, прикрикнул от штурвала Коллинз.

Матрос помрачнел. Он с величественным видом повернулся к Антони.

- Senor mio, le beso a usted la mano;y si hay algo en que le peudo servir tiene usted - aqui! (Господин мой, целую вашу руку; и если я могу чем-либо быть вам полезен, распоряжайтесь мной (исп.))

- Отставить! - прогремел Коллинз, но юноша прошел вперед, не обращая внимания на старшину.

- Не позволяйте им себя дурить, мистер Адверс, - предостерег Коллинз. - Я вам говорю. От этого отребья так разит чесноком, копченая селедка домой улетит, не то что птичка. За песо он вонзит вам кинжал в спину.

- Прекрасное утро, не правда ли, Коллинз? - сказал вдруг Антони, глядя Коллинзу прямо в глаза. - В такой день я горд быть старшим офицером на корабле. Слышали когда-нибудь такое, Коллинз?

Бичуя гневным словом день и ночь
Народы, власть и жалкий труд людей.

Это о вас, Коллинз?

- Не совсем в точку, не день и ночь, сэр. - Коллинз переложил за щеку табачную жвачку. - И уж конечно, не старшего офицера на корабле в такое прекрасное утро.

Он потянул себя за вихор. Они переглянусь и рассмеялись.

- Ну и отлично, - сказал Антони. - Отлично, - и пошел вниз. Коллинз тихонько присвистнул, но уже не из суеверия, согласно которому свистом можно вызвать ветер. Они в открытой Атлантике, и к единственному человеку, умеющему обращаться с секстаном, стоит проявить уважение. Чуть позже на палубу вышел капитан Джорхем и оглядел горизонт в подзорную трубу. Ноги его вели себя независимо, и это был плохой знак.

Другим дурным знаком были марсели английского конвоя, движущиеся по направлению к Кадису. Капитану Джорхему отнюдь не улыбалось подвергнуться досмотру. Он быстро оторвался от конвоя, сполна используя каждый квадратный ярд парусов.

Парус за парусом распускался над бригантиной. Лисель-спирты подняли и выстрелили. Отдали кливера. Над бом-брамселями подняли трюмсели и поставили любимое детище капитана - балун. Когда корабль кренился, большой парус немного трепетал. Шкипер сидел на фальшборте и приглядывал за парусом. "Выводи руль", и потом "Держи полнее", - говорил он рулевому. - "Так держать".

- Есть, - отвечал матрос, нервно перекладывая за щеку жвачку.

"Янки-шкипер вниз по реке", - мурлыкал капитан, машинально похлопывая фальшборт.

- Ну, старушка, вот ты и выползла, как блоха, на всемирное пузо. Между тем, где мы сейчас, и Бермудами только открытый океан. Развиднелось, мистер, так что смотрите сейчас, пока не поздно. На юге мыс Эспартель, а к северу от конвоя - Барбате. Мы на середине входа в пролив, и это аккурат тридцать шесть градусов северной широты, шесть градусов восточной долготы. Можете отметить на карте и считать исходной точкой своего плаванья. Проложите курс на запад от Азор, скажем, градусов тридцать два - сорок. Если увидите Корву, возьмите северо-западней. Примерно там в это время года вас должен подхватить пассат, а дальше любой болван дойдет до Вест-Индии. Идите с попутным ветром, удирайте от любого паруса и не лезьте на рожон. Я... мне хватает своей головной боли. Я ухожу вниз, и не зовите меня, разве что за вами будет погоня или задует основательно. С глаз долой из сердца вон - и оставьте меня с Богом!

Он с окончательным щелчком сложил подзорную трубу и, слегка пошатываясь, крабом сполз по трапу.

- Похоже, старый Штормяга подал в отставку, - сказал Коллинз, когда капитанские плечи исчезли в каюте, куда следом пробежал Филадельфия. - Мы с вами на кофие и "собачьем носе" мимо Азор не пройдем, если не хотим пристать к какому-нибудь пальмовому островку. Помню, как-то в Тихом Океане нашла на шкипера та же напасть. Месяц нас мотало, что твой ковчег, и ни один голубь не вернулся. И шкипер хмель-Ной. - Коллинз хохотнул, мрачно прикрывая один глаз. - Ну так вот, что бы вы думали, под конец он протрезвел и провел нас вокруг мыса Горн.

...Мистер Адверс, я знаю шкипера, как облупленного, я плаваю с ним с восемьдесят второго, - продолжал Коллинз, немного смущаясь тем, что обсуждает капитана. - Он будет пить до самой Гаваны. Корабль остается на меня и на вас. - Он в раздумье прошелся по палубе.

- Ну... - Он еще походил и подтянул штаны.

- Ну, что если вы оставите мне палубу, а я вам навигацию, кроме бросания лага, отметок на курсовой доске и такого прочего? Я спрашиваю вас, потому что теперь вы первый помощник кроме шуток.

- Вы хотите, чтобы я приказал? - спросил Антони, любуясь на мудрого седого петушка в щеголеватом шелковом платке на загорелой шее и с серебряным свистком в кармане.

Коллинз кивнул.

- Ладно, командуйте палубой, - сказал Антони. - А я, надо надеяться, смогу определять координаты. Вы ведь знаете, секстан у меня свой.

- И то хлеб. - Коллинз потянул себя за вихор. - Я рад, что вы понимаете что к чему, мистер Адверс. Но вот вполне ли? Давайте-ка избавимся от лишних ушей и я расскажу начистоту.

Он подошел к штурвалу и, отослав матроса на бак, сам стал править кораблем, используя всякий порыв, всякое изменение ветра. Потом, уступив место Антони, стал учить его, не убирая одну руку со штурвала.

- Тут надобно чутье, и оно приходит не враз. Ровнее, сэр. Надо постоянно уравновешивать давление. Если вас развернет к ветру под всеми парусами, как щас, пишите пропало. Все реи оторвет. Да, и за шквалами присматривайте. Маленькое облачко на горизонте и вода пенится под ним - жди беды. Вот ужо, шкипер уединится со Всевышним, как обещался, я парусов поубавлю. Тише едешь - дальше будешь, особенно когда матросов наперечет. А вобще-то старушка у нас ходкая!

Чувствуя корабль, словно держал его между ладоней, Антони стоял, зачарованный, обратившись в зрение, слух и осязание, глядя, как несется назад серое море, внимая плеску и журчанию за кормой. Море говорило о своем в лад тихому голосу, который продолжал:

- Значится, я говорил, когда отослал матроса на бак - а у каждого матроса, да будет вам известно, глаза и уши на затылке, я говорил, нам вобщем-то не до шуток. Дело такое. Шкипер запил. Он будет пить, пока не допьется до горюцинаций. Никаких зеленых чертиков. К нему приходит мертвая дочка. Он ее слышит. Так вот, матросам про это знать не след, а то они начнут ее видеть. Я-то знаю. Это наш надцатый рейс со шкипером.

...Он занятный человек. Лучшего шкипера свет не видывал. Сделал состояние, а то и два на рейсах в Кантон. Взял жену, построил домик в Сичуэйте - с башенкой и все такое. Думал осесть на суше. Ну так вот, они потеряли единственную дочку, три годика ей было. С той поры он начал закладывать за воротник. Говорят, душа девочки осталась в доме. Вобщем, жить там никто не живет. Ну, не знаю. Суть в том, что они с женой подняли якорь. Раз он оставил ее и ушел в море, и вот после того я и услышал, как он говорил ей, что, дескать, слышит дочкины шаги. Так или иначе, миссус не захотела оставаться дома, а он пропил свои денежки, или потерял на каких-то спекуляциях. "Вампаноаг" - все, что у него осталось, потому как дом ни продать, ни сдать. Многие шкипера смеются, что он таскает за собой свою хозяйку, но верьте мне, без нее ему совсем худо, и заботится она о нем, дай Бог каждому. И хоть она и не говорит, но я думаю, страшно ей оставаться одной.

...Ну вот, теперь вы все знаете. Я сказал вам заниматься солнцем и картами, но вам придется приглядывать и за каютой, мистер Адверс. Это будет тяжеленько. Старик должен оставаться внизу! Поите его, ублажайте. Если он выйдет на палубу, начнется катавасия. Подождите, пока он начнет слышать малышку. Топоток по палубе, мистер Адверс. Дальше уже забота миссис Джорхем. Она знает, что делать, когда самое худшее останется позади. С каждым днем все меньше выпивки, за этим она проследит. Что до меня, я доведу корабль до Гаваны, если вы пособите с широтой и долготой. Ну, а теперь уступите-ка мне место.

Он встал к штурвалу и расправил плечи, словно чувствуя на них тяжелую мантию ответственности.

- Сверни этот трос, увалень, - заорал он на англичанина, который устроился возле камбуза на перевернутой бадье. - И вали на бак! Шагай веселее! Ты мертвый от щиколоток до макушки и пятки твои спят! Думаешь, можно садиться задницей на бадью и притягивать к днищу ракушки? Пошли своего приятеля к рулю.

Матрос поплелся на бак, шаркая босыми ступнями. Антони спустился вниз. Теперь, когда он знал, чего в каюте ждут, она показалась ему еще более зловещей.

Когда он через несколько часов вышел на палубу замерить высоту солнца, то увидел, что Коллинз убрал часть парусов. Не было ни трюмселей, ни бом-брамселей, исчез балун. День был ясный, замер Антони взял легко.

- Забыл сказать вам, что черномазый в курсе, - сказал Коллинз, проглядывая цифры. - Он у них десять лет. Они его купили. Не поймите неправильно, мистер Адверс, что я рассказал вам про шкипера. Я не сплетник. - Он взглянул на Антони немного встревоженно.

- Поверьте, я все понял правильно, - сказал Антони.

- Тогда не будем говорить об этом без нужды. Ну, что у вас сегодня получилось? - Они склонились над картой, вполне понимая друг друга.

Серьезность их работы, доверие и симпатия опытного моряка понуждали Антони несколько раз проверить и перепроверить выкладки. Впервые он делал нечто самоценное, нечто, содержащее в себе и промежуточный, и окончательный результат. Над столбиком цифр Антони забыл обо всем остальном. Нигде не вспыхивала даже маленькая радуга игры. На этой почве он сошелся с Коллинзом. На этой почве он сможет сойтись со многими достойными мужами. "Со многими другими достойными мужами", - поправил он себя.

Он - мужчина, муж. "Господи! - думал он. - Я повзрослел! Какая удача, что мистер Бонифедер подарил мне этот секстан! Какая забота с его стороны!" Впервые он увидел старого джентльмена с совершенно новой точки зрения, увидел неутомимого труженика. "Я - его наследник!" Антони преисполнился множеством похвальных намерений. На карте Атлантического океана он отметил точные координаты места, где достиг зрелости.

Глава XXVIII

Семя чуда

Однако стоило свернуть на север, как весь корабль преобразился. Ветер свистел негромко и весело. Бригантина неслась вперед, порой притормаживая станцевать и плеснуть, играючи, водой. Воздух был свеж, солнце сияло. Печаль растворилась. В корабельном журнале можно было бы отметить некоторую деловитую беспечность и счастливую самоуспокоенность. По мере продвижения на восток воздух теплел, становился вязким и навевал леность. Ветер спотыкался. Возле Азорских островов в конце июля человек движется подобно кораблю - с неохотой. А ведь они еще не добрались до бодрящих пассатов. Ласковые порывы южного ветра налетали с левой скулы.

Между тем - время и состоит главным образом из таких "между" - свободный от обязанностей по судну, кроме прокладки курса, Антони нашел время перерыть сундук и изобрести для себя времяпровождение столь приятное, что это даже его тревожило. Мадонну он оставил спеленутой. Под плащом, куда велел заглянуть мистер Бонифедер, обнаружился тугой парусиновый сверток со ста гинеями. Там же был деревянный ящичек с томами in-quarto, которые мистер Бонифедер специально для него отдал заново переплести в телячью кожу. Их Антони и начал поглощать, от Ариоста до Яна Гевелия.

Он мог читать, сколько заблагорассудится, и обдумывать, хоть полдня. Течение событий остановилось, не надо было знакомиться с новыми людьми, приноравливаться к ним, теперь у Антони было время думать о бытии вообще, сортировать и расставлять по полочкам, выяснять причины и следствия; оценивать.

Прошлое лежало перед ним в обозримой перспективе, из которой можно выбирать. Ему казалось, что там он видит себя, каков он есть. Он стал воссоздавать себя таким, каким бы хотел быть. Отсюда обещания и зароки, сердечная боль и томление, сожаления, надежды, порою слезы и чаще смех в тени шлюпки, под убаюкивающее движение корабля, под звуки воды и ветра, когда исчезает время. В ту пору Антони познал все печали и радости относительного одиночества.

Кое-что он в себе осознал и не принимал больше как данность. Кое-что он хотел бы в себе изменить. Например, неумение разделить свое восприятие внешнего мира и сам мир. Может быть, это оттого, что чувства его так яростно и в то же время нежно набрасываются на вещи и переплавляют их образы во что-то иное? И если дело в этом, то как же воспринимаемый мир, как события в нем соотносятся с происходящим вовне? Что он может считать реальностью? Какой мир принять? Можно ли отыскать приемлемый компромисс?

До сих пор он знал лишь одно место, где эти миры соприкасаются. Это нечто, идеальное или действительно существующее, олицетворяла для него мадонна. Теперь он понимал, что лишь по стечению обстоятельств именно в ней, в конкретном ее изображении видит он образ существа, соединяющего в себе внешний и внутренний миры. Что-то должно управлять жизнью и реальностью, впечатлением и фактом, человеком и природой. Это что-то было ему родным, словно частью своей обитало в нем. И тем не менее он - часть природы, тем не менее вокруг - мир материальный. Его шатало не только от качки, когда он пытался это постичь.

Он больше не смущался, что его образ средоточия внешнего и внутреннего миров лежит в сундуке, замотанный тряпьем. Может быть, это нелепо, а может быть и нет. Удобно иметь некое зримое изображение того, в чем нуждаешься. Не надо воспринимать его слишком буквально, можно посчитать привычкой, опорой, к тому же, как говорил отец Ксавье, этот образ, возможно, несет в себе дальнейшее свое развитие.

Это очень древний образ, человечество вынашивало его тысячелетиями. Если попытаться создать новый, наверно, он будет математическим. Антони это пугало. Почему? Цифры выражают голую мысль. Жизнь - больше мысли, ибо есть еще чувства. Цифра цифр - ноль. Так что математическая мадонна была бы еще нелепей мадонны глиняной. К математическому образу нельзя подобрать даже местоимения. Слово?

Может ли он подобрать слово? Возможно. Это было словом. "В начале было Слово". Ах, он почти и забыл. Слово? Но об этом написал человек? Или Бог? Положим, Бог, но как в таком случае понимать написанное? Человек должен это понимать. И слово должно что-то означать. Итак, слово не имело образа. Оно, Слово, не имело Образа! Почему сказано так: "В начале было Слово, и Слово было свет"? При чем тут свет? В тени шлюпки Антони встал и молился, чтобы ему понять. Он искал наощупь, влекомый неодолимой потребностью знать все; все в одном.

Все в одном! Тут был какой-то проблеск надежды. Антони пытался выстроить все, уже продуманное. Он пытался свести это воедино и двинуться дальше. Чувства его так напряглись, что он вдруг перестал мыслить последовательно, логично. Все смялось, наложилось в бесцветном, беззвучном постижении, которое не надо было формулировать фразами. Антони понял, почему Слово не имеет образа. В нем встречаются предметы и то, что их отражает. "Оно есть" живо, и означает "Я есмь".

Это открытие сопровождалось напряженной экзальтацией, восторгом и разрядилось вспышкой. Антони стоял, опершись на шлюпку, обессиленный, с закрытыми глазами. Ослепительные огненные фигуры плыли перед глазными яблоками, словно он смотрел на солнце. "Должно быть во мне некое малое подобие силы, которая объединяет миры внутренний и внешний. Или я погиб". Огненные полосы на его сетчатке начали выстраиваться в узор, подобный небу над головой мадонны... "Опять этот образ, снова он!" Антони открыл глаза и, давая им роздых, поглядел на море.

- Если солнце слепит, надо носить козырек, - сказала миссис Джорхем, которая, оказывается, сидела рядом и наблюдала. Конечно, он глубоко ушел в себя, но и она, должно быть, вынесла свое кресло-качалку совсем неслышно. Наверно, она сидит здесь давно. Антони стало неприятно.

- Это не солнце, - сказал он.

- Ох. - Она перестала качаться и поглядела на него. - Привиделось что ли? Вот уж не думала, что и с вами эта напасть.

- И со мной, миссис Джорхем, - отвечал он немного вызывающе.

- Хм, - пробормотала она. Его раздражал этот допрос.

- Господи! - Обождите, еще слышать начнете, - сказала она, роняя вязанье.

Ах да, она же слышит. У этой женщины своя напасть. Антони вспомнил. Она подняла вязанье.

- Успокаивает. - Она показала большой носок на спицах. - Вроде как овец считать. Вы бы и правда попробовали считать. Мне очень жаль вас, мистер Адверс, честное слово.

- Спасибо, миссис Джорхем, - сказал Антони. Но она не отставала.

- Хотите подержать клубок? - спросила она. Он помотал головой.

- Так худо? Но я знаю кое-что получше вязания. Идемте вниз, я покажу вам свое рукоделие.

Сперва он не хотел идти, но миссис Джорхем смотрела выжидательно. Антони посмеялся над собой и пошел. В конце концов с чего бы ему, Антони Адверсу, заноситься? Не он ли видел вчера во сне, что ложится в постель с мисс Флоренс Юдни? Он видел ее, как живую. Флоренс! Он трогал ее бедра. Округлые и гладкие. Он и сейчас мог бы ощутить ее рядом. Такую мягкую... может быть, он действительно взглянет на рукоделие миссис Джорхем. Как бы там ни было, она уже распаковывала корзинку.

"Какие удивительные существа женщины!" Корзина была доверху забита изящными вещицами: лоскутное покрывало собрано из малюсеньких шелковых треугольников, простегано крохотными стежками, детские одежки, кусочек кружева на булавках - паучок на паутинке. Какой узор, тончайший, и впрямь паутинка! "Делается простыми брюссельскими стежками", - сказала миссис Джорхем. Еще детские одежки, чепчик, вышитый миниатюрными фиалками - должно быть, на куклу. Хотя, кто знает. Дети бывают такие маленькие. Салфетки с рдяными розами и желтовато-бурыми листьями. Кукольные платьица, и вправду кукольные, аккуратно подрубленные. Должно быть, их подрубали в Лилипутии. Сорочки капитана Джорхема с обметанными петлями и монограммой "Э.Дж" на воротнике.

- Чудесно! - (Какой прекрасный способ забыть Бога! "Вначале было Слово", - звучало в мозгу. Ладно, потом. Посмотрим на рукоделие).

Миссис Джорхем надела на палец истончившийся серебряный наперсток и начала рыться в прелестной маленькой корзинке с ленточками, из-под крышки которой выглядывали круглые глаза ножниц. Она выбрала несколько квадратных лоскутков и начала внутренний монолог об искусстве шитья, который Антони дозволено было подслушать. Это может быть даже занятно, если бы вникнуть...

"И Слово было Бог". Ах да, он совсем забыл. "Слово было Бог". Здесь появляется личность, образ Божий. Это Бог сказал: "Да будет свет". И стал свет. При чем тут свет? Ради всего святого, Антони, неужели ты не можешь выслушать бедную женщину? Она говорит. Слушай... слушай.

- Шить - это навроде как играть на клавикордах. Надо приноровиться. Вот иголка и вот нитка. Некоторые стежки похожи на ноты. Когда навостришься соединять их вместе, не думая, тогда начинаешь получать удовольствие. Тогда играешь мелодию. Похоже на музыку, правда? - Она показала наволочку. - Научилась этому в Кантоне. Бабочки одинаковые, что с лица, что с изнанки. Стебельки вышиты цветным мулине. Правда, похоже, что они растут? Я делала образчики, но это слишком просто. Тамбурный шов хорошо выглядит на шерстяной ткани. Но я люблю накладную вышивку с гладью. Контур шнурочком, внутри украшающие швы, а фон можно сделать с узором "за иголку". Некоторые ставят портновский утюг или швейку, но я просто держу руки вот так. Смотрите! - Иголка заплясала в ее руках, цветы начали распускаться.

"Но при чем тут свет? - не унимался голос. - Тысяча чертей, узнаешь со временем, - отвечал Антони себе. - Миссис Джорхем говорит".

- Вы когда-нибудь задумывались, сколько на свете швов? Смотрите, я вам покажу образцы. Вот шов "вперед иголку". Ему научаются все, даже дети. Теперь "за иголку". Отсчитываете шесть ниток, вытягиваете иголку, втыкаете на три нитки назад и протягиваете под следующими шестью. Быстро получается. Вот так! - (Иголка, казалось, пожирает ткань). - Справа налево, наоборот делают только дурные или китаезы. Вот подрубочный шов. Надо научиться сгибать ткань. Вот простой рубец, а вот узорный, который перехватывает через край, а вот петельный шов. Надо еще знать, как закрепить нитку. Этот лоскуток готов. Дайте мне те два.

...Вот косой старинный шов, вот прямой старинный, вот запошивочный. Теперь дайте мне большой лоскуток. Люблю делать сборки. - Она мелко сложила ткань и заскользила иголкой по крохотным волнам так быстро, что Антони видел лишь мелькающее острие да нить. - Теперь тянем. Ведь правда мило? Можно соединить сборочки по две или по четыре. Я делала так занавески в кукольный дом для... - Он замолкла. - Ах ты, сломала иголку. Дайте мне другую, потолще. Я покажу, как пришивается тесьма, но сперва придется пороть...

- Пороть? - Капитан Элиша проснулся и поднял голову от стола. - Порки как раз и не хватает! Это ты заманиваешь ее на корабль своими кукольными одежками. Я знаю. Если бы не ты, она бы от нас отстала. Она хочет к матери. Ты превращаешь каюту в детскую. Меня не проведешь. Я знаю, не Эбнеровым мальцам это шьется. Ты шьешь для нее. Где кукла?

Он встал и принялся затравленно озираться.

- Уймись, Элиша, без тебя худо. Ты сам умолял меня отправиться с тобой. И я предупреждала тебя, чем это кончится. Я говорила тебе. Разве нет?

- Да, женщина, я не виню тебя в ее смерти. Но зачем ты подманиваешь ее куклой-то?! Меня это доканывает. Дай выпить.

Он вдруг оцепенел.

- Господи! Что там на палубе?!

- Уронили конец троса, капитан Джорхем, - сказал Антони. Наверху происходила какая-то суматоха. На корме тянули шкоты.

- Ветер меняется, - сказал капитан Элиша. Он двинулся к двери, потом отпрянул назад. - Идите вы, мистер. Идите, командуйте. Вот вам и пассат. А моя главная беда здесь. - Он рухнул на стул. Миссис Джорхем торопливо принялась смешивать ему грог. Антони выбежал на палубу, радуясь, что жуткое наваждение осталось позади. Корабль уже развернулся и шел на запад с устойчивым ветром. Пассат, наконец-то пассат!

- Теперь на долгие-долгие дни у нас впереди лишь только открытый океан, - сказал заметно повеселевший Коллинз. - Ну, навроде как все в порядке. Удивительно, только задуло, и сразу чувствуешь себя другим человеком. Несколько минут назад рубаха липла к спине, а сейчас, гляньте! - Он повернулся лицом к корме, рубаха запарусила. - Старушка чуть не заштилела. Сперва захлопал кливер, потом и остальные паруса заплескали. Еле-еле хватило скорости увалиться. Шкипер-то был почитай прав. Мы встретили пассат лишь чуток южнее, чем он обещал. Я пока поведу на запад, а завтра вы сделаете замер и мы вместе проложим курс. Если ветер подержится, мистер Адверс, нам не придется касаться снастей до самого Барбадоса. - Он понизил голос. - Как в каюте?

Антони рассказал.

- Похоже, это случится раньше, чем я ожидал. Значит, сама наливает. Видать, совсем ему скверно. Со дня на день появится их дочка. Крепитесь. Прошлый раз я сам начал ее слышать. Около Андаман это было. Тогда и молния ударила. А, шкипер вам рассказывал? Ну, будем оставаться на палубе и приглядывать за люком. Счас, если она ему поднесла, он пока поутих. А я так поставлю все паруса. Самое времечко.

По команде Коллинза "Вампаноаг" вновь расцвел лиселями и бом-брамселями. Бурун под водорезом взлетал все выше с каждым новым парусом. Бригантина стремила свой бег на запад. Шумы слились в размеренное гудение. Воцарилось ровное настроение западного перехода.

Коллинз рано успокоился. Капитан все никак не достигал кризиса. Он спал, просыпался, ворчал, делал вид, что листает большую Библию, снова пил, засыпал, уронив голову на руки. Тихий звук, будто пилят сучковатое дерево, постоянно доносился из каюты. Миссис Джорхем вязала шестую пару носков. Она знала: гостья появится раньше, чем будут вывязаны пятки следующей пары. Когда никто не видел, она отпирала ящик комода и вынимала прозрачную куколку, дополняла ее наряд искусными стежками, потом прятала под простыней и продолжала вязать.

Чтобы поменьше бывать в каюте, Антони теперь почти все время проводил на палубе. Он вынес матрац и спал у входа в каюту. Подолгу стоял у штурвала.

Как отрадно было вести корабль по морской глади к убегающей черной черте. Движение воды скрадывалось, и Антони угадывал его скорее как ритм, чем как видимое перетекание. Казалось, Земля дышит, и корабль мерно вздымается и опускается на ее груди. В миле по курсу колыхалось зеленое поле водорослей. Через несколько минут волна доходила до корабля, и огромный диск горизонта слегка накренялся. Много дней над ними бесшумно кружила большая белая птица, чьего имени Антони не знал; она парила на расправленных крыльях, будто ведала будущее и ждала, когда с кораблем произойдет нечто неминуемое. Как-то вечером она странно закричала и унеслась за край мира послушно далекому зову.

Чем дальше на запад, тем чаще попадались островки водорослей. Потом стали встречаться большие озера чистой, искрящейся синим кобальтом воды, в которых корабль, казалось, ускорялся. Из одного такого девственного озерца, словно соринка из ока вселенной, выскочила как-то поутру стайка дельфинов и принялась выписывать перед носом корабля бесчисленные дуги. Развеселые, с пестрыми пятнами на животе, они предшествовали кораблю герольдами счастливого царственного следования через пучину.

Когда Антони глядел на островки водорослей в маленькую подзорную трубу, он видел крабов и морских ежей, которые дергаными, как у скрипачей, взмахами оповещали о движении корабля через их неведомое королевство. Матросы с русленя вытащили тунца, пронзив его острогой, словно морское божество, и тот издох в судорогах радужных окрасок, словно, даже отлетая, морская душа должна выразить себя артистично. Днем Антони видел летучих рыбок, ночью слышал, как они плещут о воду или звонко шлепаются о палубу. Когда кто-то выудил багром древесную ветвь с орехами, она показалась инопланетным пришельцем. Такими далекими, такими недосягаемыми мнились сны о земле.

Но если Антони не мог вместить красу океана, то ведь оставалась и другая половина этих пределов Земли-звезды. Над ними высилась жидкая прозрачность с предписанными светилами; темнеющее, светлеющее, даже бегущее, оставаясь на месте, недосягаемое облачное лоно. Острова теней, сверкающие купы пронизанного радугами дождя возникали и таяли на расплавленной глади окрест. Как-то водяной смерч прошумел юбками до опасного близко, но потом унесся, крутясь, по ветру, словно космический дервиш, ввинчиваясь осиной талией в темный дымоход небес. Потом наступили дни режущей глаз сини, которая лишь на заре смягчалась облачными дымками. Тогда слышалось лишь шелестение парусов да шепот океана, размеченные резкими ударами судового колокола.

Матросы сидели на палубе, щипали пеньку, плели каболку или стирали одежду и развешивали на просушку, пели, порой кемарили, переговаривались ленивыми приглушенными голосами. Даже Коллинз не мог найти им достаточно работы. Все старые паруса залатали. Все шлюпки и переборки покрасили, все медяшки отдраили, очистили от ржавчины якоря. Стоячий такелаж просмолили. И все же они были только на середине пути.

Разрешили играть на скрипке в кубрике и даже на палубе. Однако через неделю замолкла и она - слишком не вязались ее звуки с величественной тишиной океана. С подветренного борта началась нескончаемая карточная игра. До Антони у штурвала порой долетал запах горящих масличных дров с камбуза, и тогда ему живо вспоминались утренние поездки с Анжелой. Порой, когда дым валил особенно густо, Антони почти видел долины Пизы. К этому дыму примешивались дымки матросских трубок. Теперь и Антони находил в табаке одинокую усладу. Куря, он полюбил праздность.

Невыносимая огромность окружающего въедалась в его мозг. Сперва она давила на него, потом он начал ощущать на темени как бы окно, выходящее в несократимое ничто. Это немного пугало. Видение вселенной, которое открывалось из этого окна, содержало в себе зародыш безумия, страха перед открытым пространством, которое подступило слишком близко. Однажды он имел глупость забраться на грот-салинг и слишком долго глядеть на звезды. Вдруг он потерял чувство направление и в страхе уцепился за мачту. Сперва круги и круги за кругами известной ему геометрии только радовали, но теперь он не мог соотнести их с картушкой компаса. Они распахивались все шире и шире. Ни один компас не мог бы их охватить.

Постоянные наблюдения солнца, необходимость мыслить дугами и сферами развила в Антони привычку глядеть на горизонт и видеть огромный шар, по которому ползет корабль. Это было грандиозно. Но стоило вспомнить, что этот пугающий шар вращается и он, Антони, мчится с немыслимой быстротой, как руки сами цеплялись за штурвал, словно его вот-вот выбросит в пространство, как каплю воды с мельничного жернова. Однажды, наблюдая восход луны, Антони поглядел за корму, и ему привиделось, что длинная серебристая дорожка убегает, упорно стремится на восток, в самый зев мертвой планеты. Медленно луна вставала над кромкой океана, светлая и ужасная. И его мчало под ней навстречу солнцу.

Той ночью он замерял положение луны, чтобы определить долготу. Как он ни уговаривал себя, он не мог отогнать ужас при виде того, как лунный диск закрыл выбранную им неподвижную звезду. В подзорную трубу было видно, что край луны зубчат. Было что-то в движении небесных тел, особенно ночью, отчего мутилось в рассудке. Антони убеждал себя, что всего лишь решает математическую задачу, но тщетно. Даже этот робкий взгляд в бесконечность, казалось, отрезал его от остальной команды. Мало того, этот взгляд изменил его раз и навсегда. Что-то, подспудно обитавшее в нем, отведало сырого мяса небес. Теперь оно встрепенулось и требовало еще. И сразу пришло понимание геометрии. Теоремы, которые он когда-то себе доказывал, стали аксиомами. Он возгордился своими успехами в навигации и решил проверить долготу по спутникам Юпитера. Для этого надо было соорудить треногу под капитанскую подзорную трубу и дождаться безветренной ночи.

Треногу смастерил Коллинз. Труднее было выпросить у капитана трубу, хорошую, трофейную. Наконец капитан сдался на уговоры. Последнее время он почти не спал, сделался беспокойным. Как раз в этот день до Антони подчас долетали обрывки его разговора с женой. Когда Антони заходил в каюту, разговор умолкал. И капитан, и миссис Джорхем явно были на последнем пределе, но Антони не обращал внимания. Он так свыкся со странной обстановкой в каюте, что принимал ее как должное. К тому же, качка почти улеглась! Сегодня он увидит затмение ближайшего к Юпитеру спутника. Подумать только! Он фокусировал подзорную трубу, а в голове крутилось изящное математическое обоснование и способ пользоваться таблицами.

Планета далекой лампой висела на полпути к зениту. Сперва Антони видел лишь мрак с искорками звезд. Вот и Юпитер - большой, серый, луноподобный. Конечно, не в фокусе! Антони покрутил окуляр. Вот! Вот она вся, дивная планетная система! Ярчайший маленький диск и три ярких точки справа, в ряд. Если бы только совсем не качало! Теперь немного лучше. Еще точка справа. Дальше, чем он думал. Господи! Какие они красивые, серебристые, но живые. Спокойные, упорядоченные, постоянно перестраивающиеся в повторении бесконечно повторенного, сверкающие ныне и присно! Он не мог вдоволь напиться их светом. Пусть льется в глаза и становится его частью. Питие умственное!

Он подозвал Коллинза взглянуть. "Четыре штуки! Четыре луны! Вроде как не по правилам, а?". Коллинз вернулся к штурвалу и снял стропку, которой его на время закрепил.

Оставался еще почти час до того, как маленькая луна коснется планетного диска, если, конечно, его расчеты хоть приблизительно верны. Антони заходил по палубе, время от время подкручивая окуляр. "Почему не поторопить события и не покончить с этим? - подгонял кто-то внутри. "Дурак" - отвечал другой. Антони рассмеялся. Однако маленькая луна явно двигалась. Море было очень, очень спокойное. Ветер почти улегся. Паруса хлопали. Корабль еле сохранял скорость, при которой можно держать курс. Это хорошо. Такие спокойные ночи выдаются редко. И какая тишь. Антони повернул зашторенный фонарь у хронометра, чтоб лучше видеть стрелки.

Филадельфия нес в каюту горячую воду, плеща по пути. Потом вернулся на палубу, сел, положив руки на колени и трясясь, словно в ознобе. Огонь на камбузе погас. Горели два фонаря. Антони пожалел чернокожего. Капитан в последние дни был несдержан на язык. Проходя мимо каюты, Антони услышал, что миссис Джорхем всхлипывает. Раньше с ней этого не случалось. Пожалуй, стоит посмотреть, но так, чтобы их не обеспокоить. Он заглянул в правый световой люк. Ни звука, только движение в свете лампы, мерцающая картинка. И тоже отчасти космическая.

Старик, казалось, замыслил какую-то шкоду. Он что-то искал и явно не находил. Миссис Джорхем забралась в свой отсек и задвинула перегородку, словно чего-то страшась. К чему все это? Очередная хмельная блажь? Теперь капитан методично переставляет вещи в каюте. Вот он поставил жестянку с чаем перед статуей Девы и поклонился. "Глумится над ней пьяный осел или молится?". Он делает жреческие жесты. Смешно и страшно. Вот он заглядывает в ее одеяние. Он говорит с младенцем! Сейчас у него вид гордого молодого отца. Лицо разгладилось. Он щелкает пальцами, пьяно наклоняется. Какой ужас! Бедняга! Лучше не подглядывать за ним. Вдруг смысл всей сцены изменился. Капитан Джорхем поднял лицо от глиняных складок. Это была физиономия пройдохи, который всучит испанцам их же могильные камни, да еще останется в барыше.

Он огляделся, как кошка, готовая вспрыгнуть на стол и слизать сметану.

С пьяной хитростью, которую миссис Джорхем легко раскусила бы, если б не плакала в подушку, а подглядывала в щелку, капитан на цыпочках подошел к "Элише" и вынул из сундука длинную, тонкую бутыль красного вина, довольно усмехнулся рубиновому блику и двинулся через каюту. Господи, он вздумал разбить статую бутылкой! Нет, он дает ее младенцу! Он опустил бутыль в глубокие складки глиняного одеяния, так, что ее стало совсем не видно. Капитан Джорхем отступил назад, любуясь своей придумкой. И сразу все стало понятно! С видом мрачного торжества он показал кулак закрытой перегородке, за которой лежала жена.

Антони стало смешно. Интересно, вспомнит ли капитан про спрятанную бутыль, когда жена начнет ограничивать его в выпивке. Вряд ли. Быть может, это просто пьяная хитрость. Тут улыбка сползла у Антони с лица. Наблюдение!

Он подбежал к подзорной трубе и стал лихорадочно наводить. Но поздно. Пока он смотрел, как капитан Джорхем прячет бутылку за пазухой у Девы, в космосе произошло другое важнейшее событие, скрещение орбиты спутника с Юпитером.

- Из вас еще выйдет толковый первый помощник, - с ноткой восхищения в голосе сказал Коллинз, выслушав его сетования. - На каковском было последнее словцо, на португальском, что ли?

Антони сложил подзорную трубу и порушил свои педантичные приготовления. Он не снизошел до ответа.

- Что до крещения этой орбиты, - продолжал Коллинз, выравнивая корабль на курсе (порыв ветра как раз надул паруса), - я бы на вашем месте не очень убивался. По мне крещение не такая и важность. Как и омовение ног. Я из антиногобаптистов, истинное учение всосал с молоком матери. Лучше не роняйте хронометр, сэр.

Из каюты донесся треск. Капитан явно что-то крушил. Чуя недоброе, они прислушались.

- Думаю, сегодня, - прошептал Коллинз. - Ладно, вахтенных я отправлю на бак, а вы утихомирьте капитана, мистер Адверс. Не дело команде знать, что у капитана не все дома. Я постою у штурвала. Если понадобится, зовите Филли, он поможет.

Антони собрал свои причиндалы и пошел вниз. Как он волновался из-за этого наблюдения, как готовился! Ему стало смешно.

По каюте были разбросаны обломки стула, но капитан исчез. Антони оглядывался, ища его. Каюта была абсолютно тиха. Корабль несся с легчайшим попутным ветерком. Под килем зажурчала вода и смолкла утробным бульканьем. Вдруг сердце у Антони упало. Рычащий зверь пытался укусить его за ногу.

Меж ножек стола высовывалась капитанская голова. Она лаяла по-собачьи. Разыгрывался совершенно жуткий спектакль. Капитан Джорхем действительно был псом. Он лаял, потом три раза протяжно, мертвенно взвыл.

Помимо воли Антони похолодел. После некоторой борьбы удалось вернуть капитана в вертикальное положение. Командир "Вампаноага" заходил, шаркая и качаясь, судорожно пританцовывая всякий раз, как надо было обойти угол стола. Теперь он пытался поймать Антони и разглядеть, кто это. Лицо его подергивалось, руки дрожали. Рот перекосился, словно льющийся из него непрерывный поток слов обращен к кому-то в углу. Наконец капитан поймал своего помощника и настоял на обмене рукопожатиями. Мерзкий блеск в его глазах исчез.

- Ба! Разрази меня гром, если это не тот самый белоручка, новый помощник капитана Джорхема!

Антони еле уклонился от мощного дружеского хлопка, нацеленного ему промеж лопаток. Капитан Джорхем покачнулся и плюхнулся на койку.

"Слава Богу" - подумал Антони.

- Люси хочет луку, люси хочет, хочет, люси хочет куку. Дженни хочет куклу. Маленькая Дженни хочет свою куколку! Миссис Джорхем, слышишь? Маленькая Дженни хочет свою куколку! Она идет за ней, идет сюда! Дженни, доченька! - Он замахал руками, зашептал, дрожа всем телом.

- Слушайте!

Что-то булькало под килем. Лысина надо лбом капитана собралась морщинами, растягивая кожу на лбу.

Миссис Джорхем отодвинула перегородку.

- Дайте ему выпить, пусть все кончится сегодня же. Филли, Филли, горячей воды!

Чернокожий опасливо спустился по трапу. Он с первого взгляда оценил положение и постарался скорее унести ноги.

- Дай мне куклу! - сказал капитан, с пьяной прытью бросаясь к жене. Она еле успела задвинуть перегородку. Антони не без труда усадил капитана на место, и тот остался сидеть, обливаясь потом. Антони смешал теплого грога и уговорил капитана лечь. Казалось, тот уснул. Антони притушил свет и заполз под одеяло. Он решил бодрствовать. Лампа мигнула и погасла, но он уже этого не видел.

Когда он снова открыл глаза, было совершенно темно. Удушливый, невыразимый ужас сгустился в каюте. Кажется, кто-то позвал Филли. Нет, это капитан Джорхем разговаривает.

- Слушайте, - шептал он, - слышите?

- Тише, - сказал голос его жены. - Ш-ш!

Теперь капитан молил.

- Отдай ей куклу, Джейн. Пусть заберет и уходит.

Короткий вопль рассек темноту. Невозможно было слышать его и не поддаться страху, пробиравшему до мозга костей.

- Слушайте!

Все и так слушали, затаив дыхание.

Только сейчас Антони понял, что миссис Джорхем, вполне возможно, и впрямь ждет прихода мертвой дочери. В этом убеждало ее дыхание. Антони лежал в темноте с открытыми глазами, слушал. Слух его обострился, как никогда. Мало того, он сам уже верил, что за дверью кто-то есть. Вопреки уговорам разума, он вскочил в поту. Кто-то там был. Антони слышал.

- Господи! - сказал капитан.

Они все трое сидели на капитанской койке. Вдруг кто-то сорвался с места. Это была миссис Джорхем, она в белой ночной рубахе ползла на четвереньках. Вот она, задыхаясь, ползет по трапу. Что-то шмякнулось о палубу. Миссис Джорхем лежала ничком на верхних ступеньках.

Тут Антони испытал самое сильное потрясение в своей жизни. В темноте по палубе над ним очень тихо пробежали босые ноги. Миссис Джорхем бросилась в свой отсек и затворилась там.

Этого Антони вынести не мог. Он вскочил, и в одеяле выбежал на палубу. Там никого не было, только мрачный Коллинз у нактоуза.

- Вы что-нибудь видели? - спросил Антони.

Коллинз молча указал в сторону камбуза. Там еще пылал яркий огонь. Антони подошел и заглянул в дверь. Одна из конфорок на плите отливала вишневым светом. Антони поднял решетку и увидел, что в огне корчится кукла миссис Джорхем. В нос ударил запах горящей материи. Филадельфии на камбузе не было. Выйдя, Антони увидел черный силуэт на фоне звезд у фоковых вант, подальше от камбуза. Антони быстро подошел. Кок сидел, согнувшись в три погибели. Некоторое время они глядели друг на друга.

- Маленькая мисси ушла? - прошептал наконец чернокожий.

- Все ушли, - сказал Антони.

Однако негр не торопился идти на камбуз, только медленно встал с корточек и пересел на фальшборт.

- Зачем ты сжег куклу, Филли? - спросил Антони.

- Тогда она уходить. - Он утер рукавом пот. - Я всегда знай, масса Адверс, раз этот женщина наряжать кукла, значит скоро бывай беда. И зачем только я доставаться людям, которым приходить их дитя. Совсем мои почки испортить. - Он нервно зачесался.

- Значит, это не первый раз?

- Нет, масса. Я сжечь их четыре куклы!

Антони сходил ему за выпивкой. Какая же нужна была смелость, чтобы подползти и схватить куклу! Значит, они все верят, что девочка приходит на самом деле.

Филадельфия вернулся на камбуз, только когда огонь совсем прогорел.

- Я и сам не прочь пропустить глоточек, мистер Адверс, - сказал Коллинз.

Антони протянул ему кружку.

- Ну, и что вы теперь об этом думаете? - спросил Коллинз.

- Зачем вы стучали по палубе, Коллинз? - спросил Антони.

- Вы не знаете шкипера, сэр. Он великий человек, - отвечал Коллинз, утирая губы. - Вот увидите, теперь он очухается. У всех есть свой пунктик вот здесь. - Он постучал себя по голове. - И не скажешь, что взаправду, а что нет. Ну...

Однако Антони не хотел его слушать и не хотел в каюту. Он лег на кусок парусины, закурил.

Одно ясно - он сам больше не будет наряжать кукол. Мадонна останется в сундуке. И хорошо, что он в Генуе не поддался отцу Ксавье. Туссен как-то смеялся над его суеверием. И эти люди рядом с ним на борту - протестанты. "Еретики". Но сам-то он кто? Разумный человек. Человек фактов и цифр, навигатор. Без дураков, черт возьми! Трубка его погасла, он не стал зажигать снова. Довольно детских глупостей. Он удушит свои грезы, своих кукол. Он будет философом, ученым. Напишет Туссену, расскажет. Этим новым взглядом он проникся, глядя на звезды; плывя по необъятному океану под необъятным небом, он раздвинул горизонты своего сознания. Загадка, правда, осталась. Что-то связанное со временем - или с пространством? Он не мог вспомнить. Трудно думать об этом. Словно касаешься самого дна вещей - или, наоборот, поверхности. Ах да, когда он смотрел вверх с мачты, он утратил чувство направления. О чем он тогда думал? О других вещах, которые не суть люди, вещах. Положим, я вещь, и, положим, вещь осознает себя как "я". Тогда "я" вещи не имеет чувства направления. Скажем, солнце. Для него нет востока и запада, верха и низа. "Я чувствовал это, когда глядел с мачты на звезды". И что? Это очень важно, я уверен. Это может привести к чему-то - к чему-то, но не сейчас. Надо отдохнуть. Как длинна, как длинна жизнь! Конец далеко, а сейчас я засыпаю. Один, здесь... Он снова увидел, как оскаленный драконьими зубами диск наползает на звезду. Один в ужасающей звездной пустыне. В яростно-льдистой бесконечности! Где вы, живые? Я затерялся здесь. Я не могу вас отыскать. Мне холодно.

Он заворочался, зашептал что-то в полудреме. Филадельфия вышел из каюты, увидел росу у Антони на лице и сбегал за одеялом.

"Ах, опять тепло. Наконец-то я в постели. Раз так, спокойной ночи. Спокойной ночи". Со стены на него смотрело ее лицо. "Конечно, она всегда здесь. Как хорошо. Она говорит со мной".

- Что ты делал весь день, малыш?

- Взбирался на большое дерево. Я устал.

- Ты долез до вершины?

- Да.

- И что ты увидел?

- Звезды, матерь-я-есмь, звезды.

- И как они тебе, дитя?

- Я глядел на них, и мне почудилось, что я тебя потерял. Я заблудился.

- Но теперь ты проснулся, и видишь, что я здесь.

Что сталось с кораблем, с Атлантическим океаном, со звездами над ним? Они, он сам, все растворилось в чем-то вне времени и пространства. Что это дышит под одеялом?

Впередсмотрящий увидел, как несколько звезд вроде бы садятся на "западе". Они коснулись воды и пропали. Он был совершенно уверен. На "востоке" взошли еще несколько. Он видел их собственными глазами. Потом там стало светать. Матрос приметил впереди, на горизонте, облако - длинное, серебристое, конусообразное. Вдруг он различил на нем лес и три маленьких белых домика. Облако разорвалось и оказалось горой, обмотанной длинными платками тумана. Это явно была гора.

- Земля! - заорал матрос.

- Отставить ор! - закричал на него Коллинз. - Это Невис, я увидел его с палубы полчаса назад. Возьми подушку, соня, и переворачивайся на другой бок. Слезай вниз. Филли, поди скажи капитану.

- Да, масса, - сказал герой, радуясь замешательству матроса. - Я как раз носить ему овсянку. - Он подмигнул.

Началась суматоха, Антони проснулся.

- Наветренные острова раньше, чем мы ожидали, мистер Адверс, - сказал Коллинз, показывая рукой. - Широту мы вычислили точно, а вот с долготой вышла промашка. Я-то ждал уже три дня, с тех пор, как заприметил сухопутных птиц. Гора с плеч, а то приустал я маленько по две вахты стоять. Дальше шкипер нас поведет. Он будет как огурчик.

Антони забрался на ванты и сидел, пожирая глазами первую в его жизни тропическую зелень. Прекрасная гора, лоснящаяся, темно-зеленая, одеянная травами и деревьями, украшенная далекими водопадами, вставала в нескольких милях справа по курсу. У ее подножия теснились белые домики - город. Команда припала к фальшборту и тоже смотрела. Вдруг все заспешили по местам. На палубу вышел капитан Джорхем.

Ему вынесли стул, усадили, укутали ноги одеялом. В руке он держал рупор. Филадельфия через каждые несколько минут приносил ему горячий кофий.

Миссис Джорхем один раз вышла из каюты и, пройдя на корму, выбросила в море изрядное количество бутылок. Капитан Джорхем не повернул головы. Бутылки прыгали за кормой. Большая акула лениво повернулась набок и проглотила бутылку. Антони рассмеялся. Он знал, что одна бутыль припрятана надежно. Забыта, надо думать. "У Христа за пазухой!".

Невис за кормой уходил в океан. Еще несколько дней, и они будут в Гаване. Новая земля, наконец-то. Антони поднял правую руку ладонью вверх, в ожидании.

Книга пятая

Глава XXIX

Дом Силена

Утром, едва заслышав, что матросы трут пемзой палубу и плещут водой, он взбирался на ванты с маленькой подзорной трубой в кармане. Здесь, зацепившись коленом за штаг, он полной грудью вбирал сочный береговой бриз, об эту пору мягко шепчущий в парусах.

Ветер навевал тысячи пряных, диковинных ароматов с пляжей, лагун и высоких плато, запахи саргассовых водорослей, можжевельника и лантаны, пахучего квебрахового дерева, индийского финика и прелых масличных листьев. Удушливая, мглистая сладость плыла с плантаций сахарного тростника и плодородных низин. Стосковавшиеся по сухопутным запахам ноздри скорее вкушали, чем обоняли это благоухание. Язык причмокивал и слюнки текли, словно в ожидании пиршества.

Пока гасли звезды, судно шло вдоль самого берега. Ночью дул морской бриз, потом стихал, так что ухо мало-помалу улавливало далекий островной шепот. Казалось, тропическая ночь вот-вот поведает свою сокровенную, жутковатую тайну. Потом паруса начинали хлопать, реи перебрасопливали, и береговой бриз раздувал полотно на правом галсе.

В эти минуты лучше всего клевало. Каждое утро яростная барракуда или молодая акула извивались и бились на мокрой палубе. Но Антони скоро утратил к ним интерес, ибо в этих широтах чудо восхода поражает поочередно обоняние, слух и зрение.

Стоило теплому аромату берегового бриза коснуться палубы, как ухо различало принесенные этим же ветром далекие, загадочные крики темного острова. Протяжные, нестихающие, они волнами накатывали с востока и распространялись, словно слухи о благой вести, подхватываемые все более тихими голосами на западе. Антони, цепляясь за ванты и восторженно глядя поверх темных морщинистых вод, слышал в дальних голосах отзвук собственной глубокой радости быть живым на этой звезде.

Первый раз заслышав утреннее многоголосье, он растерялся. Это не походило ни на что, слышанное прежде. Непрерывному лирическому потоку, в котором нельзя было различить отдельных нот, вторили все петухи Кубы. Антони мнилось, что где-то на неведомых ему холмах возвышают голоса петуший король и сонмы его ликующих придворных. Значит, так звучит всякая земля - всякая обитаемая земля. Антони вспоминал Италию, утренние поездки с Анжелой. Но здесь, на Кубе, кукареканье звучало еще мощнее. Оно походило на многократно усиленный смех, мелодичный, однако нечеловеческий. При первых проблесках серого света гимн превращался в ликующий вопль.

Тогда вступали попугаи со своим "что-что-что? что-то-то, что-то-то". Казалось, они громко рукоплещут кукареканью, возбужденные первым робким хлопком. Мириады насекомых наполняли воздух еле слышным гудением. Утренний голос Кубы достигал крещендо и переходил в адскую какофонию, стихавшую по мере того, как корабль лавировал от берега.

Тем временем приходила очередь зрения. Звезды меркли. Остывали раскаленные шары планет. В белой топке за кормой таяла утренняя звезда. Одним махом свет заливал полнеба. Обязательная облачная полоска на восточном краю окоема, вспыхнув, превращалась из черной в багровую, алую, золотисто-белесую и, наконец, испарялась, пронзенная горячими солнечными лучами. Яркая морская дорога бежала на восток к раскаленной добела полосе.

Тогда немыслимое чело солнца вставало из воды. По толстым щекам сбегали красные капли тумана. Мир сверкал от края и до края. Какие-то секунды, пока сияющий солнечный шар вылезал из воды, море, казалось, тянется за ним огромной окровавленной чечевицей. Потом ее отсекала черная линия горизонта. Чечевица падала в воду, и больше в ту сторону смотреть было нельзя. Волны горячего воздуха уже били Антони в лицо. Когда проходила слепота, он открывал глаза и видел длинные берега, расходившиеся в нестерпимую голубую даль.

То было мощное зрелище. Антони не уставал разглядывать берег в подзорную трубу и видел то заросший пальмами мыс, то глубоко врезанный каньон, то лиловую горную долину и солнечную лужайку с крестьянской лачугой. Он чувствовал себя простым матросом на вантах "Ниньи" или "Пинты", глядящим из-под руки на златоверхие храмы того первого, знаменитого похода.

Они проходили мимо сотен заросших пальмами речушек с травянистыми дельтами и белым песчаным валом в устье. Там, где берега были обрывисты, эти речушки таинственным образом поворачивали вглубь острова. По утрам, до того как в долины заглядывало солнце, над водой висела легкая дымка. Если удавалось навести трубу, Антони различал даже буйные заросли папоротника в ущельях. Однажды он разглядел водопад и рыбачье каноэ в озерце внизу. Из ближнего леса струйкой поднимался дым. Это был новый мир!

Для Антони это был его собственный новый мир. Он открыл его сам. Теперь он знал, как огромна земля, как широки ее океаны. Разве он не пересек моря пространства, чтобы попасть сюда? Почему с восходом солнца корабль неизменно удаляется от берега? Когда же он сам вступит под кроны этого острова? "Смотри в трубу, Антони, смотри. Cuba, gloria mundi!" (Куба, слава земная! (лат.))

За пляжами вспыхивали зеркальцами солончаки, потом начинались широкие низины, травянистые, песчаные, за ними деревья, а дальше распускались перистые пальмы и пинии, их фестончатый лес вползал по склонам голубых гор, мягко перекатывался с вершины на вершину в пятнах облачной тени. Над ним плюмажами вставали исполинские королевские пальмы, то рощицами, то поодиночке, перпендикулярные, глядящие на все свысока. Куба и королевская пальма - высокая, раскидистая королевская пальма. Антони мог вообразить, как они прохладно шелестят в порывах пассата. Солнце дочерна сожгло его смуглое лицо, пока он стоял на вантах, сотый и тысячный раз обводя подзорной трубой берег и получая в награду свет, тени и зрелище острова, некогда справедливо сочтенного Раем. Солнце высветлило концы его волос и корни зачесанных со лба прядей, так что он стал похож на золотисто-бронзового юношу с проседью в голове.

"Хотя европейцы, - сообщал путеводитель, хранившийся у Антони в сундуке, - за три столетия завладели кубинской землей, внутренние части острова по-прежнему не исследованы и география их остается неясной". Глядя день за днем на дикие холмы и прибрежные островки, проходящие мимо "Вампаноага", Антони в это верил. Однако солнце пекло невыносимо, и он с неохотой спускался на палубу.

В полдень паруса повисали, наступал одуряюще-жаркий штиль. Взмокшая от пота команда обедала под парусиновым навесом. Миссис Джорхем постанывала, вспоминала холодный ячменный отвар и морозец на клюквенных болотах. Капитан молчал. Он искупал грехи. Через часок с моря налетал прохладный бриз. Они начинали лавировать. Ибо капитану Джорхему отнюдь не улыбалось, чтобы их взяли на абордаж двуногие кайманы из устья или кайо-дель-Коко. Число "кораблекрушений", происходивших у этих берегов даже в тихую погоду, давно тревожило Британское Адмиралтейство.

"Экспулисис пиратус, реститушиа комерция", - говорил капитан Элиша, вынимая из кармана свой талисман и украдкой поплевывая на монетку. Так что к вечеру они отходили миль на десять дальше в море, и берег оставался голубой волнистой грядой. Ночью они тихо дрейфовали обратно. Так длинным зигзагом "Вампаноаг" лениво полз вдоль берегов Кубы. Однажды утром впереди встали две округлые горы, похожие на женские груди.

- Видите, мистер Адверс? - спросил Коллинз, вращая штурвал на румб и обратно, чтоб сполна использовать любое дуновение капризного берегового бриза. - Гаванские сиськи. Морро увидим еще дотемна.

Когда в полдень они заштилели, из моря уже вставала башня со знаменем наверху. Потом ветер задул к берегу, и под вечер они различили сернистый клуб закатной пушки в Эль-Морро. На борт поднялся лоцман в неописуемых лохмотьях с цветущим букетом для капитана и цветистой испанской ложью на языке. Словоизвержение прекращалось лишь на то время, когда рот его был занят длинной черной сигарой. Одну такую сигару он предложил Антони, и взамен получил доллар.

- Из vuelta abajo, сеньор, самого темного табака. Вот мы и обменялись подарками, bueno. (хорошо (исп.))

Антони, предчувствуя удовольствие - он много слышал о гаванском табаке - зажег сигару. Через несколько минут его прошиб пот, пятки похолодели. Не желая испытывать судьбу, он выбросил сигару за борт. Чуть позже наступило умиротворение, очень приятное, вроде как от хорошего вина, но не совсем.

При самом мягком освещении, какое бывает между заходом солнца и восходом луны, они проскользнули в длинный мешок залива между сумрачными батареями Ла-Пунты и Эль-Морро. Антони никогда не видел столько укреплений. Городские стены тянулись по правому борту, миниатюрный гибралтар Сан-Карлоса, ряды и ряды батарей за грозными парапетами - над урезом воды по левому. Вскоре корабль уже полз вдоль маленьких плоских домишек длинного полуострова. Антони слышал топот конских подков на Пассео-Аламеда-де-Паула и скрип колес.

Как радовали его эти знакомые звуки, стук копыт по твердой земле! Он и не знал, что их-то ему и недоставало! Он только сейчас понял, как тихо в море, где все звуки - лишь перепевы одного голоса. Залив гудел от самых разных голосов, и все взывали к Антони: крики, смех, скрип снующих туда-сюда экипажей, городской гул! Кислый запах пота, гнилостные испарения тропической гавани ударили в нос в ту минуту, как лоцман бросил якорь в заливе Антарес. За этот подвиг он потребовал сто двадцать пять мексиканских долларов.

Раскаты капитанского "Боже милостивый!" и других библейских выражений, обращенных к лоцману, неслись из каюты и мешались со странными окриками проходящих мимо лодок, с ударами крепких кулаков по парусине - это матросы убирали паруса и болтали на реях. Завтра они сойдут на берег. "Muchacha, muchacha...". (Девушка, девушка (исп.)) Через час лоцман удалился с десятью долларами в кармане и пожеланиями buenas noches. (спокойной ночи (исп.))

Миссис Джорхем вышла посидеть в кресле-качалке под дивной луной: она бы повязала, но москиты рассудили иначе. Антони залез на мачту, где не так кусали, и любовался неземными холмами.

В нескольких сотнях ярдов от корабля в Регле, маленьком оживленном предместье с тесными доками и низкими белыми домишками, заиграли банджо и гитары. Несколько матросов пустились на палубе в пляс. Миссис Джорхем фыркнула. Они перестали. Она некоторое время отбивалась от москитов, потом ушла. Антони остался один с гитарами, банджо и лунным светом.

Ах, какой это был сумасбродный, мягкий лунный свет. Господи, что за музыка на берегу. В танцевальном зале Реглы отплясывали румбу... и вот снова, снова заквакала по-лягушачьи гитара. Антони качал ногами над пустотой, в горле встал комок. "Habana, Llave del Nuevo Mundo y Ante Mural de los Indios Occidentales, (Гавана, ключ к Новому Свету и форпост Вест-Индий (исп.)) тонко-тонк-тонк, тонко-тонк-тонк - звучала музыка.

Роса омочила одежду. Антони схватился за штаг и соскользнул вниз.

- Ну, вам бы так не спуститься, когда вы поднялись на борт в Ливорно, - сказал Коллинз с ноткой гордости, как будто это его заслуга. - Он понизил голос. - Ну вот старушка и уцепилась якорем за Гаванскую грязь. И я скажу вам, мистер Адверс, мы знаем, кто привел ее сюда через океан. - Он исхитрился многозначительно прикрыть один глаз. Потом открыл. - Ну, думаю, теперь вы нас покидаете.

Они с минуту молчали. Антони затосковал по кораблю, с которым успел сродниться. Коллинз погрустнел.

- Знаю, - сказал он, - но если скинуть со счета желтую лихорадку и вонь, городишко довольно славный, да-а-а... - Последний слог прозвучал протяжно, музыкально, словно гудение натянутого лось-штага на ветру. Антони спустился в каюту и начал укладывать вещи. Капитан Джорхем как раз снимал носки. До сих пор он ни разу не заговаривал о прошедшем плавании. Антони взял секстан, смазал, убрал.

- Вы славно им потрудились, мистер, - сказал капитан, трогая пальцы на ноге. Прочистил горло. - Мы все у вас в долгу. - Он подошел к "Элише", вынул мешочек, звонко отсчитал семьдесят серебряных долларов. Заслышав звяканье монет, из-за перегородки высунулась миссис Джорхем в ночном чепце. Она внимательно наблюдала.

Капитан разложил монеты в семь столбиков и остановился.

- Еще пять, - сказала жена.

Он с некоторым сожалением добавил полстолбика.

- Ваше жалованье, мистер, - сказал он. - Не спорьте, вы их заработали... как мне говорят. Ну, я хочу попросить вас только об одном. Хошь вы и списываетесь на берег, может пособите пристроить святых статуев и статуиц в здешних церквах? Вы вроде умеете болтать с попами. Замолвите за меня словечко, а?

- Конечно, сэр, - сказал Антони. - Располагайте мной, сколько потребуется. Пока вы в порту, я к вашим услугам. И про мрамор я буду помнить.

- Само собой, - сказал капитан. Миссис Джорхем кивнула.

Антони подмывало напомнить капитану про спрятанную бутыль. Интересно, она еще на месте? Он подошел к статуе. На месте. Но не хотелось будить неприятные воспоминания, и он промолчал.

Капитан откинулся на койке и зажег трубку. Москиты звенели. Капитан задремывал и машинально охлопывался. Пятно лунного света бегало по палубе. Миссис Джорхем в чепце и длинной рубахе выбралась из-за перегородки с маленьким флакончиком в руках. Резкое благоухание заполнило каюту. Она брызнула несколько капель Антони на подушку.

- Лаванда, - объяснила она, - отгоняет гнус. - Она робко мазнула ему лоб.

Он и не думал, что старушечьи пальцы такие мягкие и гладкие. Они помедлили на его лбу, потом мазнули волосы.

- Ах ты, - вздохнула миссис Джорхем. - Никого не мазала лавандой с тех пор, как умерла Джейн. - Глаза ее увлажнились. Она поцеловала свои пальцы.

- Всего вам самого лучшего, - сказал Антони.

- Мы оба горюем, что вы уходите, - прошептала она. - Возьмите деньги. Старик откупается от своей совести. Ему страсть как стыдно. А вы их честно заработали.

- Миссис Джорхем, хотите, я как-нибудь свожу вас по церквам и по кладбищам, почитаю вам надписи на могилах? - предложил Антони порывисто.

- Ах, как это будет мило, - вздохнула она. - Возьмем экипаж. - Она хихикнула. Потом сбрызнула лавандовым маслом постель капитана и легла спать.

Антони встал и переложил серебряные доллары в свой сундучок. Обернувшись, он увидел, что капитан глядит на него удовлетворенно. Он щедро повел рукой.

- Сынок, - сказал он, - я хочу кое-что рассказать об этом городе. Не захаживайте в ихние отхожие места. Подцепите такое, что будет казаться, будто вам провели по заду конской скребницей. Мучачи еще хужее. Помню, в девяносто третьем... - Он смущенно отвернулся.

Антони махнул рукой, дескать, все понял, и улегся спать. Лавандовое масло еще холодило ему лоб, домашний запах пронизывал сны. Ему было очень хорошо в Новом Свете. Капитан Джорхем храпел, миссис Джорхем тихо покашливала. Как будто родители.

Спозаранку Коллинз привел двух матросов, чтобы те перегрузили в вельбот его багаж. Коллинз вез на берег первую партию отпускников. Матросы получили четверть жалованья и рвались в город.

Миссис Джорхем с вязаньем подошла к фальшборту попрощаться. И она, и капитан говорили с Антони, пока загружалась шлюпка.

- Разыщете меня через Карло Чибо, торгового представителя в Регле, сэр, - сказал Антони. - Он - доверенное лицо мистера Бонифедера. Его дом - сразу за заливом, вон тот розовый, как мне говорили. Видите?

- Так точно, - отвечал капитан Джорхем. - Было дело, покупал у него провиант, и не раз. Смотрите в оба! Если он не ваш друг, может и облапошить. Держит гостиницу для заезжих офицеров, или держал. Не забывайте про статуев, мистер. Думаю, скоро увидимся.

- Не забуду, - улыбнулся Антони. - У меня еще свидание с вашей женой. Церкви и кладбища.

Капитан хохотнул. И он, и миссис Джорхем выглядели очень довольными.

- Ну ладно, тогда до скорого.

- Отваливай, - рявкнул Коллинз. - Весла на воду.

Шлюпка заскользила по маслянистой воде залива, еще хранящей в глубине ночную лиловатость. Косяк серебристых рыбешек взмыл перед ее носом и осыпался дождевыми брызгами. Филадельфия стоял на вантах, махал фартуком, лицо его светилось теплотой, подогретой полученными недавно пятью долларами.

- Удачи, масса, удачи!

Антони встал на кормовое сиденье и оглянулся на "Вампаноаг" ажурное сплетение мачт, реев и такелажа на фоне розовеющего города. От аллей Реглы доносился грохот влекомых волами колымаг. Шлюпка коснулась каменного причала у розового дома, Антони спрыгнул на terra firma, (твердую землю (лат.)) и подошвы его коснулись гальки нового мира. По спине пробежал легкий холодок.

"Я стребую, что причитается мистеру Бонифедеру, - сказал он себе. Помедлил с минуту. - Что бы ни случилось, я получу эти деньги". Он чувствовал, что добьется успеха. Не из личной корысти. Ради мистера Бонифедера.

Он радовался, что матросы, составлявшие на берег его сундуки, держались со сдержанным уважением, как если бы провожали обычного первого помощника. Жалеют, что он оставляет корабль? Интересно бы знать. Молодой испанец, тот, что отпустил ласточку, вызвался посторожить багаж. Коллинз поднял брови, но Антони кивнул. Коллинз взял под козырек, шлюпка отвалила и молодцевато взяла курс на Гавану. Вдруг она остановилась. "Весла на валек!" Весла мелькнули в воздухе и замерли стоймя. Коллинз размахивал шляпой. Антони был растроган и польщен. Сидящий на сундуке испанец ухмыльнулся.

- Знаешь Гавану? - спросил Антони, когда шлюпка двинулась дальше.

- Си, си, сеньор, я же Родригес, - отвечал, улыбаясь, матрос. - Как и вы, я распростился с проклятым еретическим судном. Си, си, это чудесный город. Я ваш слуга, сеньор. Целую ваши руки и ноги.

Антони рассмеялся. Что-то в молодом матросе ему нравилось. Стройный, тонколицый юноша, смуглый и черноглазый, на груди пламенеет оранжевый шейный платок.

- Отлично, - сказал Антони. - Беру тебя пока на неделю, платить буду, как на корабле. Там посмотрим.

- Bueno! - вскричал юноша. - Я ваш hombre. (человек (исп.)) Клянусь ласточкой!

Он подбросил в воздух невидимую птицу, дрыгнул ногами и откинулся назад, смеясь. Снова на берегу!

Оставив его стеречь сундуки, Антони двинулся к зданию из розового ракушечника. В кармане у него хрустело письмо мистера Бонифедера. Он поднял тросточку и выбил бодрую дробь на больших воротах. Открыл ему совершенно голый негритенок, ничуть не смущенный здоровой утренней эрекцией. В просторном патио расхаживали другие голые дети, мулы, дворняжки, негритянки в цветастых тюрбанах. Зобатые голуби ворковали у ног, хлопали крыльями, вспархивали на дышла и спицы пустых телег. Антони подозвал женщину и дал ей письмо вместе с мелкой монеткой.

- Синьору Карло Чибо.

- Сеньор говорит по-итальянски! Значит, хозяин обязательно его примет. Подождите.

Она подкатила бочку, чтобы он сел.

- Пшел вон, охальник! - воскликнула она, звонко шлепая по заду юного привратника. - Madre de Dios! (Матерь Божья! (исп.)) - И она исчезла.

Антони прождал с четверть часа. Бесстыдные ангелочки обоего пола обступили бочку и, жуя сахарный тростник, разглядывали гостя большими карими глазами. Наконец одна девочка решилась его угостить. Он дал ей монетку, которую та мигом проглотила. Остальные глядели с сожалением.

"Надо полагать, - размышлял Антони, - она отыщет ее позже вдали от посторонних взоров".

Из дальней части здания временами долетал громоподобный рык, требовавший того или другого. Женщины всякий раз начинали суетиться, голуби вспархивали. Но вскоре все успокаивалось. Наконец посланница вернулась.

- Сюда, сеньор, - сказала она, вывела Антони на улицу, за угол и по аллейке к темной зарешеченной двери. Отомкнув замок, негритянка двинулась вверх по лестнице на веранду, выходившую в другое патио, засаженное пальмами и банановыми деревьями. Здесь сидел в гамаке грузный мужчина и расчесывал спутанные тугие завитки черных волос. Перед ним качалась подвешенная к балке длинная запотевшая глиняная бутыль. Женщина внесла плетеный стул и удалилась. Мужчина в гамаке закончил свой туалет и пошел к Антони, протягивая пухлые белые руки.

- Я - Карло Чибо, сеньор Адверс. Большая радость, - произнес он на великолепном тосканском, - поговорить с соотечественником. Я несколько раз писал вам, сеньор, по поводу бразильского кофе. Так что знакомство наше состоялось давно.

Антони отвечал в лучшей деловой манере:

- И, я уверен, перерастет в дружбу.

Оба рассмеялись чеканной формулировке.

- Ну, ну, - сказал торговый представитель, - мы держимся сущими кастильцами. "Целую ваши руки и ноги". Но это в сторону. Вы завтракали?

Не дожидаясь ответа, он выкрикнул что-то, включавшее слово "almorzar". (завтрак (исп.)) Попугай, сидевший на жердочке под тряпицей, вынул голову из-под крыла и затрещал. Потом коготками стащил тряпицу и скосил на Антони глаз. Он был бесподобен.

- Almorzar solo, maestro? (Один завтрак, хозяин? (исп.)) - спросил мягкий женский голос из патио внизу.

- Por dos, (Для двоих (исп.)) - крикнул хозяин.

"Dos, dos, dos," - передразнил, охорашиваясь, попугай.

Несколько детишек, явно мулаты, выглянули из прилегающей к веранде комнаты. Один мальчик вышел вперед.

- Иди оденься для гостя, пащенок, - с нежностью сказал Чибо. Мальчик убрался, но малышка, тоже в первозданном виде, выбежала из комнаты и вскарабкалась Чибо на колени.

- Поцелуй мою куколку, папа, - сказала она, тыча отцу в рот дорогую куклу, разодетую, как французская фрейлина.

- Ах, Кикила! - хохотнул он, громко чмокая фарфоровое личико, вскочил и затанцевал с куклой в одной руке и голым ребенком в другой. Девочка повизгивала от восторга, ерошила отцу черные кудри и высовывалась из-за его жирного плеча при каждом подскоке.

- Папа Карло! - кричала она, глядя на Антони. - Милый, гадкий папочка!

Мальчик выбежал в рубашонке.

Вдруг Антони вспомнил, где он видел Карло Чибо. На медальоне в двери бывшего винного погреба в Каза да Бонифедер. Карапузы с огромной виноградной гроздью тянулись за толстым, добродушным божеством, и это был Карло Чибо. На руках у него тоже смеялся голенький ребенок. И бахромчатый кушак на жирных, обтянутых нанковыми штанами ягодицах, и белые чулки огромного размера, и маленькие черные лакированные туфли, которые выстукивают по веранде, как копытца - все это Антони видел прежде.

- Ха-ха, - заливался попугай, - ха-ха-хейо! - Он вскарабкался на плетеный стул и устроился на спинке, поглядывая на Антони умным глазом, отпуская вежливые замечания и щелкая клювом.

Чибо, запыхавшийся, опустился на стул. Багровый румянец медленно сходил с его щек.

- Ах, - просипел он. - Я старею, avejentado, avejentado! (старею, старею (исп.)) Это очень печально.

Он обмахнулся пятерней. Девочка все еще висла на нем, поглядывая в сторону Антони. Наконец он удостоился ослепительной улыбки.

- Ах! - сказал Чибо. - Люблю их такими. У меня их много. Когда вырастают, завожу еще. У меня всегда есть маленькие детки, чтобы плясать на веранде. Занимаясь бакалейной торговлей, я могу себе это позволить. - Он спустил девочку с колен и велел ей пойти побегать.

- Куба - хорошее место. Я процветаю. - Он наклонился и похлопал Антони по колену. - Надо вам здесь обосноваться, синьор, и попробовать самому. - Он повернулся на стуле и исхитрился всем торсом указать на высокую молодую мулатку, которая как раз вкатила столик на колесиках. - Видите, я уже даю вам хороший совет.

Антони посмотрел на девушку. Под его взглядом ее походка слегка изменилась. Оба чуть заметно улыбнулись. Антони отвернулся, убеждая себя, что все это чепуха. Однако "совет" Чибо его взволновал. По ночам на "Вампаноаге" было одиноко. И эти сны - про "мисс Юдни". Странно, ему снилась Флоренс, не Анжела. Однако он решил хранить верность Анжеле. Взгляд его, устремленный на зеленую тень банановых листьев, затуманился. Чибо усмехнулся себе под нос.

Столик, который вкатила девушка, был красного дерева. На двух одинаковых подносах стояло по кружке черного кофе, белый кусковой сахар, какого Антони раньше не видел, сердцевины спелого ананаса и спинки ломкой бескостной рыбы, зажаренной в оливковом масле со сладким перцем. Они поставили подносы на колени и стали есть. Чибо поглощал пищу с изяществом, которого Антони не мог не заметить. Пальцы его играючи управлялись с блестящим стальным ножом и длинными овальными ложками. Руки были белые и холеные, без колец; их можно было бы назвать изысканными, если б не слишком короткие толстые пальцы. Ананас таял во рту солнечным ароматом. Они откинулись на спинки и зажгли длинные тонкие сигары.

Антони поддался дивному самообману. Казалось, он в тысяче миль от "Вампаноага", от слепящего залива. Где он? Как попал сюда? Голос Чибо доносился как бы издалека, кольца голубого табачного дыма плыли к потолку. Чибо тронул письмо мистера Бонифедера, лежащее рядом с ним на столике.

- Извините меня, синьор Адверс, если я сразу повел себя слишком по-свойски. Ваш патрон в этом и других письмах был очень четок и откровенен. Насколько я понял, вы - его младший партнер. А я вот уже пятнадцать лет имею честь представлять Каза да Бонифедер на Кубе. Я безуспешно пытался получить долги от Дома Гальего, долги, за которые в некотором роде несу ответственность. - Он забарабанил пальцами по столу. - Наверно, мне следует начать с самого начала.

...Мы оба, насколько я понимаю, в определенном смысле должники Джона Бонифедера. О вас я кое-что знаю, - он коснулся письма, - и кое о чем догадываюсь. Много лет назад я приехал сюда из Ливорно конченым человеком. Меня с позором выгнали из Дома Франкетти. Управляющий этим старинным заведением растратил крупную сумму. Чтобы замести следы, он бросил тень на нескольких мелких служащих, в том числе и на меня. Я был невиновен, но не мог этого доказать. Меня и еще четверых уволили. Я продал дом в Росиньяно, доставшийся мне от матери, отправился в Гавану и вскоре потерял все свое небольшое состояние, вложив его в опрометчивую сделку. В отчаянии я написал мистеру Бонифедеру, который меня знал, и за чьим памятным столом мне доводилось сиживать. Я правдиво обрисовал ему свое положение и написал, что если кто-нибудь не передаст мне на комиссию груз, я вскорости умру от желтой лихорадки в испанской тюрьме. Сеньор, это было, как в пьесе. Пристав в треуголке явился за мной одновременно с вестью, что груз, присланный мне мистером Бонифедером, уже в заливе. Я очень выгодно перепродал груз Дому Гальего. И сразу пошел в гору. - Он стряхнул столбик пепла с сигары и продолжил еще более страстно.

- Доверие мистера Бонифедера создало мне репутацию. Со мной стали заключать сделки другие купцы. Я был осторожен, и поминал власти кое-чем посущественней молитв. Через несколько лет я стал испанским подданным и занялся работорговлей на паях со старым сеньором Гальего. За пять лет я сделал состояние, о размерах которого ни одна собака на Кубе не догадывается. Однако работорговля - дело рискованное, и я постепенно от нее отошел. Я вообще свернул торговые операции, ограничившись закупкой вина, деликатесов и бакалеи для выходящих в море капитанов. Это дает мне посильное развлечение. Несколько лет в моем доме останавливались капитаны и судовые офицеры, но даже этим я стал тяготиться и давно никого не поселяю. Собственно, я практически удалился от дел и занимаюсь лишь продажей деликатесов и редких яств, да и то всю черновую работу выполняют несколько доверенных приказчиков. Исключение я делал лишь тогда, когда наш добрый патрон из Ливорно присылал мне груз для перепродажи. Его товар я всегда пристраивал как можно выгоднее, обычно моим бывшим партнерам Гальего. Как вы знаете, вести дела с работорговцами очень прибыльно, хотя выручка иногда задерживается. По разным причинам, которые я объясню позже, плата от Гальего перестала поступать. Но не будем об этом сейчас. Я скажу другое.

...Из всего сказанного вам понятно, что я постараюсь всячески содействовать в получении причитающихся мистеру Бонифедеру денег. И еще, - добавил Чибо с улыбкой, - что вы будет в моем доме желанным гостем, даже если решите провести на Кубе остаток жизни. Прошу воспринять это как намек, что вы выставите меня неблагодарной скотиной, если поселитесь в другом месте. Синьор, мы должны были встретиться! Мой благодетель, как я вижу из письма, питает к вам самые теплые чувства. Мне этого довольно. К тому же, не поймите меня превратно. Я верю в первое впечатление и хочу быть с вами откровенным. Вы мне нравитесь. Ну, ну, синьор Тони. - Он рассмеялся. - Где ваши вещи? Есть у вас слуга? Отправьте их сюда. Старый Карло не часто упрашивает.

Антони ответил бы раньше, если бы не был несколько ошеломлен. Однако никто бы не устоял перед пылкой прямотой Чибо. "С моей стороны было бы неблагодарностью, синьор..." "Карло", настойчиво поправил собеседник. Антони сглотнул. "...Карло, сказал он, - если бы я начал отнекиваться. Я уверен, что мне невероятно повезло. Я вас понимаю. Я тоже должен мистеру Бонифедеру, и не только деньги, которые приехал получить. Я знаю, он бы улыбнулся своей доброй улыбкой, услышь он ваши недавние слова. Я напишу ему, что в Регле, возле Гаваны, отыскалось то, что, по его словам, встречается крайне редко - благодарность. Карло, я принимаю ваше столь же редкое гостеприимство.

- Браво! - вскричал Чибо, откидываясь на стуле. - Вы оратор, друг Тони. Пламенный! Мы с вами столкуемся. Я предрекаю это в счастливое утро нашего знакомства.

- Чича! - взревел он, бросая сигару в патио. Дети внизу принялись ссориться из-за окурка.

- Хотите посмотреть мое заведение? - Он со стоном поднялся. Как видите, у меня лишь один повод жаловаться на судьбу. Я жирею. Ноги трутся одна о другую. Чича! - Он снял кушак и повесил на перила.

Вбежала девушка.

- Принеси мне сухой кушак и убери посуду. Ты же знаешь, она привлекает мух. Скажи Фонсо, пусть принесет вещи этого господина. С сегодняшнего дня он живет здесь. Кстати, синьор Тони, где ваши сундуки?

- В доке, где их выгрузили.

- Надеюсь, не без присмотра. Каррамба, их могли утащить!

- Я оставил с ними слугу, матроса-испанца, которого нанял на неделю, возможно, не подумавши.

- Нет, нет, вы поступили правильно. Пусть спит внизу и прислуживает вам. Впрочем, я на него взгляну. Быстрее, Чича, мой кушак!

Когда кушак принесли, Чибо дважды обмотал его вокруг пояса, потом, аккуратно согнув пополам, пропустил между ног и связал концы на животе.

- Теперь я могу ходить, - сказал он, - шелк тонок и позволяет толстым окорокам скользить. - Он, слегка отдуваясь, двинулся вдоль длинной веранды. - Очень жаркий климат. все время потеешь. Да, уже слишком жарко идти смотреть заведение. Мы проговорили дольше, чем я думал. Солнце пришло в патио. - Он перегнулся через перила и начал отвязывать циновку, которая упала, словно занавес, и они остались в прохладном зеленом полумраке.

- Чича!

- Си, си, сеньор, - отвечала снизу женщина немного запыхавшимся голосом.

- Забери у маленького Хуана окурок, а мне принеси лимонов, сахара и... - Он упал на стул. Внизу завопил ребенок. Потом двое малышей вошли и стали играть с попугаем. Мальчик снова снял рубашонку.

- Ах, так оно и лучше, - сказал отец, глядя на него сверху вниз. - Август в Гаване, друг мой! Знаете ли вы, что это такое? Dios, снимите этот сюртук. Забудьте, что он у вас был. Вам надо завести полотняные костюмы. Дюжину. Мерки снимем немедленно, manana. (завтра (исп.)) Кушак вроде моего вам не понадобится - покамест.

- Я надеюсь собрать долг быстрее, Карло, - Антони уже без усилия называл его по имени, - до того, как изношу дюжину полотняных костюмов.

- Por Dios, вы будете менять по три штуки в день. Сегодня... сегодня в этом костюме вы не шевельнете пальцем. Я не шевельну пальцем. Мы будем сидеть здесь, говорить, выпивать и покуривать. Будем есть и спать. Чего мы этим достигнем? Многого! Мы проживем еще день в свое удовольствие. Можно ли желать большего? Случалось вам так проводить день? Спорю, что нет. Попробуйте.

- Я помню такие дни в раннем детстве.

- Не вспоминайте, это утомительно, - вскричал Чибо, - помните только, где вы сейчас. Вот мой рецепт сохранить настоящее.

Вернулась девушка с лимонами и сахаром. Чибо смешал ром, сахар, лимонный сок, и, вытащив из висящей бутыли затычку, подлил воды.

- Здесь на веранде вода всегда прохладна, - сказал он и, бросив в кувшин нарезанных фруктов, взболтал винтообразным движением. Поверхность напитка запузырилась. Гранатовый сок орозовил его. В приготовленных бокалах ждали колечки апельсиновой кожуры. Чибо плеснул пунша и, протянув Антони бокал, опрокинул другой себе в глотку.

Его горло пошло волнами. Это было горло пьяницы, просторное, ведущее прямиком к желудку. Силен, форменный Силен, только венка не хватает.

Антони сидел, посасывая кусочки отдающего ромом ананаса. На веранде сквозило ветерком. Яростный свет и зной за пределами зеленого прохладного укрытия казались все более угрожающими. Часы проходили за часами, и все яснее становилось, что действовать сегодня уже невозможно. Они немного подремали, поговорили тихо, но пылко, снова подремали. Оба были у себя дома.

У Карло Чибо был дар, умственное и физическое свойство располагать к умиротворению. Он не навязывал его, а излучал. Рядом с ним люди веселели, даже возбуждались. В его доме невозможны были нервозность, беспокойство. Из неведомого источника изливались изобилие и плодородие. Ни это изобилие, ни даже некая беспечная расточительность, сопровождавшая Карло словно мажорная, с чувством играемая музыка, не тревожили. Это было естественно и неосознанно. Это было правильно и спонтанно.

Чибо интересовался не только собой, но и тем, что говорят другие. Он был король слушателей, и потому считался блестящим собеседником. Когда вы рассказывали ему занятный случай, ваша память обретала неведомые доселе свойства. События прошлого начинали лучиться тихим светом, которого вы до встречи с Чибо не замечали. Но теперь, говоря с ним, вы убеждались в огромной значимости и пьянящем аромате этих событий. Вы чувствовали, что наконец отыскали желанное зеркало для вашего драгоценного "я"; зеркало, которое расцвечивает ваши слова, побуждая приукрашивать, и чуть высветляет их мягкой, и потому почти неуловимой иронией. Думая об этом после, на вдруг поскучневшей аляповатой улице, вы дивитесь.

Дело в том, что на первый взгляд Чибо представлялся всего лишь милым, курчавым, не очень молодым толстяком, который обмяк на удобном стуле и, словно альгвасил, препоясан алым шелковым кушаком. Может быть, обаяние таилось в этом самом несколько экстравагантном кушаке? Вряд ли. И тем не менее все, от генерал-губернатора Кубы до последнего раба, только что привезенного с Рио-Понго и купленного Чибо, раба, которому, чтобы он не сбил мозолистые ступни о каменные плиты патио, новый хозяин тут же распорядился подобрать сандальи, чувствовали это обаяние и расцветали.

Хотя Карло и предложил выпить за "настоящее", говорили они все больше о прошлом, об Италии, Ливорно и Генуе. С долго сдерживаемым пылом изгнанника Чибо выспрашивал о миллионах вещей, тысячах людей, сотнях мест. Понуждаемый этим пытливым интересом, Антони неожиданно для себя воспроизвел жизнь сообщества, к которому некогда принадлежал.

Именно так, отвечая на заинтересованные вопросы, Антони говорил лучше всего. В последнее время он обнаружил в себе замкнутость, которая часто пробуждала в его собеседниках доверительную откровенность, на которую ему не хотелось отвечать тем же. Может быть, дело было в загадке его рождения, из-за которой он не мог в обычных выражениях объяснить, кто он и откуда. Поэтому обычно он молчал и слушал. Однако говорить он любил. А Чибо сумел затронуть его любимые струны, и теперь музыка переполняла его. Это было... Это было забавно.

Утро еще не кончилось, а он уже поведал, как капитан Элиша закупил в Генуе священные статуи и что произошло в плаванье. Живот Чибо колыхался от смеха при рассказе о том, что большая мадонна в каюте прижимает к сердцу бутылку красного вина. Хитроватое выражение смеющегося фавна проступило на толстом лице. Чибо сел.

- Знаете, - сказал он, - я помогу вашему шкиперу пристроить святой груз. Между нами, Тони, я горький скептик. Мое счастье, что англичане, завоевав Кубу, упразднили Инквизицию, и с тех пор она не восстановлена. У меня на полках есть книги, которыми даже я предпочитаю не хвалиться. Знаете ли вы, что я большой книгочей, ученый, хотя и беспорядочный, и уж разумеется философ. Судя по тому, что вы говорили о вашем друге Туссене, я с ним солидарен, хотя во взглядах на политику мы расходимся совершенно.

...Я дружен с испанским священником в Регле. Мы часто спорим. Вам надо познакомиться. Сегодня же! Только еда не вызывает у нас разногласий. Как все испанцы, он захолустный еретик в том, что касается вина, но вот в еде, ох, в еде, - Чибо облизал губы, - мы оба исключительно правоверны. Так что за столом мы достигаем полного единения. За последние пять лет мы погребли наши мелкие разногласия касательно природы духовного мира под грудой яств. Мы понимаем друг друга, отец Хуан и я. Я зову его отец Траян. Помните бюсты цезарей, Тони? Когда увидите отца Траяна, поймете. В его теле вернулся на землю древний испанский шельмец. (Римский император Марк Ульпий Траян (53-**7), знаменитый своими завоевания, постройками и жестокими гонениями на христиан, был уроженцем Испании.) Я настаиваю, что имело место переселение душ. Это даже тревожит... отца Траяна. Вы знаете католическое учение о душе? Нет? Ладно, сейчас слишком жарко объяснять, - он потянулся к кувшину, - но это существенно. А отец Траян из Сеговии. Это очень древний, римский еще город. Хорошенько разглядите голову отца Траяна, когда он придет, но так, чтоб он не заметил. О чем бишь я? Ах, да. Я куплю статую Мадонны-дель-Вино и пожертвую церкви отца Траяна. Вместе с бутылкой. Вот посмеюсь я через несколько лет, когда попрошу его заглянуть в одеяние. Вы говорите, портвейн? Значит, все это время он будет кадить вину, которое не выносит на дух. Ха, клянусь тенью Вольтера, я это сделаю. Давайте пригласим вашего капитана-янки отужинать с отцом Траяном. Соберем всех заинтересованных лиц вместе. Что? Пригласить его супругу? Нет, нет, мой мальчик. Почему? A cause de la scandale, mon ami. (Потому что это вызвало бы кривотолки, друг мой (фр.)) Мне все равно, пусть она страшна как смертный грех. Гаванские сплетники исходят из более существенных соображений. - Предвкушая занятный вечер, он глубоко затянулся четвертой сигарой. Потом они задремали.

На том же столике вкатили второй завтрак, потом увезли посуду. После еды они почти не двигались. Карло смешал еще пунша. Наружный зной угрожал заползти в их тенистое убежище. Желтовато-белесые солнечные блики просачивались через жалюзи.

Один раз Антони выглянул в патио и увидел, что его матрос спит в гамаке под тенью пальмы. Негритенок отгонял от него мух. Все смолкло, кроме гудения насекомых. Ага, значит, сундуки принесли.

Надо же, значит, его мадонна в этом доме. В свете задуманного Чибо подарка Антони впервые подумал о ней насмешливо. Как Чибо посмеется. Попугай подмигнул и продолжил лузгать семечки. Словно тиканье замедленных часов, щелчки, казалось, отмечали ход иного, более растянутого времени; подчеркивали сонную праздность дома. Взгляд Антони затерялся в зелени кокосовых и финиковых пальм. Ящерицы бегали по веранде. Двое незаконных детишек Чибо вышли в дальний конец патио помочиться. Потом возвратились, свернулись калачиком и уснули, девочка головой на животе брата. Антони опустился на стул, обессиленный. Где-то далеко по-прежнему гремели колымаги... где-то...

В половине шестого тени в патио удлинились. Сразу стало почти холодно. Он встали; вымылись.

В комнате с высоким потолком и бамбуковой мебелью, под свисающей с кольца призрачной сеткой от москитов, Антони переоделся в безупречный полотняный костюм, оставленный кем-то из прежних постояльцев Чибо. Само прикосновение легкой ткани освежало, радовало. Поспав и вволю напившись апельсинового сока, Антони чувствовал себя легким, очень чистым и прохладным, особенно в этом беспечном настроении и внезапно проснувшейся любви к полумраку. Внизу громыхал голос капитана Элиши. В вестибюле кто-то говорил на звучном испанском - наверно, отец Траян. Антони услышал смех Чибо и заспешил вниз.

Все уже собрались за столом. Хотя в этом доме, похоже, только ели и спали, Антони проголодался. Отец Траян его покорил. Они говорили о рыбалке. Отец Траян поведет его ловить рыбу, manana. Manana статую Девы установят в часовне отца Траяна в Регле, в часовне святого Павла. Приход отца Траяна составляют главным образом жены рыбаков. "Вполне апостольский дух", - сказал Карло и фыркнул. Капитан Элиша не понял. Однако трудно было сказать, кто больше доволен приобретением мадонны, он или священник.

- Выгодная сделка для еретика и благочестивый дар церкви от язычника - случалось ли такое прежде! - смеялся Чибо, когда гости, условившись обо всем, разошлись.

- Завтра обязательно сходите с падре на рыбалку, - сказал Чибо, зевая. - Это будет любопытно... для вас. А потом займемся долгом. Manana, manana. - Он с улыбкой потянулся.

"Господи, - думал Антони, - неужели он снова заснет?" Заснули оба!

- Ну, как вам понравился первый день на Кубе? - спросил Чибо. - Привольная жизнь, а?

- J'en suis ravi, monsieur, (Я ею очарован, мсье (фр.)) - честно отвечал Антони.

Он забрался в большую кровать и поглядел через москитную сетку. Яркий лунный свет серебрил кисею. В отдалении звучали гитары и банджо. Через окно из патио плыл сладкий, дурманящий аромат ночных цветов. Сейчас бы сюда Флоренс... что это он? Анжелу. А как бы оно было - обеих!

Что это с ним? Гавана? Или вино Карло Чибо? Manana, manana! О, дивный новый мир!

Глава XXX

Чудо в церкви св.Павла, Регла

Привезли ее Коллинз с матросами, они же забрали одеяло. Карло, отец Траян и Антони стояли рядом, и каждый думал о своем, когда моряки опустили на пол и раскутали статую.

Каменщик уже установил легкие разборные леса и готовился вмуровать статую в нишу за алтарем, на место жалкого гипсового изваяния, давно приводившего отца Траяна в отчаяние.

Карло был потрясен светлой красотой статуи. В полумраке церкви яркая синева одеяния померкла и ниспадала складками, словно воспоминания уходящего дня. Чибо удерживал отца Траяна поодаль "для лучшего обзора" - и для того, чтоб священник паче чаяния не заглянул в складки.

По правде сказать, Чибо стало бы неловко, найдись бутылка сейчас. Это выглядело бы так, будто он сам ее и подложил.

Отец Траян был донельзя растроган подарком; тайно простил многие высказывания своего собутыльника и колкости по поводу "современного мракобесия". Теперь он получит у епископа индульгенцию для Чибо. Его другу простятся грехи. А как порадуются простые прихожане, когда он будет освящать статую!

Может быть, немного против правил, что он пригласил каменщика установить фигуру, не уведомив вышестоящих. Но, в конце концов, это его приход. Какие могут быть возражения? А теперь он наберет денег на новый стихарь для служки. Старый просто неприличен! Хей-хо! ни у кого в Гаване нет такой прекрасной мадонны. Он преклонил колени на каменных плитах и прочитал короткую молитву.

Матерь Божия, мы очень простые и бедные люди, те, кто приходим в церковь святого апостола. Мы служим тебе скорее сердцами, чем приношениями. Прости нас и помилуй, благодатная Мария. Свечи не лучшего качества. Но ты живешь в свете Отца. Озари нас его светом. Пусть сети тех, кто преклоняет пред тобой колена, наполнятся рыбой. И помяни своего раба, который ловец человеков, и брата Франсуа, который окучивает овощи в моем саду. Воздай ему по его доброте, ибо ты добра, Santa Madre de Dios. (Святая Матерь Божия (исп.))

Он перекрестился и встал.

- Идем, Карло, - прошептал Антони. - Молчите про вино. Видели лицо падре, когда он молился? Обещайте мне, что не расскажете. Это было бы жестоко. Я бы почувствовал себя кощунником.

- Возможно, вы правы, - сказал Чибо.

- Возможно! - воскликнул Антони.

- Ладно, ладно, успокойтесь, - сказал Чибо. - Я не намерен веселиться за счет чужой боли. Вы же знаете, священник мне друг. Нас связывает обоюдная приязнь. Я подарил ему статую от чистого сердца. Мы с вами просто забудем про бутыль. В конце концов это всего лишь нелепая случайность. Мы тут не при чем. Могу попросить каменщика, он ее вынет.

Они стояли у боковой двери и переговаривались вполголоса.

- Не стоит, - сказал Антони. - Начнутся расспросы. Забудем про нее.

Карло кивнул и мечтательно добавил:

- Через сто лет какой-нибудь любознательный служитель церкви обнаружит отличный портвейн. Хотел бы я воплотиться в этом человеке. - Он чмокнул губами.

В церкви отец Траян и каменщик почтительно водрузили статую мадонны в нишу.

- И запомни, - говорил священник, - там, где уберешь старый раствор, положи новый гладко и в цвет остальной стены. Ты мог бы украсить постамент... немного. Мне это было бы приятно.

- Си, си, падре, я уже два года делаю лепнину в соборе. - Острием тяжелого мастерка он начал чертить на постаменте вьющийся стебель с цветами. Откинул голову и с одобрением поглядел на рисунок.

- Приступай, - сказал священник. - Нет, погоди! Цена!

- За все заплатил щедрый сеньор бакалейщик, - нехотя признался рабочий. - Еще пару красивеньких цветочков. - Он пожал плечами. - За несколько молитв о моей покойной матушке я добавлю целую лозу.

- По молитве за каждый лист, - пообещал падре. - Акант. Умеешь лепить акант?

- Си, - пробормотал рабочий. Он начал смешивать раствор.

- Не забудь опустить что-нибудь в кружку для бедных, друг мой, - сказал падре, выходя к Антони и Карло.

"Ах, торгуйся после этого с попами, - бормотал себе под нос каменщик. - И все же я не внакладе. Расти, лоза! Вытащи мою матушку из чистилища!" - Кончик мастерка и палец замелькали. Нежные зубчатые завитки аканта раскрывались на гладком постаменте у ног Девы. Голоса отца Траяна и его друзей замерли в отдалении. В церкви было очень тихо.

Каменщик работал споро. Время от времени он клал мастерок на верхний ярус лесов и утирал заливавший глаза пот. В десять он слез с подмостков и утолил жажду в ближайшей харчевне. Он вернулся, слегка пошатываясь, и продолжил работу. Завитки листьев были почти закончены.

Пальцами он вылепил последнюю щедрую россыпь бутонов. Леса немного раскачивались. Мастерок, который он положил на них, подползал к краю. Ну! Последний бутон! Он вылепил его из раствора. Вдруг раздался звон и бульканье жидкости. Рабочий беспокойно огляделся, но все было вроде в порядке. Можно собираться и уходить. Каррамба! Мастерок исчез!

Он поискал. На полу нет. Нет ни на алтаре, ни под алтарем, ни рядом. Нет на лесах. Он разобрал их. В ведре с раствором нет. Он вытащил из ведра руку и с отвращением отряс.

"Madre de Dios!" Отличный новехонький мастерок, он сам утяжелил рукоятку свинцом. Ах эти голые беспризорники, хоть в церкви могли бы не воровать! Благодарение Богу, его воспитывала благочестивая матушка! Славное поколение растет после отмены Инквизиции!

Он вышел, качаясь под тяжестью ведер и разобранных лесов.

Тем временем отец Траян и его спутники брели по рыбачьим кварталам Реглы к домику у моря. Маленький коралловый мыс вдавался в залив, и здесь, между перистых деревьев, наклоненных в самые разные стороны, ибо в разные времена года ветра дули тут с разных сторон света, стоял домик священника, осененный зеленью, окруженный цветами и кустами. Ограда шла от одного берега узкого мыса до другого, и за ней мотыжил овощи еще один священник, худой, благообразный, в рясе и сандалиях нищенствующего францисканца.

Они вошли в шалую от раннего цветения гибискусовую аллею, где пурпурные цветки чуть слышно лепетали длинными желтыми язычками. Дальше, через полумрак дома и синий квадрат дверного проема в палисадник отца Траяна. Мало кто из входящих сюда оказывался готов к безупречной красе крохотного сада. Он расположился на самой оконечности мыса. Дом полностью заслонял его от города.

Сюда за долгие годы безмятежного управления своим небольшим приходом отец Траян постепенно пересадил из островных зарослей все виды пальм, кустарников, травянистых и вьющихся растений, которые присмотрел в своих прогулках по Жемчужине Антильского архипелага. Редкому цветку в подарок он радовался больше, чем подаянию на церковь. Рыбаки приносили ему живых моллюсков для пляжа, диковинные губки и водоросли для коралловых гротов. Он был прирожденным садоводом. Почти все, что он сажал в землю или в воду, принималось.

Из дверного проема казалось, что глядишь на девственный уголок природы. Глаз, уставший восторгаться лиловой массой юкки, отдыхал на прохладном ложе травы. Атласные лилии, пестрые или одноцветные, выглядывали из самых неожиданных мест. Тлеющие кустики анемонов лезли из трещин кораллового известняка. С пальм свисали немыслимой формы орхидеи, и на фоне тусклой коралловой стены пышно цвели четыре дерева желтых мавританских роз.

Да, хотя все это, за исключением нескольких исполинских пальм, падре посадил своими руками, сад оставался восхитительно диким. Скользя к оконечности мыса, глаз примечал все более мягкие краски. Здесь под раскидистыми финиковыми пальмами зеленели темные лужайки, колеблемые ветром папоротники и, наконец, трава; траву резко и неожиданно отсекало белое полукружье миниатюрного грота.

- El paraiso del padre, (Рай падре (исп.)) - сказал Чибо, обводя рукой.

- Ах, друг Карло, вам следовало позволить мне хвалиться самому, - вскричал отец Траян, тем не менее розовея от удовольствия. - Это моя единственная суетная гордость.

- Идемте, сеньор, - продолжил он, обращаясь к Антони, - я вижу по вашему лицу, с вами можно говорить о цветах. Вы имеете глаза видеть, и видите! Я обязательно должен показать вам кое-что еще. И мы собирались порыбачить. Карло, идете с нами?

- Что, жариться на солнцепеке ради корзины глупых рыбех, которую можно купить на песо! - вскричал Карло в неподдельном ужасе. - Я предпочитаю свою веранду и патио. Но вы идите, мой мальчик. Не позволяйте мне себя отговаривать. Возьмите мою шляпу из пальмовых листьев. Adios, - воскликнул он с кислой миной снимая головной убор и надевая взамен полученную от Антони шляпу из итальянской соломки, которая оказалась ему мала. - Удачи. На обед будет черепаха, - крикнул он, оборачиваясь. - Хватит на двоих. Не вздумайте приносить рыбу!

- Золотое сердце, - сказал падре, с сожалением провожая взглядом удаляющегося Чибо. - Какая жалость, что он отравляет себе душу жалкими домыслами рассудка. Но, простите, сеньор, я надеюсь, вы истинноверующий?

- Я воспитывался в монастыре, падре, - сказал Антони, заминая разговор. Сохранил ли он веру? Он нащупал в кармане ключ от cундучка... там она заперта... надежно?

- Вот и хорошо, - сказал отец Траян, словно одно логически вытекало из другого. - Идемте, я покажу вам, где мы ловим рыбу.

Они пошли по узкой вьющейся тропке к мысу.

- Взгляните! - вскричал падре, останавливаясь на небольшом пригорке. - Взгляните! Отсюда как раз видно!

Казалось, облако опустилось на прибрежный песок и скрыло от глаз оконечность мыса. Оно походило на розовую рассветную дымку, оторвавшуюся утром от облачной гряды и зацепившуюся за выступ суши.

- Ума не приложу, что это такое, - сказал Антони.

- Идемте быстрее, - отозвался довольный отец Траян. - Это стоит посмотреть. Самая удивительная вещь на острове, как мне представляется.

Тропинка углубилась в заросли тропического папоротника и вдруг вывела на берег, к сохнущей на песке рыбачьей лодке. Здесь вдоль низкого обрыва, раскинувшись во все стороны, цвела и пламенела исполинская бугенвиллия. Она лезла вверх по источенным ветром колоннам кораллового известняка, оплетала кусты и деревья, но, кроме того, вилась по палубным бимсам и ребрам корабельного остова. Этот остов, лишенный обшивки и до половины ушедший в песок, образовывал величественную беседку. Под ней были скамейки и даже груда камней с разложенной для починки и просушки рыбачьей сетью. От гладкого белого песка, слагающего природный пол беседки, торжественная органная нота цветущей лозы отдавалась царственным свечением, божественно гармонирующим с плотным полумраком.

Дальше в беседке царил пятнистый сиренево-киноварный сумрак, переходящий у входа, там, куда проникал блеск воды, в лиловатое мерцание, которое и разглядеть можно было, только заглянув внутрь. По бокам блики терялись в бесцветной субстанции воздуха, но и там они продолжали мерцать, невидимые, но, похоже, электризующие. Во всяком случае явно из-за них у Антони по коже побежали мурашки. А может, они превращались в гудение. Невозможно было стоять под этой бугенвиллией и представлять ее в чисто зрительных образах. Она походила на приглушенные литавры; на непрекращающийся, далекий тропический гром.

Антони вдруг сообразил, что отец Траян смотрит на бугенвиллию его глазами. Ибо священник глядел на него, словно заплутав в выражении чуть бледного под загаром юношеского лица. Антони стоял, охваченный видением.

"Но кто бы не растерялся?" - думал он. - Здесь все, что я продумал и перечувствовал о Кубе, выражено единым словом! - вскричал он вслух.

- В этом лесу много таких невыразимых мыслей, сеньор, - тихо сказал падре, - но нет более прекрасной. Подумать только! Мне было дано взрастить и выпестовать ее своими руками! - Он простер руки, словно они не принадлежат ему, но одолжены, как инструменты. - Зайдите под лиственный кров и поглядите вверх. Даже небо кажется оттуда еще удивительнее. Я не могу сказать, что об этом думаю. Вы поймете.

Они вошли в беседку и преобразились. Антони оглядывался, не веря своим глазам. Здесь-то, в этой беседке, он впервые столкнулся с братом Франсуа лицом к лицу.

В дальнем конце, куда они поначалу не взглянули, сидел на куче рыбачьих сетей босоногий монах в бурой рясе францисканца. Ряса была бурой на солнце, но здесь, в кружевной тени, казалась цвета запекшейся крови. Увидев, что его обнаружили, монах встал и учтиво шагнул вперед. Он был осанист и даже величав, однако, стоило взглянуть на лицо, и ощущение заносчивости пропадало. В его чертах навечно запечатлелось то редкое выражение, которое возникает, когда деятельная доброта превратит следы пережитых скорбей в некую святую радость. Было видно, что этот человек способен сострадать пылко, глубоко и мудро.

"Хотел бы я знать, как может человек так выглядеть, - думал Антони. - Это не бездумная веселость".

- Ах, брат Франсуа, боюсь, мы помешали вам в вашем уединении, - сказал священник.

- Ничуть, падре, - отвечал брат Франсуа с улыбкой. - Увидев, что к вам пришли, я поспешил укрыться в своем любимом уголке. То был час, когда я предаюсь созерцанию, но он позади. Пора побыть с земными друзьями. Позвольте представиться.

Он выступил вперед и назвал себя с таким милым изяществом, что даже немного смущенный падре успокоился. Услыхав "мсье" вместо "сеньор", Антони ответил по-французски.

При звуке привычной речи глаза у монаха потеплели тихой радостью... "и приятно будет немного побеседовать по-французски, если вы не прочь, - продолжал Антони, - на испанском я пока говорю только по необходимости. Иной мир пока ускользает от меня на испанском".

- Этот? - полушутливо спросил монах, указывая на лоб.

Антони кивнул.

- Боюсь, что так. - Он заметил, что брат Франсуа пристально его разглядывает. Его это смутило - в глазах монаха он угадывал потаенный огонь, который, того гляди, вспыхнет в полную силу.

- Вы учились французскому в Блуа, не так ли? Там прекрасный выговор. В Блуа, я уверен. Быть может, мы встречались раньше? Я уже не сомневаюсь.

- Я никогда не бывал во Франции, - отвечал Антони, донельзя польщенный. - Мой хозяин родом, кажется, с Луары. Я из Ливорно. По крайней мере, я там родился.

- Значит, мы не могли встречаться. Ах! Я вспомнил, что это. Да, очень странно. Однако пардон, мсье, это лишь воспоминания, и я не буду ими вам докучать. Вижу, вы с падре собрались на рыбалку. Завидую вам. Мы с ним оба ловцы.

Падре действительно начал собирать снасти, но чего-то не хватало. Заметно раздосадованный, он извинился и сказал, что сходит домой за недостающим.

Антони и брат Франсуа сели.

Очевидно, монах дорожил случаем побеседовать по-французски. На родном языке он говорил с б#ольшим жаром и даже доверительнее. Они с Антони обменялись новостями. Вскоре они уже сравнивали впечатления, причем Антони в то же время мысленно составлял давно откладываемое письмо Туссену о Французской революции. Каким восторгом было обнаружить, что его собеседник побывал в самой ее гуще и своими глазами видел Робеспьера!

В монахе было что-то почти нездешнее, странно волнующее. С ним невозможно было оставаться скрытным, настолько сам он был открыт. Некая запредельная сила тянула поддаться его обаянию.

- Как видите, мсье, меня нельзя назвать эмигрантом в обычном смысле этого слова. Проповедовать Евангелие и жить, как жил Христос, не опаснее в Париже во время Террора, чем здесь и сейчас. Все мы, кто решился на это - изгнанники. Мы идем из одной чужбины в другую к дому нашего Отца. В наших душах - его царствие, сколько они могут вместить. И потому оно может быть где угодно и сейчас.

...Я не проповедую вам, мсье, и не рассказываю о себе. Простите мое волнение. Мне припомнились последние годы в Париже, а о них нельзя говорить обычным кухонным голосом. "Тереза, еще немного фасоли в суп!" Это хуже, чем говорить о них выспренно или шутливо. И я не говорю о них толпам, ни на площади, ни dans l'eglise, (в церкви (фр.)) но мужчине, женщине или ребенку, и не всегда словами. Человек, человечество, государство, добродетель, справедливость, братство - что это? Слова, которым нет соответствия в жизни, только в мечтах философов. Избитые застольные темы греков и римлян. Свобода?

...Мсье Антуан, два года я следовал за повозками с осужденными, и я стоял на эшафоте. Я видел, как острое лезвие свободы падало и вздымалось, чтобы снова упасть, и всякий раз на чью-то шею. Таков обычай государства. И эти сотни глаз! Они заглядывали в корзину, и оттуда тоже смотрели глаза. Невыносимо было думать, что лежащее в корзине - это финал. Те, кто так думал, и впрямь умирали. С теми, кто просил меня поддержать в них надежду, я разделил дарованную мне веру. Сам Робеспьер не мог этому воспрепятствовать.

Знаете ли, ведь я его видел. Mais oui! (Да! (фр.)) В домике мебельщика на рю-сен-Оноре в апреле, всего лишь два года тому назад. А кажется, прошло столетие. Это было на следующий день после того, как Дантона, Камила Демулена и других провезли под его окнами в повозках.

На мой стук дверь открыли двое головорезов, охранявшие тирана. Я спросил Дюпле, мебельщика, и попросил его доложить обо мне маленькому человеку наверху. Робеспьер меня помнил. Мы оба из Арраса. Я из старинного рода, мсье знает эту фамилию. Робеспьер знал, что я мог бы сделаться епископом, но предпочел стать сельским священником. Понимаете, мы вместе читали Руссо. Я помню Робеспьера провинциальным щеголем, когда он декламировал плохие стихи в местном поэтическом клубе. Тогда у него был красивый голос, и он отказался от судейской должности, чтобы не выносить смертных приговоров. Подумать только! Этот же голос я слышал потом в Конвенте. "С глубоким прискорбием провозглашаю я горькую истину! Людовик должен умереть, если родина хочет жить!" Ах, так он скорбел! Однако наверх меня проводили.

Они сидели с Флерио-Леско. Робеспьер был очень бледен. Только вчера, проезжая под его окнами на казнь, Камил Демулен громовым голосом предрек и ему скорую смерть. Я видел, что он боится. Он был все тот же маленький щеголь: панталоны до колен, шелковые чулки и пудреные волосы. Он отложил листок с фамилиями, которые они с Флерио-Леско обсуждали, и поднял на меня глаза.

- Ну, гражданин, чего ты хочешь? - спросил он. - Ах! Я тебя вспомнил. - Он попытался улыбнуться. Это было страшно.

- Я пришел предложить тебе очень простой выход, - сказал я. - Тебе до смерти надоело проливать кровь и быть богом помешанной Катрин Тео. Разве не так? Посмотри, куда завела тебя умозрительная добродетель! Вскоре ты убьешь нас всех. Ты останешься один, ибо один умеешь быть добродетельным. Иная цель нужна. Я говорю о тебе, о тебе, не о Франции или другой выдумке, но о твоей душе. Ты веришь, что она бессмертна?

- Что ты предлагаешь, гражданин? - спросил Робеспьер. Он наклонился вперед и глядел на меня голодными глазами, улыбаясь тонкой усмешкой.

- Чтобы ты ушел отсюда со мной. Ты сменишь имя, исчезнешь. Мы пойдем по миру, как ходил Христос, и будем делать добро. Нам ничего не нужно. Мы не будем произносить речи или проповедовать. Пусть все идет своим чередом, а мы постараемся утешить мужчину, женщину или ребенка, которые нуждаются в утешении. Будем добры, будем им братьями. Не будем никого убеждать, будем идти той дорогой, которая нам открывается, и оставлять по себе доброе дело во имя Христово там и тогда, где это удастся. И все. Это самый простой замысел, делать людям добро в духе Божием. Разве ты не убедился еще, что любой другой обречен на провал? Оставь все и следуй за мной. Помнишь?

- Почему ты пришел с такими речами ко мне и сегодня? - спросил он. - Разве ты не знаешь, что на моих плечах лежит забота о Франции, о ее спасении, о спасении всего мира! - Он вскочил и заходил по комнате. Флерио-Леско смотрел на него, раскрыв рот.

- Но ты помешанный! - бросил он мне. - Ты потерял близких. Ты аристократ, бывший граф.

- Это не так, гражданин. Ты знаешь, что еще до Революции я стал приходским священником. Я пришел к тебе, потому что ты искренний идеалист. Я вижу это. И ты заблуждаешься, ты избрал неверный способ помочь миру. Ты действуешь через государство и через учреждения. Ты провозгласили разум своим божеством. Узнай же, что приближает людей к Богу. Ты знаешь. В глубине души, ты знаешь!

Он яростно взмахнул рукой, но я продолжал.

- Ты можешь покончить с этим одним махом, гражданин. Есть путь добра и спасения. Я нашел его. Я живу им и он во мне. Идем! Пусть Республика расцветает, как может. Царствие Божие сразу за дверью. Оставь Робеспьера здесь, брат мой, и пойдем вместе.

Многие, с кем я говорил так, мсье, удивлялись. Сквозь все их притворство и сквозь все их изумление я говорил с ними. Они видели, что перед ними открывается путь. По правде говоря, большинство людей хоть когда-нибудь об этом думали. Но они слишком любят мир. Они дорожат своей ущербностью. Благоразумие убеждает их не рвать цепи, связывающие с чем-то ощутимым. И они цепляются якорем за скалу, о которую их разобьет, когда жизнь отхлынет. Так было и с Робеспьером. В какую-то минуту он увидел, он вспомнил, он посмел надеяться. Потом лицо его исказилось. Я думал, он на меня кинется.

Мсье, если бы Флерио-Леско не расхохотался, меня бы гильотинировали. Я верю, что он был добрый человек. Его смех спас мне жизнь.

- Довольно, гражданин, - сказал он, - выстави этого дурачка за дверь. "Покончи одним махом", как он сказал. Нам некогда пререкаться с полоумным приходским святым. Садовая голова! - заорал он. - Огородная! - Он сделал вид, что столкнул меня с лестницы. Я видел, что тиран стоит наверху с тем же листком в руке. Я думаю, он смеялся впервые за несколько недель. Я действительно смешно падал по ступенькам. Но знаете, я и сейчас думаю - я был близок к победе. "Ты едва не убедил меня", говорили его глаза, и руки его дрожали. Однако Господь судил иначе. Я всего лишь предложил себя как орудие. Вы видели, как падре протянул руки и сказал, что ему дано было взрастить эту дивную лозу? Я тоже слышал. Ах, падре - поэт. Мыслью Божьей назвал он эту лозу. Да, лучше думать о себе, как падре думает о своих руках. Тогда вы увидите, как расцветает Божья мысль.

Он поглядел вверх, и лиловый отсвет проникающего сквозь листву солнца упал на его лицо.

Невозможно преувеличить впечатление, которое произвел на Антони этот рассказ. Он слышал, что мольба обращена к нему. Дело было не в том, что монах сказал, а в том, как он это сказал. Этот человек, безусловно образованный и светский, сознательно избрал простоту. Манеры аристократа и придворного превратились у него в благородную кротость, мудрое и бесстрашное смирение. В нем была легкость, идущая от уверенности, которая не раздражала. Просто видно было, что он в ладу с собой и со всем миром. За этим угадывалась спокойная страстность и в то же время скрытые возможности.

"Следуй за мной!". Да, следуй по пути, которым дитя на руках у мадонны шло, возрастая, и дальше к славе, подобной лиловому свету на лице брата Франсуа. Ах, что за путь! Вот что мадонна несет на руках - дитя и его путь. Самый простой, самый короткий в конечном счете. Почему он прежде не понимал? Слова монаха все расставили по местам. Отец Ксавье велел ему думать про младенца. Теперь он понял, что это значит. Взять свой крест и... Это уже непонятно. У Антони нет креста. Жизнь прекрасна. Как свет в беседке, восхитительна, красочна и светла. Разве мало, что он говорит с мадонной? Однако она что-то протягивает ему, что-то очень для себя дорогое. И это дорогое она готова с ним разделить. Это дар, который она молит тебя принять.

Да, это так. Верить в Бога значит не только обуздывать себя и молиться, "беседовать по ночам", как он называл это прежде. Он улыбнулся и вздохнул. Нет, это дорога. Шел ли он этой дорогой? Брат Франсуа шел. В его голосе звучит музыка этой дороги. Зовет ли он в попутчики? Почему бы не пойти с ним, Антони? Это было бы очень просто. Бог все за тебя решит.

Простые идеи влекут иногда даже очень сложных молодых людей. Антони сидел, подперев голову руками, и смотрел на брата Франсуа.

- Ты знаешь, - очень тихо сказал священник, - кому я это говорил. Ты слышал?

- Да, я понял, - сказал Антони, но продолжать не стал.

Брат Франсуа немного подождал. - Ну что ж, значит, вы поняли. Это уже что-то. Подождите, пока начнете чувствовать. Я говорю об опыте. Тогда вы будете знать, и - тогда вам давать ответ и вам выбирать дорогу. Но я вижу, что еще рано. Только вспомните, что я сказал, если сможете, когда придет время...

Он внезапно поднял голову, разрушая соединившее их напряжение.

- Солнце почти в зените! Сегодня утром вам уже не порыбачить. Сегодняшнее утро прошло. Что задержало падре? Он... ну, он рыбак, и должны быть какие-то причины. Идемте.

Он встал и легко зашагал по тропинке к дому. Солнце пекло. Даже в шляпе Чибо Антони точно чувствовал, откуда падают его лучи. Маленькое предместье лежало перед ними на удивление тихое. Оно уже погрузилось в сиесту. Даже повозки больше не громыхали. Вдруг раскатисто ударил церковный колокол.

- Что это? - удивленно спросил брат Франсуа. Колокол взволнованно гудел. - Никак стряслось что-то. - Они ускорили шаг и вошли в дом. Отец Траян опирался о косяк наружной двери, растерянно прислушиваясь. Он обернулся.

- Простите, сеньор, что я вас бросил, я сейчас все объясню. Меня задержали. Manana! Чего я не понимаю, так это почему звонят в моей церкви. Наверно кто-то утонул.

Они уже слышали топот бегущих ног в аллее за пригорком.

- Да, боюсь, так оно и есть. Бегут за мной. - Лицо его опечалилось. Схожу за елеем. Кто на этот раз? - вздохнул он.

Две взволнованные женщины подбежали к воротам и закричали: - Падре! Падре!

- Ах, Хуана, бедняжка, что там у вас стряслось? - скорбным голосом осведомился падре из дома.

- Падре! Падре! - голосили рыбачки уже в дверях. - Чудо!

- Что? - переспросил падре.

- Чудо! - выкрикнула женщина.

- Да, да, клянусь кровью Господней! - подхватила другая.

- Что за глупая суматоха? - с досадой сказал священник, выходя из комнаты по прежнему с дароносицей в руке. - Почему трезвонят в моей церкви?

- Чудо! - выкрикнули женщины хором. - В храме новая мадонна и...

- Глупые женщины, мне это известно, - пытался урезонить их священник. - Я сам привез ее сегодня утром, разве вы не видели? Это благочестивый дар...

- Но она истекает кровью! Ее милостивое сердце роняет красные капли на алтарь! Мы видели! Там уже толпа, все смотрят! Господь ниспослал нам чудо!

- Си, си, падре! Идите и посмотрите сами. Хуана и я, мы одни вспомнили вас позвать. - Они стояли, крестясь и дрожа.

- Идемте, падре, посмотрим, к чему все это, - сказал брат Франсуа. - Спасибо, сестры. - Но женщины уже убежали.

Они поспешили вдогонку. Колокольный звон поднял на ноги весь город. Люди бежали к церкви, отовсюду звучал взволнованный говор. Слухи разносились по ветру.

Когда они оказались у церковных дверей, вход уже перегораживала толпа. Еле-еле расчистили проход для падре и его друзей. В церкви было тихо, слышалось лишь тяжелое дыхание толпы и нестихающий трезвон наверху. Ближние к алтарю люди стояли на коленях, дальние тянули шеи и смотрели, как зачарованные. Все лица были повернуты в одну сторону.

Антони оттеснили и прижали к боковой стене. С трудом он заглянул вперед. Отец Траян уже стоял на коленях перед забрызганным чем-то красным алтарем. Колокол затих. Можно было слышать, как упадет волос. Вдруг раздалось кап, отчетливый звук, как от сочащейся воды. Послышался общий вздох. Антони поднял глаза к статуе. Время шло. Тут он увидел. Что-то сочилось из одеяния девы и капало на алтарь. В свете свечей оно было красное и действительно походило на кровь. Колокол снова загудел.

Отец Траян повернулся лицом к плотному скоплению людей. Все, кто мог, стояли на коленях. Он запел: "Величит душа моя".

Радостная дрожь пробежала по толпе. Простодушные лица рыбаков, рабочих, негров, поднятые к чудотворному изваянию, лучились восторгом и благоговением. Лицо отца Траяна преобразилось. Оно сияло гордой кротостью и неколебимой верой.

"В его собственном храме! - думал Антони. - Бедняга! Зря я не позволил Карло вытащить бутыль. Я не думал, что кончится так".

Он убеждал себя, что не виноват, но сердце саднило. Ни в одном лице не было и тени сомнения. "Ну, - сказал он себе, - так оно должно и остаться. Я позабочусь. Что за семя заронил капитан Джорхем в ту ночь! Семя чуда!"

И тут, как это ни ужасно, его начал разбирать смех. Давясь в напряженно-взволнованной духоте, он первый и последний раз в жизни узнал, что такое истерика. Ему хотелось смеяться и плакать, как плакали вокруг женщины.

Колокол ополоумел. Снаружи кричали. Скоро здесь будет весь город. Как выбраться? Антони вспомнил про боковую дверь, огляделся. Беспомощно притиснутый к столбу, над коленопреклоненной толпой возвышался широкоплечий брат Франсуа. Он с пронзительной жалостью и состраданием глядел на сотни восторженных лиц, устремленных к магической глиняной груди Мадонны-дель-Вино.

Через час Антони добрался наконец до двери. "Чудо" продолжалось. Вино медленно сочилось сквозь терракоту.

Глава XXXI

Мировоззрение добропорядочного животного

- Проснитесь, Карло, - сказал Антони. - Произошло чудо. Старый язычник, не стыдно вам спать, когда такое творится?

Карло понял не сразу, а когда понял, живот его заходил ходуном, так что смеяться он под конец перестал из-за чисто физического неудобства. Он откинулся в кресле и продолжал пофыркивать, держась руками за кушак.

- Надо запретить чудеса летом, - сказал он. - Для людей моей комплекции это опасно. Плохо влияет на сердце. Я посоветую церковному начальству. К несчастью, мой друг архиепископ живет в Сантьяго.

Однако, - продолжал он, садясь прямо и прикладывая палец к губам, - если серьезно, мой мальчик, мы должны проглотить язык. Если спросят, мы ничего не знаем. Ничего - вы поняли?

Шум будет невероятный. Гаванский епископ, возможно, заподозрит отца Траяна в излишней предприимчивости. Или сочтет виновником меня, узнав, что это я пожертвовал чудотворное изваяние. Он не дурак, скажу я вам, наш старый епископ. Так что молчок. Без сомнения, предстоит официальное расследование, нотариальное засвидетельствование и все такое прочее. Весь город видел. Но глубоко копать не будут, даю руку на отсечение. Люди на обеих сторонах залива взбудоражены, и нельзя, глупо их разубеждать. Народ взбунтуется. Нет, нет, они признают. Как вы говорите - "случилось чудо!" - Он откинулся на спинку кресла.

- Чича!

- Си, си.

- Еще лимонов и рома, mucha, mucha! (больше, больше (исп.)) Черепаховый суп сеньору. Живее, не зевай, поворачивайся. Горячего супа, жирного, и нарезанных лимонов. Бегом!

...Ах, Madre de Dios, что за день. Разве я не говорил, что вы удачливы, сеньор Тони? Глядите - от вас разит удачей! - С видом глубокой убежденности он простер руки над кувшином. Даже лимонная кожура свисала с его пальцев убедительно.

- И что особенно странно, на этот раз все свидетели будут говорить правду. Бедного епископа это окончательно собьет с толку. Чудо должно было произойти в гаванском соборе, который сейчас отделывают. Всего лишь в прошлом январе туда перенесли прах Колумба. А мадонна истекает кровью в Регле, в "предместье за заливом". Это против всяких правил!

Хитрая усмешка блеснула в его глазах.

- Будущее Реглы обеспечено. Пеоны из Морона и Гуаны будут совершать сюда паломничество. Уже сейчас мой дом стоит вдвое дороже, чем стоил до вашего прибытия... Синьор, примите выражения моей горячей признательности! Вы - общественный благодетель. Por Dios! Остатки святого груза эль-капитана Джорхема пойдут нарасхват. Даже черные рясы из Белена будут за него драться. Их обскакал простой падре. Это... это просто великолепно. Пью за ваше здоровье! - Он опрокинул в глотку целый кувшин пунша. Голос его слышался из глубокого сосуда гулко, как из пещеры.

- Вы уверены? - спросил он, - что ваш друг капитан забыл про бутылку?

- Уверен, - успокоил его Антони.

В кувшине довольно загудело. Донышко все поднималось.

- Как вы думаете, - продолжал утробный голос, - почему бутылка разбилась?

- Встряхнули, когда устанавливали статую, - задумчиво сказал Антони, - или каменщик разбил по неосторожности. Не знаю. А вы? - вскричал он во внезапном подозрении.

- Нет, нет, - отвечал Карло, выходя из затмения совершенно умиротворенный и с кругом от кувшина на лице. - Я говорил вам, я здесь чист. Подозреваю, что это каменщик. Я уже об этом думал. Но, может быть, это простая случайность, как вы говорите. Он не скажет, уверяю вас. Чтобы к чуду нельзя было придраться, еще раз убедитесь, что капитан Джорхем ничего не помнит. Осколки и каменщика я беру на себя. Вечером, попозже, я этим займусь. Статую, конечно, осмотрят в ближайшие же дни. Отец Траян - я знаю, мы оба беспокоимся о нем - хороший человек. Мы сделаем так, чтобы на его чудо не упала тень. Когда архиепископ пришлет положительную резолюцию, я закачу обед, какого Куба не видывала. Это тоже будет чудо. Вас я приглашаю первым.

- Пригласить свидетеля - лучший способ закрепить его память. Я замечал это за столом у мистера Бонифедера. Званные гости не забывают, - сказал Антони. Интересно, всякое ли событие оборачивается для Чибо поводом вкусно и обильно поесть?

- Случалось, даже незваные гости запоминали мои обеды, - улыбнулся Чибо, - и это высочайший комплимент хозяину. Вот что! Соберемся все вместе - вы, капитан Джорхем, отец Траян - и конечно я.

- И брат Франсуа? - порывисто предложил Антони.

- Ах да, француз! Он занятный. Вы знаете, что он уже испортил отношения с властями? Он слишком буквально понимает христианское отношение к рабам. Он ухаживает за бедняками, больными желтой лихорадкой, и утешает умирающих, независимо от цвета кожи. Как вы понимаете, беда именно в чернокожих. После того, что случилось на Санто-Доминго, такому человеку нельзя давать волю. Черномазые могут вообразить, что Бог их жалеет. Нет, пока на Кубе есть генерал-губернатор и гарнизон, этого не допустят! Представьте, генерал-губернатор прислал ко мне адъютанта и просил разобраться с этим монахом. Я разобрался. Занятная история, доложу я вам! Немного слишком занятная и слишком необычная. Думаю, долго он тут не пробудет, - сказал Чибо, немного растягивая слова. Он начал смешивать новую порцию пунша.

- Карло, но ведь он мухи не обидит, разве не так? Брат Франсуа - святой человек! - воскликнул Антони. - Что он сделал плохого?

- О, я вижу, вы разговаривали, - сказал Чибо. Лицо его вдруг посерьезнело.

- Да, я согласен с вами, Тони. Брат Франсуа - святой, в этом-то вся беда. Ему мало исполнять предписанные церковью обряды. Он - один из ваших сложных простецов, человек, проникший за кулисы религии и намеренный жить той историей, которую обряды разыгрывают в лицах. Вы видите, он ни на кого не нападает и не старается сорвать спектакль. Это и составляет трудность для его начальства. Он не дает им повода запретить себя в служении. Напротив, он, насколько я понимаю, просто намерен досконально следовать их собственному учению. Это, конечно, ужасно неприятно - для них.

Антони пытался что-то сказать, но Чибо продолжал.

- Такие люди, как брат Франсуа, и делают христианство опасной религией. Как только церковь готовы счесть декоративным и уютным коконом на засохшей ветке священного древа, местом, где несколько тайком заползших жирных слизняков могут безопасно улечься в спячку, пф! кокон лопается, и их него вылетает дивная, живая душа христианства. Тут же вокруг начинают бегать и махать тонкоячеистыми теологическими и политическими сачками. Когда такое чешуекрылое вылетает на волю, больше всего встревожено государство. Собственность! Если государство не успевает тихонько убить данную особь до того, как крылышки ее обсохнут, церковь ловит ее и прикалывает булавкой к табличке с надписью "Святой Такой-то". Приходят верующие и видят трупик в стеклянной витрине - стекло обычно подкрашено. Бабочка здесь, занесена в каталог и пронумерована. Время от времени ей разрешают совершить несколько безобидных чудес. Груда костылей накапливается, житие бедной бабочки наставляет благочестивых читателей. Они подражают ее трепыханию. Тем временем трудолюбивые гусеницы воздвигают новые готические или романские коконы для слизняков, всегда по одному и тому же проекту. Они, конечно, не ведают, к чему предназначен христианский кокон. - Чибо отхлебнул из кувшина и продолжил чуть более сбивчиво. - Возьмите к примеру Жанну д'Арк!

...Государство ужасно беспечно и глупо, когда казнит. Казни, особенно уничтожение патриотов и моральных реформаторов, должны проходить в глубокой тайне. Драматизировать их, позволять слухам о них расползаться - самоубийственно для правителей, вне зависимости от того, казнили они святого или преступника. Да, я часто удивляюсь государственным мужам. Их ничто не учит. Как раз в то время, когда очередной мечтатель окончательно надоел миру своими призывами жить, как ни одно млекопитающее жить не может ха! врывается полиция! Устраивается суд со всеми атрибутами греческой трагедии! Солдаты маршируют, судьи разглагольствуют, женщины рыдают, священники лицемерно сочувствуют. После чего героя варят в масле, или потрошат, или позволяют ему голому скакать в огне, или вешают - или чего хотите. Как его после этого забыть?

...Сам бы я отправлял святых в опасные дикие страны - пусть себе миссионерствуют, дорога за казенный счет. Именно это я посоветовал генерал-губернатору. Потому что за братом Франсуа уже ходят. Если он внезапно исчезнет в Морро, могут начаться беспорядки. У него есть друзья. Слухи о нем разносятся с плантации на плантацию.

- Карло, как вы можете так говорить? Мне показалось, он вам нравится. Неужели вам все равно? Ведь вы приглашаете его к своему столу! - Антони говорил с жаром и сидел теперь очень прямо.

- Вы меня неправильно поняли, Тони. Я смотрю на такие вещи со стороны, спокойно. Я прозаичный итальянец, настоящий римлянин. Я исхожу из чисто житейских соображений; у брата Франсуа нет лучшего друга, чем я. Ах, вы улыбаетесь, но слушайте. Если он останется здесь, ему конец. Он, надо вам сказать, из знатного французского рода. При старом режиме мог бы сделаться епископом. Однако он бросил все и поехал в деревню простым священником. Во время Революции его занесло в Париж. В самом начале смуты он играл какую-ту незначительную роль, кажется, как представитель избравших его крестьян. Думаю, он поверил, что государство в кои то веки будет помогать народу. Потом он увидел все и ужаснулся Террору. Последние розовые мыслишки святого Жан-Жака выветрились из его головы. Тогда он сделался буквальным последователем Христа. Как? Став нищенствующим францисканцем. Побираясь, он дошел до Испании. Сюда его доставил корабль с солдатами. В Кадисе ему сказали, что солдаты умирают от чумы, и он вплавь добрался до корабля, чтобы за ними ухаживать. Так что видите, его знает даже гарнизон. Это тревожит начальство. Теперь он помогает рабам. Нет, он не проповедует, он вообще ничего не говорит. Но очень скоро это кончится для брата Франсуа плачевно.

..И вот, я все это знаю. Много лет я веду дела с местными и с приезжими, и осторожно играю с властями. Я играю, чтобы избежать больших неприятностей. Власти мне доверяют. Да, мне это выгодно, но это не все. Видите ли, я люблю смелых людей. Я не хочу видеть, как их будут убивать, и, насколько могу, постараюсь этому препятствовать. С братом Франсуа дела обстоят так. Он болел. Я убедил доброго падре взять его к себе и выходить. На это время его опасное служение прекратилось. Тем временем генерал-губернатор переговорил с епископом. Вскоре нашего доброго брата отметят за его нищелюбивые труды и по согласованию с местными представителями ордена отправят в Африку - пусть и дальше следует своему призванию! Сейчас ждут только каких-то документов из Сантьяго. И это - в результате того, что я обронил несколько намеков. Я не хочу, мой друг, чтобы ваш святой умер от желтой лихорадки в Морро, ожидая инструкций из Испании. Или вы предпочитаете, чтоб я позволил ему сочинить себе более романтическую и мученическую эпитафию?

Антони затруднялся с ответом. Чувства его были на стороне брата Франсуа, но он не мог возразить и против сказанного Чибо. Он видел за несколько циничными кознями Карло искреннюю человеческую доброту.

- Вы не сочли нужным посоветоваться с самим братом Франсуа? спросил он наконец.

- Ни в коем разе! - отвечал Чибо. - Ваш мечтатель, у которого наготове рецепт всеобщего спасения, естественно, менее кого-либо другого знает, что ему ко благу. Еще бы, если вечность прямо за углом, стоит ли утруждать себя заботой о собственной безопасности. Такой человек кладет голову на облако и идет босиком по битым стеклам и ржавым гвоздям, которые менее возвышенные личности без труда обходят. Когда ему предлагают башмаки, он с жаром отказывается. В данном случае я просто вывожу заоблачного господина с тропы, на которой его ждет западня с острыми кольями, на дорогу, которой он возможно будет идти чуть дольше. Со временем он, без сомнения, отыщет своей собственный болезненный путь на небеса. Даже как равнодушный язычник, не желающий иметь ничего общего ни с какими голгофами, я говорю, что вижу стигматы на руках брата Франсуа.

У Антони странно екнуло сердце. Несмотря на все уговоры Карло, сейчас на него как бы из видения глянуло лицо брата Франсуа, каким оно было в лиловом свете лозы.

- Я думаю, вы правы насчет стигматов, Карло, - отвечал Антони, помолчав. - Возможно, я и впрямь романтик, но сегодня утром мне показалось, что я вижу в этому человеке нечто... божественное, что ли? Я хочу сказать, то качество, которое отличает человека от животного, составляет в нем большую долю, чем во мне. Оно полностью управляет его телом. Я не уверен, что это можно убить. А вы?

Чибо провел рукой по глазам.

- Да, может быть и нельзя. Однако я не хотел бы видеть, как кто-то пытается. Да, должен признаться, Тони, тут вы меня затронули. Говоря о казнях, я должен был добавить, что обыкновенно они не привлекают внимания да и не заслуживают его. У людей есть природное чутье на такие вещи, и обычная бойня редко их возмущает. Лишь когда в сети попадает некто, в заметной степени наделенный качеством, о котором вы говорили, ощущается шевеление.

- Карло, мне кажется, вы совсем не такой и язычник.

Чибо со смехом потянулся.

- Мы заболтались допоздна. А я выпил сегодня три кувшина, отсюда говорливость и непоследовательность. Но все все ли равно, что побуждает людей высказывать свои сокровенные чувства? Сегодня брату Франсуа удалось высказать вам свои. Если честно - он разбередил вас сильнее, чем вы готовы признать?

- Да, - сказал Антони. - Он всколыхнул во мне что-то такое, чего я за собой не знал.

- Вот-вот, - сказал Чибо. - Вы положительно раскипятились, говоря о нем. Вы даже готовы обвинить меня в черствости. Однако я повторяю, это не так. Позвольте немного развернуть перед вами мою собственную философию. Мне кажется, она объясняет происхождение ваших чувств. Мы ведь говорим не просто о французском священнике, да? Его исключительная личность, даже за недолгие минуты разговоры, таинственно вас всколыхнула. Я прав?

- Я уже говорил. Зачем вы..? - Но Чибо не так легко было перебить.

- Спросите себя, Тони mio, так ли он исключителен? Вы молоды! - Чибо презрительно указал на него пальцем.

- Когда мы молоды, нам кажется, что чуть ли не все, кого мы встречаем, исключительны. Мы уверены, других таких нет. Равно и наше драгоценное "я" неповторимо. Мы говорим себе и друг другу: "И нас, и наших друзей, таких удивительных, не понимают". Мы думаем, глупому миру нас не понять. Но мы ошибаемся.

...Взрослый мир слишком умен, чтобы тратить на нас время. Он видит нас насквозь с первого взгляда, припоминая себя. Он передумал все наши мысли и устал от наших бурных чувств. Ему незачем тревожиться о молодых, ибо он знает: молодые состарятся. Кроме того, он занят поддержанием жизни, ему некогда теоретизировать. Добрый старый мир! Это молодые не понимают его или себя.

...С пятнадцати до двадцати пяти лет юноша говорит о себе или высиживает прибрежную гальку, квохча над нею в истерике. Под яйцами я разумею события. Они созревают сами. Судьба откладывает их, оплодотворенные, на теплом берегу. Те зародыши, что выживают, развиваются согласно заложенному в яйце. Вы очень мало можете на них влиять. Гораздо меньше, чем полагаете. Да просто не можете!

...Судьба - мудрая старая черепаха. Подражайте ей и примите ее, как есть. Иначе вы будете сходить с ума по яйцам, будете думать, что это вы их высидели, кудахтать и рыться в песке, ища цыплят, только чтобы обнаружить, что утята уплыли. Когда вы поймете это, вы начнете взрослеть. Взрослейте быстрее. Это окупится. Жить стоит между тридцатью и шестьюдесятью, при условии, что вы здоровы и не умерли. Молодые - в рабстве у грез, старые - в плену сожалений. Только в зрелые годы все пять человеческих чувств покорны рассудку. Я, - добавил он, снова прикладываясь к кувшину, - в зрелых летах; в самом их расцвете.

Антони растерялся; он чувствовал себя почти ребенком. Тут он понял, что Чибо искренно потешается.

- Боже! - с жаром продолжал Чибо, еще раз отхлебывая, - вы когда-нибудь задумывались, какую ужасную сумятицу представляет из себя молодой человек? Это какой-то передвижной механизм или придаток к трем неугомонным сферам. Он только что перестал быть сумасшедшим мальчишкой и еще не настолько напуган, чтобы сделаться приличным человеком. Его можно только жалеть. Успокоиться он может лишь на несколько часов, после того, как девушка умает его до полусмерти. Остальное время он носится по ветру, громыхая, словно корабль, на котором без остановки бунтуют. Он правит туда, куда указывает его бушприт.

...Молодые считают жизнь игрой, приключением. Вы слышали, как они об этом говорят. Жизнь - загадка, но не игра и не приключение. Рождение и смерть - единственное, что в ней незыблемо. Яйца, и то и другое - яйца! Может быть жизнь - яйцо? Вы не знаете, что высиживаете. Я пьян, но это неважно. Мудрец знает, как глуп он на трезвую голову. Я скажу вам, что такое мудрость. - Он с жаром выпрямился.

- Сейчас вы услышите глас глубочайшего из земных оракулов. Он один заключает в себе прошлое и будущее. Внемлите ему, Тони.

Антони сморгнул. Он не знал, что ответить на это внезапную и оскорбительную выходку.

- Ваша речь и ваш оракул звучат для меня одинаково, - выговорил он в отчаянии.

Он удивился и обрадовался, что попал в точку.

- Я тоже считаю, что жизнь - загадка, но не стал бы объяснять ее утробным выдохом, - продолжал он, торопясь закрепить свою маленькую победу.

- Вы зря презираете внутренности, - сказал Чибо наконец. - Что есть мудрая книга, как не легочный выдох, превращенный в доступную для глаз форму? Люди всего лишь испускают смешные звуки и запахи в лицо таинственному. Нет, Тони, не сердитесь на меня. Простите, что я взрослый человек...

- Тогда простите, что я молодой человек, - сказал Антони.

- Простил, простил! Верьте, вы нравитесь мне таким, что бы я ни говорил раньше, - вскричал Карло. - Я даже притворюсь, что трезв.

...Тони, я наблюдаю за вами. Вы мне любопытны. Вы видите и чувствуете так живо, что на это приятно смотреть. Что ж, почему бы вам не удовольствоваться этим? Наслаждайтесь той радостью, которую доставляет вам жизнь. Чего еще вы хотите? Зачем вы спрашиваете "зачем?" Зачем позволяете разуму докучать вам: "Дай мне понятную и достойную цель, объясни мне, для чего я здесь?" Это опасно. Вы погубите радость. Из-за этого вас и привлек сегодня утром брат Франсуа. Вам казалось, что он отвечает на эти вопросы. Разве не так?

- Так, - сказал Антони. - Сегодня утром, когда он говорил со мной, мне показалось, что я вижу путь.

- Путь на Голгофу! Ну, ну, Тони mio, вы же не собираетесь идти этим путем? - Он рассмеялся. - Чепуха, конечно же нет! Вы только увлеклись романтической идеей. Я знаю. Вы проживете жизнь ради жизни. Она того стоит. Кроме того, такому как вы иного не остается. Послушайте, не будем больше о брате Франсуа. Я хочу поговорить с вами о самом занятном в жизни за одним, может быть, исключением. Да, вопреки тому, что я говорил прежде, это молодой человек, о котором я знаю больше, чем он полагает. Ибо, видите ли, как я уже собирался сказать, взрослея и приобретая более основательный фундамент для рассуждений, - он похлопал себя по пузу, - человек больше не удивляется каждому новому знакомцу. Люди делятся на типы.

...Так вот, вы - определенный тип. Вы очень практичны и в то же время осознаете загадочность бытия. Вы еще не решили, какой мир вам выбрать. Вы не знаете, кем хотите быть, практиком или мистиком, и потому не можете заранее предвидеть собственные поступки. С вами что-то происходит, и вы всякий раз удивляетесь своим возможностям или ограниченности. Пока я прав?

- Правы, - пробормотал Антони. - Я и сам порою об этом думал.

- Вот и отлично. Вам полезно услышать это со стороны. Выпейте еще. По крайней мере такую малость может обеспечить хозяин, который любит слушателей. Я предпочел бы, чтоб вы говорили больше. Но нет, знаю, вы не станете. Вы предпочитаете слушать и обдумывать. И ладно. Вам представилась такая возможность.

...Я хочу сказать, что, если вы не придете к определенному решению касательно себя и мира, вы будете метаться всю жизнь. Вы будете рыскать по планете, ища себя. Вы утомитесь, и вы будете повторять: "На следующем привале, дальше, я буду счастлив. Я буду собой. Я найду настоящего Антони". Но окажется - это другая ваша малая часть в другом незначительном месте. Или, что еще хуже, вы устанете и броситесь в крайности. Вы будете убеждать себя, что вы - чистый дух и мир вам мерещится, или что вы - животное, и мир реален и груб. И то, и другое для вас открыто, ибо вы верите лишь тому, что испытали. Ах, это ваша беда, беда молодого человека чужой опыт вас не научает. Тем не менее - выпейте еще - я дам вам совет. Если бы разговор шел не о вас, он бы вам давно прискучил, разве не так?

Антони рассмеялся и сделал большой глоток.

- Значит, настолько я могу продолжить, - сказал Карло, поднимая стакан к лицу и прикидывая на глаз, сколько там осталось.

- Следуйте тому, что я называю добропорядочным животным мировоззрением. Живите ради тела, мой мальчик, но помните, что вы - человек. С одной стороны вашего позвоночника - мозг, с другой нечто, требующее постоянного общения. Обе оконечности всецело зависят от того, что положено в емкость между ними. Половину времени мозг изыскивает средства заполнить эту пустоту. Вторая половина так или иначе уходит на общение - и неизбежные последствия. Остальное время, - Чибо сделал паузу, - посвящается делам интеллектуальным и духовным. Другие мелкие человеческие проявления перечислять не стоит. Они скучны.

...Итак, моя идеальная философия состоит в том, что в основе человеческой природы лежат коротко обрисованные мною проявления. Я претворяю ее в жизнь. Например, мое дело - распространять изысканные бакалейные товары в Гаване и ее окрестностях. Но я не считаю, что это все. Мне оно дает средства наполнить собственную емкость, наполняя чужие, и получить солидный остаток, который позволяет обеспечить некоторые развлечения для мозга - и общение для другой оконечности, а также средства, чтобы немного попутешествовать с комфортом, если бы я захотел, но я не хочу. Большего от жизни не взять. Да и как? Добавьте к этому, что меня уважают и побаиваются соседи, и вы согласитесь, что жизнь моя полна до краев. Я им не мешаю, но если они вздумают мешать мне, им придется худо. Мой кодекс чести включает ограниченное число запретов - то, что я не буду делать ни при каких обстоятельствах. Язычник, вы сказали? Нет! Ибо, вы видите, я люблю ближних как самого себя. - Он прикончил только что смешанный пунш, вытер губы рукой и продолжал.

- Что до грешка души, предоставляю это Церкви; геройствовать предоставляю военным. Я счастлив, что не стремлюсь к славе. Мне она представляется формой умопомешательства. Я предпочитаю спокойное дружество. Оно гораздо реальнее и приносит куда большее удовлетворение. Оно существует здесь и сейчас. Какое дело Карло Чибо до того, что будет пятьдесят лет спустя? Я не пытаюсь заглянуть за донышко моего последнего кувшина, - он хихикнул, - и с теми, кто желает переделать мир, используя как орудие религию или государство, мне не по дороге. Нет теории, которая могла бы вместить жизнь, и я хочу видеть развитие жизни, а не теории. Трудно жить, когда каждая идея хочет все переделать по-своему. Я не хочу, чтобы всю власть захватили священники, или политики, или купцы, или рабы. И те, и другие, и третьи, и четвертые сделают жизнь невыносимой - для меня. Пусть дерутся между собой, а я буду жить по собственному разумению.

...Что ж, делайте собственные выводы обо мне - и для себя. Я советую вам: бросьте тревожиться о всяких докучных пустяках и становитесь добропорядочным, думающим животным - взрослым человеком. Тогда вы не превратитесь ни в чистый дух, ни в грязного тупого скота. Только так вы сможете получить от жизни все. Я не знаю, что с вами будет, но не важно! Выберите образ жизни, который не помешает вам жить, и живите им, а не ради него. И все остальное постепенно встанет на свои места. - Машинально он снова похлопал себя по пузу.

Антони не знал, что на это ответить. Странное дело: и брат Франсуа, и Чибо, когда их слушаешь, одинаково убеждали.

- Вы очень самоуверенны, Карло, - произнес он вполголоса.

- Еще бы, - сказал Карло, - я все это испытал.

Опытом Антони похвалиться не мог.

- По крайней мере, я занят вполне житейским делом, - сказал он. - Я намерен, как бы там ни было, получить долги с Гальего. Это не только деньги, но...

- Отлично! И это может завести вас далеко, - перебил Карло. Пока вы сегодня творили чудеса, я разузнал, как обстоят ваши собственные дела. Они могут привести вас в Африку. Как вам это понравится?

- Карло, вы решили сплавить меня, как брата Франсуа? - вскричал Антони, отчасти встревоженно, отчасти шутливо. - Я не миссионер.

- Нет, нет, - рассмеялся Чибо, - но в Африке вы скорее получите по вашим векселям, чем в Гаване. Сейчас имущество Гальего сосредоточено на Рио-Понго, так что я отправляю вас обращать не язычников, но денежные средства. В любом случае, нам надо повидать генерал-губернатора - возможно, завтра. Тогда я вам все и расскажу. Если честно, хлопот предстоит много. Однако довольно о делах.

...Сейчас уже поздно. Поужинайте у себя в комнате. Я настолько пьян, что могу заболтать вас до смерти. Однако, - сказал он, беря Антони за руку, - не воображайте, что я просто молол языком. Обдумайте это.

...Подождите! Вам чего-нибудь нужно? Вам одиноко? Иногда лучше зарыть свою заботу поглубже. Она оставляет вас - приятно. - Он улыбнулся воспоминанию, по-прежнему держа Антони за руку. - Вот например - Чича.

- Другой раз, Карло, - сказал Антони не совсем твердо.

- Ха, другой раз, другой раз! Тогда adios, сеньор, желаю вам хотя бы приятных сновидений. - Трудно было сказать, смеется над ним Карло или впрямь жалеет.

Антони пошел к себе, вымылся и лег. Чича принесла ужин. Когда он поел, она выкатила столик в коридор, потом вернулась.

- Сеньор желает еще чего-нибудь? - спросила она.

Он поднял на нее глаза. Она немного жалась к стене, однако голос ее звучал покорно и в то же время призывно. Он смотрел на нее довольно долго. Она хихикнула. Наконец, он покачал головой.

- Adios, Чича.

- Adios, сеньор, - отвечала она, и, безутешно опустив плечи, покатила по коридору столик с пустыми тарелками.

Было очень жарко. Докучно зудели москиты. Антони и не знал, что он так сильно утомился за день. Несмотря на усталость, он не мог заснуть. И вот, почти наяву, ему привиделся глупый сон.

Бутыль капитана Джорхема упала на его собственную мадонну и разбила ее вдребезги. Он ужасно расстроился. Казалось, это непоправимо. Вроде бы он встает и лезет в сундучок проверить. Тряпки никак не разматываются. Вера напутала хитрых узлов. Наконец, он добирается до мадонны. Да, вот она. Через складки материи она протягивает ему младенца.

Младенец живой, он выходит из сундука. Он окутан лиловым светом. Но это не младенец. Это брат Франсуа в сиянии лозы. Он хочет что-то сказать, он указывает дорогу, по которой они пойдут вместе. Но тут вбегает отец Траян с криком: "Чудо, случилось чудо!" Отец Траян запускает руки в сундучок и с гордостью вытаскивает мадонну. Она разбита, с нее течет вино. Ее не склеить. Она перемешана с бутылочными осколками.

- Это все ваше чудо! - кричит Антони. Он ненавидит отца Траяна.

Брат Франсуа стоит рядом и смотрит печально. Лицо его исполнено жалости. На сундучке сидит Карло Чибо и смеется. "Какая разница?" - спрашивает он. Он курит сигару.

- Брат Франсуа ее склеит! - слышит Антони свой голос. Он протягивает мадонну брату Франсуа.

- Не могу, - говорит монах и указывает на Чибо. - Он меня отсылает.

Тем не менее Чибо и монах начинают драться из-за мадонны. Она рассыпается на куски. Антони заливается слезами.

Потом, как бывает во сне, все без видимой причины изменилось, оставаясь по внешности вполне связным.

Осколки мадонны рассыпались по полу и слабо мерцают. Оказывается, это кукла миссис Джорхем. Чибо и брат Франсуа дерутся непонятно из-за чего. Антони сразу становится невыразимо легче. Комнату заливает солнечный свет. Чибо и монах дерутся на палубе "Вампаноага". Светает, с берега доносится радостное кукареканье. "Это всего лишь кукла! - кричит Антони. - Отдайте ее Филадельфии, пусть сожжет!" Брат Франсуа исчезает, Чибо попыхивает сигарой.

- Всего лишь кукла? - говорит Чибо. - Ты ошибаешься.

Опять наступает тьма. Кукареканье ближе, но оно пугает. Начинается кошмар.

Антони пытается встать и бежать. Но он опять в комнате. Чибо и жуткая кукла рядом. "Гляди!" - говорит Чибо, указывая светящимся кончиком сигары. Антони не может не глядеть.

Кукла выросла. Она высится у стены, пухнет. В темноте она становится исполинской. Виден только светящийся кончик сигары. Он гаснет. Тьма непроглядная, только кукла окружена каким-то мерзким свечением. Это уже не кукла, а Чича - огромная, голая, ноги ее расставлены, живот колышется. "Зарой свою заботу! - приказывает Чибо, - зарой поглубже!" Он тащит Антони к темной эманации в углу, до боли сжимая ему кисть. От куклы разит потом. Антони сдавленно кричит и вырывается. Это невыносимо. Это омерзительно и ужасно. Антони корчится и вдруг просыпается. Он стоит на коленях на сундучке, по пояс высунувшись из окна в патио.

Кричали все петухи Реглы. Светало. Под окном в патио какой-то куст распространял приторно-сладкое мускусное благоухание. Антони зацепился рукой за железный прут оконной решетки. Если бы не это, он бы вывалился во сне. Даже падение было бы счастливым избавлением от кошмара. Однако от окна он отшатнулся в холодном поту.

Черт побери! Сон был настолько явственный, что Антони не сомневался - он увидел действующих лиц такими, какие они на самом деле. Он долго не мог придти в себя. Зажег свечу, выпил целый кувшин воды и заходил по комнате.

Наконец, москиты загнали его обратно в постель, и на этот раз он мгновенно провалился в забытье. Сны ему больше не снились.

Глава XXXII

В чести у воров

- Как вы их добыли? - воскликнул Антони. Осколки казались извлеченными из его сна.

- Несколько пиастров кому надо тоже творят чудеса, - отвечал Чибо, - и вы в этом скоро убедитесь, мой мальчик. Как только начнете вести дела в Гаване. Однако от вас потребуется далеко не столь скромная сумма. Кстати, сейчас мы отправляемся к интенданту и потом, возможно, в торговый дом Гальего, только сперва заедем за костюмом, для которого вам снимали мерку. Я вижу, в своем вы изнемогаете. Поторапливайтесь, чтобы выйти по холодку. После одиннадцати часов деловая жизнь замирает.

Они быстро пересекли залив. Чибо держал хорошенький куттер с четырьмя гребцами-неграми, одетыми в яркие легкие одежды. Под латунным планширем шла блестящая медная полоса. Чибо и Антони важно развалились на плетеных кормовых сиденьях.

- Такого рода затраты окупаются, - объяснил Чибо. - Испанцы ценят внешний вид не меньше китайцев. Даже на борту иностранного военного корабля меня принимают с почестями. Обычным маркитантам вахтенные офицеры велят держаться подальше, но я в такой лодке и при кушаке выгляжу должностным лицом. Как-то раз мне даже устроили торжественную встречу, словно капитану. Почему бы вам не одеть своего человека офицерским слугой? Вижу, вы его прихватили. Хуан, - произнес он резко, - сядь прямее! Не болтай рукой за бортом. Твой хозяин - богатый человек, и едет с визитом к высокопоставленным господам. Не позорь его. Мы должны выглядеть представительно.

Хуан выпустил из кулака пучок длинных водорослей и важно приосанился.

- Си, сеньор. Я благородных кровей. Моя матушка...

- Была умная женщина, - перебил Чибо. - Веди себя как ее сын.

В доке Хуан выпрыгнул на пристань и молодцевато закрепил швартов.

- Видите, - тихо сказал Чибо, когда они поднимались по широким ступеням к улице. - Вот и следите, чтоб он и дальше так себя вел.

Перед ними вставал старый город. Через него шла широкая мощеная улица, повторяющая очертания пальмовых берегов залива. Почуяв добычу, со всех сторон слетелись наемные экипажи, запряженные пони и с чернокожими йеху на козлах. Однако Чибо не стал даже разговаривать. Он отправил своего негра в ближайшие ворота. Пока они ждали, один из отвергнутых пони зубами схватил Антони за рукав и порвал ему сюртук от плеча до локтя.

- Они плотоядны, - сказал Чибо и от души расхохотался. - Не смейся, Хуан, это запрещено.

Через несколько минут из ворот выкатился обитый материей экипаж с лоснящейся упряжкой.

- Да как ты смел, негодяй, явиться ко мне с веревочными постромками?! - обрушился Чибо на чернокожего возницу. - Чтобы мигом все поменял. Помпончики, пряжки и соломенные шляпы! Или хочешь отвезти домой записку с цифрой шесть?

Негр развернул экипаж и действительно мигом воротился, переменив сбрую и надев на своих скакунов шляпы от солнца. Это придавало им изящно-легкомысленный вид, словно обе кобылы - дамочки, не желающие показывать своих лиц. Чибо указал Хуану на козлы, экипаж тронулся.

- Так здесь заведено - если вы недовольны рабом, вы пишете на своей визитной карточке его имя, число плетей и отсылаете его домой с этой запиской, - удовлетворенно объяснял Чибо. - Карточку вам как правило присылают обратно с благодарностью. Обычай привносит в жизнь колониального сообществе некоторую упорядоченность. Помните о нем. Хозяина знать не обязательно. Это просто местная форма noblesse oblige. (положение обязывает (фр.)) - Чибо, ухмыляясь, указал на принаряженный экипаж и возницу в чистом белом сюртуке. Даже кнут был перевязан алым бантом.

- Теперь мы выглядим знатными господами, - сказал Чибо, откидываясь. - Voyer-vous, monseigneur! (Видите, мсье! (фр.))

Они прогрохотали через лабиринт узких улочек с бесконечными, тяжелыми, плоскими парапетами, белеными фасадами, зарешеченными окнами и неизменными патио. Ворота по большей части были еще закрыты.

Гавана повсеместно обнаруживала одно и то же выражение, словно насупленное лицо с одной прямой морщиной над бровями, возникшей от долгого смотрения на солнце. За закрытыми ставнями угадывался мрак высоких, бесшумных комнат, стерегущих прохладную тень. Редкие рабы с корзинами на головах проходили легкой вихляющей походкой - удивительно, как они исхитрялись разминуться в проулках. Женщины в черных кружевных мантильях возвращались от ранней обедни. То там, то сям водоносы прибивали пыль перед особо вычурными особняками с витыми железными воротами. Однако всякая вялая деятельность лишь предвещала неизбежное наступление полуденного зноя.

Экипаж остановился перед портняжной мастерской. Это было что-то вроде пещеры в стене здания. Тяжелые деревянные ставни, сейчас поднятые как навесы, на ночь закрывались. Маленький смуглый человечек, который в Регле снимал с Антони мерки, вышел вперед с поклоном.

- Все готово, сеньор, ждем только, пока вы выберете пуговицы. Это займет несколько секунд. - Он достал ящик с деревянными и коралловыми пуговками. - Однако последний крик - это английские матерчатые или чисто-серебряные.

Глядя на суетливого паучка-портного, Антони, кажется, первый раз в жизни понял, что значит "угодливый". Казалось, он тянет изо рта липкую нить, и, когда он кланялся, иголки и булавки на лацканах вспыхивали. У дальней стены на длинном столе сидели еще шестеро худых низкорослых мужчин и шустро работали иголками. У каждого на голове черная ермолка. Запоминающийся вид. Ни до, ни после Антони не видел, чтобы в Гаване свободный человек работал руками. Эти портные всемером одевали модный католический город. Даже в Гаване Авраам процветал на своей исконной ниве.

Примерка заняла определенное время. Чибо высказывал пожелания. Антони потом вспоминал, что именно здесь он окончательно сделался санкюлотом. Короткие панталоны и шелковые чулки свернули и отложили. Впоследствии он надевал их лишь в особо торжественных случаях. Из дыры в стене он вышел в длинных, узких, обтягивающих бедра штанах, расклешенных от икр на испанский манер. Снизу у них был V-образный разрез, из которого выглядывали малиновые носки со стрелкой. Сюртук был короткий, с высоким воротником. Фалд на Кубе не носили. Кабальеро должен быть готов в любую минуту сесть в седло. Под сюртуком была узкая белая сорочка с открытым воротом и гофрированными оборками. Их крахмалили и расправляли. Широкий шелковый кушак с бахромой свисал до левого колена. Бахрома напоминала о шпаге. Но даже в Испанской Америке шпаги теперь носили только за парад.

Новая одежда преобразила Антони. Для него девятнадцатое столетие началось на четыре года раньше календарного в Гаване, в полупещерной комнате под взглядами шестерых шьющих евреев. Он буквально сбросил старую кожу. Он стоял легкий, подтянутый, воздушный в новом костюме из белого тика. Его чресла препоясали скользящим шелковым кушаком. На ноги ему надели легкие туфли с серебряными пряжками в пандан пуговицам. Грязные и вечно истрепанные кружевные манжеты отправились в небытие. Новые рукава заканчивались четкой линией. Никаких подвязок под коленями. Икры защищены. Штаны немного трепыхались при ходьбе и тянули. Это давало физическую уверенность в нижней половине тела. Это штаны, а не украшение! В таком костюме можно делать дела. Никаких лент!

Все эти подробности Чибо заинтересованно обсуждал во время примерки. Приятно, когда кто-то может понять и разделить твои переживания. Для этого нужна глубинная простота итальянца. Бывает час и бывает место, где ощущаешь сдвиг времени. Новое настроение, новый порядок вещей входит в мир. Ты примеряешь его на себя и сживаешься с ним, становясь другим человеком. Антони вспомнил голого мальчика в прихожей Каза да Бонифедер. Одежда, чувствовал он, самое глубинное и вечное в мире. Как он теперь высок и собран, как гибок и легок, как доспех этот зовет побеждать!

- Ах! Карло, - сказал он, поворачиваясь перед зеркалом - и Карло знал, что это не пустое самолюбование. - Я стребую этот долг!

- Хорошо, хорошо, вы понимаете, зачем мы здесь. Расправьте крылышки и кукарекайте, мой прекрасный петушок! - вскричал Чибо.

Еврей зацокал языком над неожиданным английским золотом из свертка мистера Бонифедера. Все рассмеялись. Цепкие коготки тронули Антони за грудь.

- Белый! Настоящий городской кабальеро! - воскликнул портной, с поклонами провожая их на улицу.

- Он хотел сказать, что вы не сгорели дочерна, как наездники с плантаций сахарного тростника, - сказал Чибо, когда они тронулись дальше. - У вас белая полоса на месте воротника. Но на таком солнце она скоро выровняется. - Чибо рассмеялся. Портной ему нравился. Он продолжал говорить о нем.

- Жид видит все и ничем не обольщается. Если он говорит вам обратное, значит, он вам льстит. Вам приятно, и в то же время вы догадываетесь, что он вас раскусил. Нееврей насквозь прозрачен в своем притворстве, и при этом лесть еврея искренно ему льстит. Поэтому евреи вызывают сдержанное раздражение плюс постоянное удивление. Вот почему их либо обласкивают, либо преследуют. Очень простые люди не могут иметь дело с Авраамом - они либо попадаются в его вкрадчивые сети, либо хватаются за дубину. Крестьянин не способен точно отмерять и отвешивать чувства, как нужно, когда имеешь дело с евреем. Крестьянин впадает в ту или другую крайность. Поэтому евреи живут в городах. Я давно веду с ними дела. Многие перебрались сюда из Португалии - в Лиссабоне для них сделалось жарковато. Наш друг портной в том числе. Мы с ним провернули множество мелких делишек. Я ему доверяю.

...Общаясь с евреем, первым делом выясните, над чем он смеется. Если над тем, что ниже пояса, отойдите. Попросту не имейте с ним никаких дел. У таких крысиный взгляд на жизнь. Они видят только ноги и то, что к ним прилагается, даже когда поднимают глаза. Но есть иудеи, которые смеются над тем, как устроен мир. Они шутят с Богом. Берегитесь! Они мудры. Дружите с ними. Они приобретают влияние в государстве. Они разумно жестоки и невероятно добры. Все это заключено в шутке. Я однажды видел, как маленький человечек, который только что снимал с вас мерку, проезжал с женой в закрытом экипаже по Аламеда-дель-Паула. Он только что ввел в Гаване новую моду и теперь наблюдал, как аристократы, распушив перья, прогуливаются по центральной улице. Через занавески я видел, как он сидит рядом с круглолицей женой и смеется. Ах, Тони, это было страшно. Понимаете, он знал. Большинство безземельных богачей Гаваны и Пинар-дель-Рио задолжали ему, и не только за наряды, но и за драгоценности. Он ссужает деньги. Если вам нужно золото, идите к Мозесу из Синтры. Мы с ним смеемся вместе и потому ладим.

Они свернули на Калле-Обиспо. Здесь стояли деловые строения, под навесами в проулках тоже разместились мастерские. Поток экипажей уже двигался в Плаза-де-Армаз. В одном месте они остановились. Чибо вызвал хозяина и очень подробно объяснил, как одеть Хуана.

- Побреешься, и жди нас здесь, - сказал Хуану Чибо. - Не исчезай в новом наряде, друг мой. В каторжных каменоломнях всегда не хватает рабочих рук. Ладно, значит, мы тебе доверяем.

Они тронулись в направлении Каса да Консолидасьон.

На втором этаже в приемной интенданта, куда данная особа редко или почти не захаживала, Чибо потрудился представить Антони нескольким служащим, всякий раз добавляя, что бумаги за подписью сеньора будут сопровождаться двойной оплатой. "Его дела - мои дела", - повторял Чибо, поднимая брови. В ответ следовало заверение, что бумаги сеньора будут проходить без задержки.

- Я ежегодно напоминаю им о себе подарками, - прошептал Чибо, идя в другой конец комнаты. - А это герр Мейер, рейнландер, единственный здесь не окончательный мошенник. Он управляющий.

Последовала приятная беседа. Даже плохой немецкий Антони сразу расположил Мейера. Антони поведал ему все немецкие новости, которые слышал от Винцента Нольте и смог припомнить. Чибо сидел, очень довольный многообещающим началом. Он даже притворился, будто смакует пиво, за которым Мейер послал в собственный ресторанчик. Больше нигде в Гаване пива не подавали, и оно было теплое.

Разбудив в герре Мейере жалость рассказом о бедствиях его соотечественников в Ливорно, нетрудно было заинтересовать его собственными делами. Чтобы понимал Чибо, они перешли на испанский...

- Насколько я понимаю, - сказал Мейер, - вам придется иметь дело с несколькими людьми. Все будет несравненно проще, если вы получите от Гальего официальное признание долга. Без этого, сеньор, еще неизвестно, удастся ли вам преуспеть. По крайней мере, это значительно упростило бы дело. По старым законам в Вест-Индию можно ввозить товары только из Испании. Конечно, в последнее время на это закрывают глаза, и чужеземные векселя оплачивают, ибо в противном случае прекратилась бы всякая торговля. Однако чужеземный купец не может вчинить иск через суд. Он должен передать его испанской фирме, которая предъявит его уже как внутренний и получит деньги в соответствии с законом.

- И вот что занятно, - продолжал герр Мейер, улыбаясь, - только одна фирма выигрывает в суде дела по иностранным задолженностям. Это фирма "Кеста и Санта-Мария". Сеньор Санта-Мария - большой друг интенданта. Он отошел от дел, но живет, как мне говорили, на очень широкую ногу в предместье Салю. Говорят, как-то на официальном обеде он заметил епископу, что не желал бы попасть в рай, поскольку лишь мостовые там сделаны из чистого золота.

- Мы не рвемся благоустраивать небеса для сеньора, - проворковал Чибо. - Нет ли иного выхода?

Герр Мейер вдумчиво допил пиво. Оно было очень теплое. Он с тоской оглядел длинное, безрадостное помещение, засаленных служащих, которые в рубашках без сюртуков писали за богато позолоченными столами.

- Аch Gott, (О, Боже! (нем.)) Куба! - сказал он, с отвращением разводя руками. Мне жаль вас, сеньор Адверс. Сколько "Гальего и сын" должны "Каза да Бонифедер"?

- Около сорока пяти тысяч долларов.

Герр Мейер что-то лениво подсчитал на клочке бумаги и позвонил в серебряный колокольчик.

- Перепишите набело, - сказал он подошедшему служащему.

- Старый сеньор Гальего недавно умер, не так ли? - спросил Мейер, ожидая, пока принесут чистовую копию. Антони кивнул. - В таком случае возможны затруднения. Вы должны потребовать продажи его имения и принудительного взыскания долга, - он покачал головой, - но, боюсь, никто на это не пойдет. Все купцы-плантаторы на острове возмутятся. Что поделывает его сын?

- Он в Африке, - вставил Чибо. - После смерти отца фирма занимается исключительно торговлей рабами. Их шхуна, "Ариостатика", сейчас в гавани и снаряжается для отплытия в Африку.

- Вот как, - сказал герр Мейер, теребя губы, - вот как?

- Можно ли наложить арест на судно? - спросил Антони. - В таком случае, мы могли бы придти с владельцем к какому-то соглашению, например, договориться о переуступке нам следующей партии невольников.

- Donner! - воскликнул Мейер. - Я вижу просвет. - Он два раза резко прозвонил в колокольчик.

- Принесите мне бумаги по кораблю "Черный Ангел" и по шхуне "Ариостатика", Гальего, снаряжается сейчас к отплытию. - Его тяжелое чиновничье лицо оживилось.

- Ну, сеньор, - сказал он, когда принесли бумаги, - идемте в кабинет интенданта. - Он затворил двери, целую минуту прислушивался, потом прошел в дальний конец комнаты.

Они уселись за пыльный резной стол. Герр Мейер смахнул пыль платком и рассмеялся.

- Тут нам вряд ли помешают, - сказал он с мрачной веселостью и разложил перед собой бумаги. - Ну, господа, попрошу вашего внимания. Давайте посмотрим, не удастся ли нам утопить кота в сметане. El gato Santa Maria, (кота Санта-Марию (исп.)) разумеется. Вот что переписал мой клерк.

45 000 $ по официальному местному курсу 18 пиастров = 810 000 пиастров.
45 000 $ по текущему биржевому курсу 15 пиастров = 675 000 пиастров.
Отсюда, разница между официальным местным и текущим биржевым курсом составляет 135 000 пиастров.
(1/2 от 135 000 пиастров = 67 500 пиастров)

- Суть необычайно проста, - продолжал герр Мейер. - Если вы перепоручаете свой иск сеньору Санта-Марии, он получает его по восемнадцать пиастров за доллар, по официальному курсу, а вам выплачивает только по пятнадцать. У него на руках остается сто тридцать пять тысяч пиастров. Их он поровну делит с интендантом. Оба, как видите, не в убытке. Однако это не все. Чтобы привлечь внимание этих благородных господ, вам придется выплатить "предварительный гонорар" в размере восемнадцати тысяч пиастров, дабы им не тратить свое драгоценное время на пустые хлопоты. Вдобавок вы заплатите все пошлины и налоги. Суд принимает во внимание только звенящие аргументы. Так что тамошние распорядители церемоний тоже сорвут свой куш. Если через год вы уедете из Гаваны с тридцатью пятью тысячами долларов, считайте, что вам повезло. Теперь вам ясно, почему разведение сахарного тростника так выгодно знающим людям: богатые стебли давят и выжимают дважды, на случай, если в них остались еще соки.

Карло загадочно присвистнул и поглядел на Мейера, качая головой.

- Свистите, свистите, Чибо, - сказал немец. - Однако, я думаю, есть иной выход. Хотите совет, сеньор Адверс? Поскольку то, что я хочу вам предложить, совершенно выходит за рамки закона и относится скорее к сфере политики, возможно, вы пожелаете... э... а... учитывая обстоятельства, воспользоваться моими скромными услугами. Я полагаю, что, избрав этот путь, вы не только получите искомую сумму без досадных поборов со стороны сеньора Санта-Марии, но и кое-что сверх. Считайте, что это будут проценты по просроченной задолженности. Ну, что скажете?

- Надеюсь, вы не откажитесь войти в прибыль от столь благородного начинания, герр Мейер? - спросил Антони.

Чибо расплылся в одобрительной улыбке.

- Оставаясь в тени, в самой глубокой тени, - сказал немец. - Надо договориться о разумной доле, скажем, пять процентов от суммы вашего иска и десять процентов от любой возможной прибыли.

- В любом случае, два процента от суммы иска, - отвечал Антони.

- Три, вы сказали? - проворковал Мейер.

- Конечно, как вы могли ослышаться, герр Мейер. И половина вперед.

- Himmel! mein junger Herr, (Небо! мой юный господин, (нем.)) тебя воспитала сама Разумность!

- Я буду поручителем, - добавил Чибо.

- По рукам! - вскричал Мейер. - Adios, сеньор Санта-Мария! Извольте взглянуть сюда.

...Это документы невольничьего судна "Черный Ангел". По совпадению оно вышло из Сьерра-Леоне ровно семь лет назад. Теперь обратите внимание, - Мейер переложил документы, - за три дня до отплытия все бумаги были в полном порядке. Что происходит дальше? Тринадцатого августа тысяча семьсот восемьдесят девятого года кубинский генерал-губернатор издает приказ о наложении временного ареста на судно. Ревизор, приведенный к присяге как агент Каса да Консолидасьон, назначается на корабль присматривать за получением сумм, которые владельцы корабля задолжали правительству. Дальше, как вы видите, наш ревизор следует на судне, которое по-прежнему ведет нанятый владельцами капитан. Однако, груз невольников, ожидающий в Африке, отходит правительственному агенту. Семью месяцами позже датированы счета от продажи груза на открытом аукционе в Гаване. Правительственный агент проследил, чтобы корабль не зашел тайком в какую-нибудь иностранную колонию, скажем, на Ямайку или на Барбадос, и под покровом ночи не спустил бы на берег груз. Негров продали на Кубе как собственность государства, причитающееся казне плюс издержки удержали, а судно и остаток денег вернули владельцам. Как я вижу, несмотря ни на что владельцы остались в барыше.

- Почему правительство не описало судно и не продало его с торгов? - спросил Чибо.

- Ответ прост, сеньор: по двум причинам. Во-первых, выручка не составила бы требуемой суммы, так как невольничье судно стоит лишь малую толику цены своего груза, во-вторых, генерал-губернатор не может конфисковать корабль. Здесь его власть ограничена. Нет, нет, я отлично помню тот случай! Когда вы сказали, что Гальего заняты работорговлей, он сразу всплыл в моей памяти. Старый сеньор Гальего недавно умер, после него осталось большое имение, а поскольку сын и наследник живет в Африке, налог на наследство и прочие пошлины почти наверняка уплачены не целиком. А если и выплачены, положитесь на меня, я дока по части арифметики. Вам ясен мой план?

- Использовать случай с "Черным ангелом" как прецедент и захватить "Ариостатику"? - спросил Чибо.

- Вот именно! - вскричал Мейер. - Генерал-губернатор распорядится временно арестовать судно. Вашего молодого друга мы приведем к присяге как правительственного агента. Он отправится в Африку присматривать за грузом, от имени короны получит приготовленных к отправке рабов и доставит в Гавану, где они будут проданы. Торги, господа, проведет Каса да Консолидасьон, которой я имею честь руководить. Сеньору Гальего не на что будет пожаловаться. Он получит все, до последнего песо, за вычетом сумм, принадлежащих... э... правительству. Как ни печально, боюсь, на покрытие долгов уйдет вся выручка от этого рейса. В конце концов, мы лишь вынудим Гальего заплатить по своим денежным обязательствам. Если при продаже нечаянно образуется излишек, об этом будем знать только мы и генерал-губернатор. Я уверен, сеньор Адверс, что, если вы получите искомую сумму с разумными процентами, ваше любопытство будет удовлетворено. Видите ли, вы всего лишь стребуете долг и, скажем так, издержки. Ваше время, безусловно... стоит дорого. Говоря откровенно, я убежден, что в данных обстоятельствах имею полное право на то небольшое вознаграждение, о котором мы условились.

- Несомненно, герр Мейер. Пусть вас это не тревожит. Но, тоже говоря откровенно, и не из одного любопытства, я не все понял, отвечал Антони. Чибо немного встревоженно наклонился вперед. Антони продолжал.

- Во-первых, с какой стати генерал-губернатор распорядится задержать судно? И где гарантия, что в случае вашей смерти или даже отъезда не окажется, что я ездил в Африку за журавлем в небе? Положим, я благополучно доставляю груз. Вас нет. Груз продается и выручку присваивает... "правительство". Разве такое невозможно? Говоря начистоту, мне было бы гораздо спокойнее, если бы я вполне понимал истинную причину вашей заинтересованности.

- Мы с герром Мейером старые друзья, - перебил Чибо, - мы играем друг другу на руку. Наш план немного сложнее, чем это представляется вам, сеньор Тони. В жизни Гаваны есть хитросплетения, не видимые на поверхности. Довольно нашего с герром Мейером слова, что вы получите свои деньги. Вы так не считаете?

Антони на минуту задумался. Он чувствовал, что обстановка немного накаляется.

- Конечно, - сказал он наконец, - я верю на слово и вам, и герру Мейеру. Но я желаю знать хотя бы, почему вы не отвечаете на мои вопросы.

Чибо и Мейер дружно расхохотались.

- Можно подумать, вы учились у иезуитов, молодой человек, - сказал последний.

- Учился, - отвечал Антони.

- Ах! - вскричал Чибо. - Подумать только! А я-то болтаю!

- По этой же причине вы можете рассчитывать на мою осмотрительность в делах, которые затрагивают мои собственные интересы, - заметил Антони с улыбкой.

Карло фыркнул.

- Скажите ему, Герман, или он сам разузнает.

Немец с минуту барабанил пальцами по столу.

- Ach Himmel! (О небо! (нем.)) Вы оба против меня. Что ж, тогда я изреку. Лишь скромность мешала мне открыться раньше, сеньор. Карло, тебе ли смеяться? Я объясню вам, сэр, почему генерал-губернатор распорядится. Потому что я его попрошу. Разве не так, Карло? - Он надул щеки.

- Дела обстоят так, сеньор Тони, - продолжал Мейер, наклоняясь вперед и становясь одновременно развязным и убедительным. - Вы слыхали когда-нибудь о князе Мира? Да! Он настоящий правитель Испании. Многие говорят, что он всего лишь фаворит королевы. Да, фаворит, но это не все. Он намерен вдохнуть новую силу в правительство, истребить гнусное взяточничество и казнокрадство.

- Чтобы обогащаться единолично, - вставил Чибо.

Мейер отмахнулся.

- Наш друг во всем усматривает корысть, - сказал он. - Тем не менее, в каждом правительственном учреждении есть доверенные лица, присланные князем Мира с определенной целью. Их боятся, ибо к их мнению прислушивается всесильный министр в Мадриде. Вот почему я, немец, счетовод и честный человек, теперь возглавляю Каса да Консолидасьон в Гаване. Я, - повторил он, картинно царапая собственные инициалы на клочке бумаги, - доверенное лицо князя Мира! Без этой подписи не совершается ни одна правительственная финансовая операция на Кубе. Она многому могут дать ход. Разве не так, Карло?

- Без всякого преувеличения, - отвечал Чибо.

- Но это не все, мой юный друг. Гавана раскололась на два лагеря, лагерь генерал-губернатора и лагерь генерального интенданта. Положение занятное. Несколько лет назад при большом недовольстве был учрежден пост интенданта для проведения налоговой реформы. Финансовая власть от генерал-губернатора перешла к интенданту. Пф! Что происходит? Второй присланный сюда интендант - родной брат Варравы. В сравнении с его хваткой тиски турецкого паши - нежные ручки молочницы. Корова - Mein Gott! выдоена до капли! Интендант опасный человек, ловкий политик, и он сколачивает свою банду. К моему приезду сюда он, и сеньор Санта-Мария, и им подобные, перехватывают все казенные доходы. Бедный старый генерал-губернатор в отчаянии. Во мне он видит нежданного союзника. Он посылает за мной и плачется мне в жилетку. "Дайте мне возможность, - говорит он, - получать хотя бы мое жалованье. Интендант и сеньор Санта-Мария объединились в Каса да Консолидасьон. Они патриоты. Я - всего лишь вице-король".

...Это было семь лет назад, мой мальчик. Старый генерал-губернатор уехал домой бедняком. Ужасно. Но вот приезжает новый. Он тоже относительно беден, но он великий идальго и очень хитрый человек. Очень тихо мы подкапываемся под интенданта. Солдатам теперь платят из дохода. Я становлюсь главой Каса да Консолидасьон. Какие-то деньги уходят в Испанию. Мы блюдем, гм, относительную честность, ибо нам предстоит сражаться с ворами и мы намерены победить. Но пока остается интендант - и сеньор Санта-Мария. Они сумели привлечь на свою сторону многих купцов, особенно тех, кто торгует рабами. Они защищают их от иностранных кредиторов. Теперь вам ясно? Ибо тут появляетесь вы, мой юный друг.

...Слушая вас сегодня утром, я ощутил прилив вдохновения. Я понял, как устранить мою давнюю головную боль, как припугнуть друзей интенданта, обеспечить генерал-губернатору независимый доход и помочь иностранным купцам стребовать долги. Теперь достаточно будет пригрозить. Сеньор Гальего послужит наглядным примером. Мне нужны были вы, чтобы свести два и два, "Ариостатику" и "Черного Ангела". - Он похлопал по документам.

- Сеньор, я вам благодарен. Вы получите свои деньги, ибо под этим предлогом мы сможем действовать. Испанские власти и моего хозяина можно убедить. Каковы бы ни были старые законы, иностранных купцов надо защищать, а негодяев наказывать. Я считаю, что возмещение вашего иска будет своего рода наградой за вашу поездку в Африку. В таком деле мы можем доверять лишь человеку, кровно заинтересованному в успехе. Вы поняли? Вы едете? От этого многое зависит. Многое! - Герр Мейер внезапно забеспокоился.

- Это может быть небезопасно, сеньор. Думайте сами - и прислушивайтесь к нашим словам. Случалось, гордиевы узлы рассекали мечами. Я сам... - рот его немного скривился. - Jawohl! Верно, что я могу умереть в любую секунду! - Он закончил на этой скорбной ноте.

- Я поеду, - сказал Антони.

Карло похлопал его по плечу.

- Люди не все такие мошенники, как вы думаете, мой юный иезуит, - сказал он.

- Ах, Карло, вы, право слово, перегибаете, - отвечал Антони с досадой. - Я имел право задать герру Мейеру эти вопросы.

- Полноте, полноте! Разве обязательно старым и молодым псам цапаться? - воскликнул Мейер. Он сунул документы под мышку и с победным видом двинулся к дверям. - Мы встретились в счастливый час, - продолжал он. - Теперь еще одно. Получите от управляющего Гальего подтверждение, даже если вам придется вздернуть его на дыбу. Это жизненно важно. Если будут сложности, известите меня. Ах, мой друг Карло, полагаюсь на вас. Давайте и сейчас, как встарь, действовать заодно. Я сегодня же увижу генерал-губернатора и сообщу вам его решение. Не то что бы я в нем сомневался. Приготовьтесь, дон Антонио, посетить дворец. Его Превосходительство желает лично знать своих порученцев.

- Не следует ли удостовериться, что "Ариостатика" не снимется с якоря раньше времени, герр Мейер? - сказал Антони.

- Ах, что за мудрое дитя привели вы ко мне сегодня, Карло, вскричал Мейер. - Его слова - доллары. Jawohl, я за этим прослежу. Приказ портовому начальству, тихо. А теперь, auf wiedersehen. - Он открыл дверь и на виду у клерков поклонился вежливо и отчужденно, словно только что уладил будничное дело.

Антони вышел на улицу как в лихорадке. "В Африку! - крикнул он, садясь в экипаж. Карло хохотнул - и назвал адрес всего лишь по соседству.

На пути к Гальего они подобрали Хуана. Он стоял у обочины в прежней матросской одежде, но с новой, окованной серебром гитарой под мышкой. Вид у него был дурацкий.

- Что это значит? - спросил Чибо, багровея. Однако Хуан отвечал не ему, а Антони.

- Простите, дон Антонио, но деньги, которые вы дали мне на одежду... я купил на них гитару. - Он погладил струны. - Не знаю, как это со мной случилось. Ужасно. Но у меня красивый тенор. Мне не хватало аккомпанемента. Простите! - Губы его были белы.

- Мошенник! - воскликнул Антони. Потом рассмеялся. - Прыгай на козлы, Хуан. Кучер, трогай.

С трубадуром на козлах они подъехали к Гальего.

- Это предоставьте мне, - сказал Чибо и вошел в дом.

В экипаже под кожаным навесом было одуряюще-жарко.

- Сеньор, - сказал Хуан, глядя на Антони собачьими преданными глазами, - спеть вам, пока ждем? Я ваш hombre. Я изолью вам свое сердце - его переполняет страстная благодарность.

- Позже, Хуан, - отвечал Антони. - Это приличный квартал.

- Си, си, - сказал Хуан и вздохнул.

Наконец появился Карло с перепуганным пожилым служащим, который молчал всю дорогу к нотариусу. Там он сделал письменное заявление, что сумма, требуемая мистером Бонифедером - законный долг, причитающийся с фирмы "Гальего и сын" за полученный товар. Он подписался как управляющий фирмы; копия документа, согласно которому он уполномочен вести дела в отсутствие молодого сеньора Гальего, была заверена и приложена. Они оставили управляющего возле нотариальной конторы, все еще перепуганного до полусмерти.

- Эта бумага обошлась вам в пятьсот долларов, дон Тони, - сказал Чибо, когда они ехали к пристани, - но она того стоит. Никогда не нанимайте управляющего с темным прошлым, - добавил он, - такие люди слишком легко сдаются на уговоры осведомленных чужаков.

За старыми воротами блеснул синевой залив.

- Ах, скорее бы оказаться на веранде, - сказал Чибо. - Чича привезет на столике ужин... Сегодня будет помпана. Единственная рыба, которую я...

Его перебил жуткий вопль, от которого обоих передернуло. Хлопанье бича, ответные крики, сочувственные охи негритянок, собравшихся у ворот, мимо которых экипаж как раз проезжал, сливались в ужасном хоре.

- Боже! - прошептал Хуан. Струны его гитары тихонько тренькнули. Экипаж остановился, как вкопанный. Они заглянули через ворота во двор.

В центре просторного патио на ослепительно-белом песке зловеще высилась большая черная решетка, установленная на маленьком помосте. К ней, беспомощно раскинув руки на фоне голубого неба, был привязан за кисти чернокожий великан. Мускулы его вздулись огромными буграми, голова моталась из стороны в сторону, словно силясь оторваться. При каждом свистящем ударе он содрогался с головы до пят и хрипло кричал.

- О, Господи! - сказал Антони, вставая.

В эту секунду они увидели брата Франсуа. Он вдруг появился из калитки и, босоногий, в выцветшем одеянии, пошел через белый, залитый солнцем двор. Он что-то закричал, и голос его наполнил жалостью двор. Человек с бичом обернулся. Его тяжелое, квадратное лицо вытянулось от изумления. Слышны были только стоны привязанного.

- Именем Христовым, - явственно произнес монах, - этот человек - твой брат. - Он вынул бич из руки надсмотрщика. Воцарилась мертвая тишина.

Вдруг надсмотрщик очнулся. Он взревел от ярости, и, схватив брата Франсуа, как котенка, потащил к воротам. За воротами он бросил его в сточную канаву и вернулся обратно.

- Не вмешивайтесь, сын мой! - вскричал монах, спокойно поднимаясь из грязи. Он ухватил Антони за сюртук и потянул его обратно к экипажу. Коснулся холодными ладонями его щек. - Это мне. Вы еще не поняли.

Когда багровая тьма перед глазами Антони рассеялась, он обнаружил, что сидит в экипаже, и Чибо его держит. От ярости колени напряглись и задрожали.

Брат Франсуа опять шел через двор за надсмотрщиком и окликал его. Тот обернулся. Брат Франсуа шел к нему, улыбаясь и протягивая руку.

- Друг! - сказал он. Надсмотрщик что-то ошалело закричал и бросился на него, повалил на песок и стал бить ногами. Потом вернулся к решетке.

- Друг мой, - сказал брат Франсуа, вставая. Он пошел к надсмотрщику, по-прежнему протягивая руку. Все повторилось.

- Сиди смирно, молокосос, - сказал Чибо, удерживая Антони. - Пусть Бог решает. Кто вы такой?

Брат Франсуа снова встал, на этот раз медленно. Он стоял, чуть пошатываясь, однако все так же улыбаясь. Вдруг он зашагал к надсмотрщику. Он поднял маленькое распятие и указал на привязанного к решетке негра. Потом протянул обе руки, будто хотел укрыть жирную голову палача на своей груди. Негр страшно закричал и обвис. Надсмотрщик огляделся, словно взывая к здравому человеческому рассудку, и обратился в бегство. Бич остался лежать на песке.

- Давай! - закричал Чибо. - Давай! - Он выбрался из повозки и вслед за Антони и Хуаном бросился во двор, где лежал упавший замертво брат Франсуа. Втроем они подхватили его и понесли, безжизненного, в экипаж.

- Трогай! - заорал Чибо. - Гони, дурень черномазый!

Хуан на ходу уцепился сзади за несущийся по улице экипаж. Вслед им неслись отчаянные вопли негритянок.

По дороге к Регле брат Франсуа открыл глаза. Они лили ему на лицо и на руки холодную воду. Всем было невыносимо грустно. Стыдясь себя, Антони заплакал, видя как разбитые губы, превозмогая боль, складываются в ответную улыбку. В душе его проносился как бы могучий шумящий поток. Он сидел и плакал. Даже Чибо замолк.

Но в Регле брат Франсуа сказал, что домой пойдет один. От провожатых он отказался наотрез. Они глядели, как он уходит по аллейке к домику отца Траяна, и возле угла забирает корзину с рыбой у негритенка, который еле-еле брел под непомерной ношей. Брат Франсуа понес ее в руке. Негр-гребец засопел.

- Боюсь, теперь с братом Франсуа покончено, - сказал Чибо, когда они шли домой. - Надеюсь, нас не узнали, когда мы вбегали во двор. Вам известно, что ждет человека, помешавшего публичной порке раба? Нет? Не знаете? Ваше счастье, - сказал он, распахивая калитку в зеленую прохладу патио, - аппетит не пропадет. Чича!

Глава XXXIII

Явление мантильи

Хотя происшествие с братом Франсуа всего неделю назад глубоко его потрясло, сейчас, сидя на веранде с Чибо, он вспоминал его как нечто бесконечно далекое и несущественное. Они курили, ущербная луна висела над патио, внизу Хуан, дурачась, перебирал струны новой гитары. У него и впрямь оказался хороший голос. Шутливая песнь, несомненно, обращенная к Чиче, мешала свои нежные звуки с лунным сиянием и заставляла попугая сонно ерзать на жердочке. Прохладный вечер благоухал. Было довольно поздно, но нельзя же спать полдня и потом еще всю ночь! Кончик сигары тлел, освещая лицо Антони, чуть посветлевшее с приезда и погруженное в сонное довольство. Чибо улыбался про себя.

Да, в целом, как Чибо и говорил, он удачлив. Его визит в Гавану обещает стать началом успеха. С братом Франсуа все в полном порядке. Опять окучивает огород. Что за человек! Отец Траян - Антони рассмеялся, вспомнив, как людно в его церковке. Чибо явно повлиял на епископа. Конечно, окончательного утверждения из Сантьяго придется подождать. Да и Мейер что-то не торопится. Впрочем, не может же он подгонять генерал-губернатора. Здесь никого нельзя подгонять, даже самого себя. И "Ариостатика" задержана в порту.

Интересно, как продвигается у портных наряд, в котором он завтра пойдет на аудиенцию? Мозес обещал успеть. Почему Мейер не уладит все с губернатором сам? Занятный старый пес этот немец! Умный, и честный на свой лад. Действительно пытается сдвинуть трудное дело. А на правительственное жалованье в Гаване не проживешь, никто этого от человека и не ждет. Ах, хорошо бы Африка походила на Кубу!

- Доброй ночи, Карло. - Сигара полетела в патио, Антони пошел укладываться.

Завтра утром он везет миссис Джорхем смотреть надгробья. Зря он пообещал. Обещанья даешь в одном настроении, выполнять приходится совсем в другом. "Чертовы жуки!" Как они летят на свет. "Пф!" Свечи задуты, во тьме снова становишься собой. Никого на стене... нет, конечно... в сундучке. Оно и к лучшему... А-ах, простыни миссис Юдни...

Но, поднявшись утром на "Вампаноаг", совсем нетрудно оказалось воскресить в памяти настроение недавних дней. Они уже не казались давноушедшими. А капитан Элиша и миссис Джорхем искренно обрадовались ему. Коллинз держался по обыкновению сухо. Ишь, насупился!

- Значится, это вы, мистер Адверс, укрываете нашего дезертира.

Однако капитан Джорхем не стал высказывать недовольства из-за Хуана. За свои чудотворные статуи он получил поистине сказочные цены.

- Всех уже забрали, один Исус остался, - рассказал он. - Святого Лаврентия забрали вчера, вместе с огнем, увезли на телеге куда-то далеко. За Спасителя хочу выручить восемьсот долларов. Пока предлагают пятьсот тридцать, но на него положили глаз и епископ, и настоятель новой церкви в Сьентафуэгосе. - Он потер руки. - Как они это устроили со статуей Девы в Регле? Ловко, а? Есть какие-нибудь догадки, мистер?

- Ни малейших, капитан, - серьезно отвечал Антони.

- Ну! - сказал капитан, хлопая его по спине, пока он не закашлялся. - Ладно, хозяйка уже снарядилась смотреть загробья.

Миссис Джорхем действительно приоделась. Из-под индийской шали, заколотой на груди булавкой с гагатом, высовывались длинные черные перчатки без пальцев. Соломенная шляпка с голубком еще поблескивала крупинками камфоры. Маленький зонтик и веер из пальмовых листьев, уступка климату, возвещали, что она готова ехать развлекаться. В очертаниях шали было что-то вдовье, но лицо под шляпкой сияло. Сумочку оттягивали аккуратно переплетенная Библия и четыре серебряных доллара.

Антони церемонно помог миссис Джорхем спуститься в куттер. Она с опаской села на плетеное сиденье и закрылась от кубинского солнца кукольным зонтиком. С чисто женской точки зрения миссис Джорхем была самая загадочная особа, которая когда-либо ступала на гаванскую пристань. Чернокожие прачки сбились в кучу и обсуждали ее.

Антони подозвал одного из плотоядных пони. С такой, на взгляд миссис Джорхем, расточительной пышностью они поехали смотреть эпитафии. Но церкви разочаровали даму из Сичуэйта. Немногочисленные могилы отнюдь не выражали покорности року. Гладкая торжественность мрамора и базальта говорила об уверенности в загробном благополучии, даже об аристократическом презрении к нему. Миссис Джорхем была оскорблена. Ни одной слезинки в тоне эпитафий! "Я убивал час за часом; последний сразил меня. Я пал, не дрогнув". И перед этим горят свечи! Она отвернулась, мечтая найти камень с умильно-смиренным стихом, который протестантская женщина может спеть в благоговейном страхе. У этих церквей вид такой, словно их строили для людей высшие существа. Миссис Джорхем тосковала по беленьким деревянным часовням с окошком над дверью и холодным северным светом внутри. Часовни, которые человек строит для Бога! В таком месте можно определить свое отношение к религии. Здесь, осматривая одну церковь за другой, она видела, что религия давно определила свое отношение к миссис Джорхем. Оскорбленная женщина фыркала и обмахивалась веером.

Антони поглядывал на нее с живым интересом. Ему хотелось понять это протестантское возмущение. Они побывали у Санта-Каталины, Сан-Августина и Санта-Клары. Они видели удивительную масляную роспись на стенах Ла Мерсед. В голой серой известняковой церкви Санто-Доминго они сели на пол передохнуть. Здесь миссис Джорхем почему-то почувствовала себя уютнее.

"Что так ее возмущает? - думал Антони. - И почему она так мрачна?" Ему хотелось свозить ее в собор. Бедняжка, может быть, она так кручинится из-за своего странного представления о развлечениях? Он решил, что не пожалеет для нее времени. В Гаване с миссис Джорхем!

Он вышел и нанял двухместный экипаж, у которого только одно колесо было совсем овальное. Держа за спиной грибок зонтика, словно маленький круглый щит отступающего бойца, они проехали вдоль моря по аллее и дальше по Пасео-де-Такон к Эль-Принсипе.

- Ах ты! - почти с одобрением произнесла миссис Джорхем, когда перед ней распахнулись несравненные сады Лос-Молиноса.

Хорошо, она оттаивает!

Сам Антони чувствовал себя святым Лаврентием, хотя было всего десять часов. Под навесом в старом Парке-де-ля-Индиа они выпили лимонаду. Он повел миссис Джорхем в роскошный магазин на улице Сан-Рафаэль и купил ей дорогой веер. Он повез ее вокруг монастыря Белен по улицам Лус и Компостела и, подгоняя неторопливого возницу, добрался до О'Рейли, где купил ей кружевную мантилью и уговорил надеть. Почему он все это делал, объяснить невозможно. Миссис Джорхем разбудила в нем какой-то задор. Миссис Джорхем в мантилье была чем-то настолько несусветным, что он чуть в нее не влюбился. Под конец он купил ей хамелеона на цепочке.

- Они живут на кладбищах, миссис Джорхем, и меняют цвет, - объяснил он. Она не поверила. Она убрала хамелеона в сумочку к четырем серебряным долларам и Библии. Антони искренно пожалел хамелеона. Сидеть в сумочке в такую жару! О Господи! Он разъезжает по Гаване со старушкой. Он не знает ни одной другой женщины в городе. Ах да, Чича! Он купил хамелеона для Чичи.

- Миссис Джорхем, миссис Джорхем, - повторял он, наклонясь к самому ее уху.

- Что на вас нашло, молодой человек? - сказала миссис Джорхем из-за черного кружева. Он посмотрел на нее. А ведь ей весело! Хорошо бы выпустить на спину возницы Чичиного хамелеона. Может быть, лошади понесут. Нет! Лучше он отвезет миссис Джорхем в собор и покажет ей могилу Колумба.

Миссис Джорхем сморщила нос, когда Антони опустил пальцы в святую воду, над которой роились москиты. Внутри собора еще стояли леса. Внимание ее привлекли незаконченные фрески. Она никогда прежде не видела, как работает художник. Она смотрела, пока не закружилась голова. Они отошли и сели на неубранные каменные плиты перед новой могилой адмирала. Здесь было гораздо прохладнее и покойнее, чем в пышущей жаром улице. Миссис Джорхем обмахивалась веером. В церковь начали заходить группы богато разодетых людей. Потом вышел служка и снял покрывало с купели.

- Я всегда думала, Колумб, вот кто был самый смелый. Первому пересечь океан! Это и сейчас-то не сахар, особенно если твой муж не знает навигации. Колумб, ясное дело, верил, что он знает, да, сдается мне, нелегко ему было убедить людей сделать что-то настолько новое.

Ее прервал далекий детский крик. Миссис Джорхем судорожно прижала к груди веер, словно у нее перехватило дыхание. Заиграл орган. Антони поднял глаза.

Он удивился, сколько собралось народа. К дверям подъезжали еще экипажи.

- Будут крестины, миссис Джорхем, полагаю, очень торжественные. Вот и епископ. Если мы отойдем в уголок, то увидим все и никому не помешаем. Сюда, за большую колонну.

- Ах ты! И впрямь, есть на что поглядеть! Драгоценностей-то сколько, что за кружева, что за мундиры! - произнесла она вполголоса.

Они отошли в угол и ждали, пока семейство встанет вокруг купели. Началась служба, такая длинная и полная, что сразу видно - ее заказали люди богатые и влиятельные. Миссис Джорхем наблюдала, как орущий кружевной сверточек передают из рук в руки, поднимают, опускают, кропят, воспевают по-латыни. Такая суета вокруг ребенка почти примирила ее с католической церковью. Но Антони на ребенка не смотрел.

Между ответами хора священнику он безнадежно влюбился.

Прямо напротив него стояла девушка. Из таких ведьминских хитросплетений состоит рок, что не шагни он в сторону от колонны, он мог бы никогда ее не увидеть. Или увидел бы в другом месте и не влюбился, только восхитился бы или испытал легкое влечение. Или не увидел бы по-настоящему, скользнул по ней глазами, не замечая. Но он шагнул.

И так случилось, что когда он выходил из-за колонны, в эту секунду зрачки его вели прямиком к невероятно сложной и загадочной живой субстанции позади. Заглянув в себя, Антони узрел дивный образ. Он не мог выдумать его, такой чарующий и такой живой! Этот образ стремился стать реальным и обладал собственной, независимой мощью, хотя и зародился в нем. Глядя во внешний мир, Антони увидел испанскую девушку в мантилье, с иссиня-черными глазами и светло-золотистыми волосами. Она глядела на него поверх веера. Внешний и внутренний образы слились. В следующее мгновение их глаза встретились.

Что именно было потом, он бы сказать не мог. Без сомнения, некий воздушный ток пронесся между ними. Антони твердо знал: то, что происходит в его глазах, происходит и в ее. Тело его как бы зависло, бездыханное и бездвижное. Не отдавая себе отчета, он прислонился к колонне и закрыл глаза. Когда он их открыл, то увидел, что девушка все еще его разглядывает. Потом плечи ее и шея зарделись, она спряталась за веером.

О небо, ужли же она никогда больше не выглянет! Возле купели восприемники давали от имени орущего младенца неисполнимые обещания. Прошло несколько тысячелетий. Веер немного раскрылся и опустился до подбородка.

Краса ангельская! Он уже и забыл, как она хороша. Это не возможно представить, когда не видишь. Он должен видеть ее всегда. Всегда! Ах, она ему улыбается! Ему! Вот у них уже появился общий секрет. Антони выпрямился и немного подался вперед. Она покачала головой, чуть-чуть. Ах! Она его видит. Кто этот важный господин рядом с ней? Отец или дядюшка, без сомнения! Чтоб ему провалиться! Не может же он быть... Но будем осторожны. Он всего лишь ответит на ее улыбку. Веер коснулся ее губ. Нет? Трудно сказать. Теперь он раскрылся и грациозно опустился к груди. А если она просто обмахивается? Антони сунул руку за отворот сюртука и поглядел на нее... Потом исхитрился обратить этот страстный жест в самый обыденный, вытащив из левого нагрудного кармана носовой платок. "Дядюшка" холодно следил за ним.

Все, что можно было сделать для младенца, сделали. Безгрешный кандидат в сообщество святых отбыл вместе с родственниками и друзьями. Антони остался безутешно стоять у колонны. Вдруг он понял, что брошен в неведении. Он выбежал наружу в ту секунду, когда ее экипаж уже отъезжал.

- Сеньорита Долорес де ла Фуэнте, - сказал служка. Антони дал ему золотую монету и сам того не заметил. Потом вспомнил про миссис Джорхем и побежал обратно. Он нашел ее возле могилы Колумба.

- Миссис Джорхем, миссис Джорхем! - закричал Антони, хватая ее за руки и стаскивая с мраморной плиты. - Миссис Джорхем, я влюбился!

- Успокойтесь, молодой человек, успокойтесь, - сказала она, подхватывая ридикюль. - Ведите себя прилично. А вы кроме шуток влюблены? - спросила она, заглядывая из-под шляпки ему в лицо. - Убей меня гром, а ведь правда!

Оскорбленный в лучших чувствах служка посмотрел на них и пошел прочь. Податели золотых монет, если они не поджигают храм, могут делать все, что им заблагорассудится.

- Вы никому не расскажете, миссис Джорхем? - спросил Антони, выходя на отрезвляющий утренний свет.

- Мы умеем держать язык за зубами, мистер, - сказала она. - Я вообще не болтаю, только про шитье, - добавила она, кладя руку в перчатке ему на локоть. - Ну, - вздохнула она, - пора домой. А то наслушалась я детского крику и забеспокоилась об Элише. Думаю, вы знаете наш секрет.

Шлюпка с "Вампаноага" ждала у пристани. Матросы натянули бушлаты на весла для защиты от полуденного солнца. Гребцам Чибо Антони велел еще подождать.

- Спасибо, я прекрасно провела время, - сказала миссис Джорхем, усаживаясь на кормовое сиденье. Она весело помахала рукой в черной перчатке. Коллинз улыбнулся Антони и приказал отваливать. Ветер колыхал складки шали, делая их более естественными. Вдалеке миссис Джорхем казалась маленькой, даже хрупкой. Вдруг Антони почти увидел ее совсем юной, такой, какой полюбил ее когда-то капитан Джорхем. Да, теперь Антони понял. Миссис Джорхем едет домой. Ее дом - там, где сейчас "Вампаноаг"! Дом! На земле ли, на море ли...

Долорес! Я разыщу тебя!

Он опять взбежал по ступеням и запрыгнул в экипаж. Как он будет ее искать? Он не знает даже, где она живет!

- Куда, сеньор?

И впрямь, куда? Может быть, кучер знает? Но Антони не отваживался назвать ее имя вслух. Ее имя! К глазам его подступали слезы.

- Сеньор?

Куда ехать? К портному? Костюм еще наверняка не дошит. Однако последняя примерка перед тем, как идти к генерал-губернатору...

- К Мозесу из Синтры на Калле-Обиспо.

- Си, си. El judio. (Еврей (исп.)) - Кучер взмахнул бичом, лошади тронулись.

Глава XXXIV

Через копию Веласкеса

- Уступая местным вкусам, я внес кое-какие изменения, - сказал Мозес. - Отправляясь на аудиенцию во дворец, следует помнить, что Его Превосходительство гордится своими передовыми взглядами. Он поклонник французских новшеств не только в одежде, но и, до определенной степени, в политике. "Новые времена, новые моды, новые веяния" - его любимое высказывание. Позвольте заколоть на груди потуже. Сейчас в моде богатырский торс - он особенно хорошо смотрится у оратора, когда тот говорит с помоста, прижимая руку к груди. Ах! Вечно я ломаю мелок. Еще булавок, Сабатьо. Однако не советую вам ораторствовать перед губернатором. Пусть говорит сам.

- Великие люди всегда великие говоруны, - продолжал Мозес, не смущаясь тем, что изо рта у него торчат булавки. - Постоянно разочаровываясь в собеседниках, они убеждаются, что другим людям, как правило, нечего сказать. Вы не замечали этого, сеньор? Пардон, я вас уколол. А здесь у нас многие приходят в выводу, что дон Луис де Лас-Касас действительно великий человек. За несколько лет он произвел большие перемены. Говорят, что маркиз де Сомеруэлос, который вскоре сменит его на посту, тоже поборник нового. Нет, нельзя вам было бы явиться во дворец этаким старинным идальго. Вы бы пришлись не ко двору. А генерал будет к вам приглядываться. Он многое о вас узнает, вы и не заметите. Он взял за правило лично знакомиться со всяким, кому что-либо поручает. Все, кто ему служит, должны быть его друзьями. И в этом он далеко обогнал интенданта, собрав свою, как здесь это называют, хунту. В нее входят сеньор Чибо, герр Мейер, мистер Джеймс Дрейк - даже епископ и военные на его стороне. Мне самому доверена честь шить его наряды! Вы видите, вам повезло, вы попали в хорошие руки! Ну вот! Думаю, годится. Еще несколько стежков, и отгладить! Ах, горячий утюг! Куда без него портному? - Он улыбнулся и выплюнул оставшиеся булавки. - Опасный разговор, как видите. Мне не след глотать слова.

Пока костюм дошивали и отглаживали, они присели - Антони на стул, Мозес, скрестив ноги, на столе.

- Не случалось ли вам слышать о некой сеньорите Долорес де ла Фуэнте? - спросил Антони. - Я был бы благодарен, если бы вы что-нибудь о ней рассказали. - Он радовался, что сумел произнести ее имя как бы между прочим.

- ...и Сомеруэлос! Не забывайте! Сеньорита Долорес де ла Фуэнте и Сомеруэлос, племянница будущего генерал-губернатора! Ах, у сеньора отличное зрение, поздравляю. Конечно, вся Гавана ее знает. Она вместе с несколькими родственниками и домочадцами прибыла сюда, чтоб подготовить Лос-Молинос к приезду дядюшки. В ней воплотилась истинная gracia старой Кастильи.

...Когда нынешний губернатор разрешил ей поселиться во дворце, все поняли, куда дует политический ветер. Не будь и нынешний, и будущий правитель либералами, сеньорите пришлось бы подождать. Да, теперь дворец будет готов принять ее дядюшку. Всем слугам сошьют новые ливреи. - Мозес потер руки.

- Она во дворце! Через несколько часов я окажусь с ней под одной кровлей! - прошептал Антони.

- Извините, сеньор, но я не думаю, что вы увидите ее в Лос-Молиносе, - сказал Мозес. - Дон Луис прячет ее под своим орлиным крылом. Здесь не принято, чтобы юные девушки...

Антони поднял руку.

- Понимаю, - сказал он.

Однако, надевая новый костюм, он пылал надеждой. "Долорес в Лос-Молиносе!"

Расплачиваясь по счету, Антони обнаружил, что Мозес запросил не только за работу, но и за совет. Однако, едучи в контору Мейера сразу за площадью, Антони не жалел о потраченных деньгах. Жалко, Винцента здесь нет! Вот бы он подивился на новое платье Антони! Кстати, что сталось с Ливорно? Настоящее настолько ярко, что прошлое кажется чьим-то чужим. Старый наряд - чтобы вспомнить, каков он на ощупь, пришлось бы снова его надеть. Антони пнул сверток с одеждой, в которой приехал к портному. И тут вспомнил: он оставил в нем часы! Он уже опаздывает к герру Мейеру. Надо поторапливаться.

Герру Мейеру пришлось подготовить несколько документов: постановление об аресте "Ариостатики", назначение Антони правительственным агентом, поручение на изъятие рабов. Под каждым документом уже стояла печать "Каса да Консолидасьон", не хватало только подписи генерал-губернатора. К бумагам прилагался длинный правительственный отчет по делу "Черного Ангела", выписка из решения Государственного Совета по делам Вест-Индий и решение главного алькальда Кубы от вчерашнего числа, озаглавленное "Процессуальное подтверждение прецедента при закрытых дверях".

- Прошу заметить, дон Антонио, - сказал Мейер, - что все документы в трех экземплярах. Последний документ, так громко озаглавленный - самый важный. Он означает, что высший судебный орган Кубы признал дело "Черного Ангела" прецедентом, на основании которого правительство может действовать дальше. Понятно? "При закрытых дверях" значит, что рассмотрение было предпринято по личной просьбе генерал-губернатора и сохраняется в тайне. Оно не требует обнародования. Возможно, вы не вполне сознаете, какие богатые возможности дает римское гражданское право правительственному служащему. С этой минуты любому чиновнику, чтобы завладеть невольничьим судном, довольно... довольно захватить его и сослаться на прецедент с "Черным Ангелом". Соответствие прецеденту подтверждает вице-король своей подписью, и с этого момента оно становится законным фактом. Чтобы вернуть свою собственность, работорговец должен будет доказать, что правительство действовало неправильно, то есть, что это не прецедент. Докажет он это нескоро, если вообще докажет, а тем временем рабы будут проданы. Замечательно, не правда ли?

Можно сказать, - герр Мейер встал и взволнованно заходил по комнате, - что мы обрели оружие, о котором давно мечтали. Работорговцы влиятельны, они - главная опора интенданта и сеньора Санта-Марии, так называемых "патриотов". Теперь они в наших руках. Хватит одного примера. Сеньору Гальего не повезло, что примером послужит он, но без этого не обойтись.

...Держите все это в голове, когда понесете бумаги на подпись генерал-губернатору. Он проницателен и дотошен. Я объяснил ему вашу роль и чуть приукрасил ее, сказав, что этим планом мы обязаны вам. - Он отмахнулся от возражений. - Само собой, детали разработал я, но пусть оно так и остается. Это придаст вам веса, а в выигрыше останемся мы все.

- А вы и впрямь уверены, что генерал-губернатор желает меня видеть? - спросил Антони.

- Не знаю в точности, почему он на этом настаивает, но, кажется, догадываюсь. Дело очень важное. Оно может многое принести дворцу. Дон Луис хочет удостовериться, что вручает свою судьбу надежному человеку. От вас зависит его убедить. Если он решит, что это предприятие вам по силам, ваше вознаграждение, то есть долг от Гальего, не преминет воспоследовать. Но буду откровенен. Если вы ему не понравитесь, он найдет кого-нибудь другого, и у вас не останется иного выхода, кроме как передоверить свой иск сеньору Санта-Марии. Не буду скрывать, для вас это поручение связано с риском. Скажем, по пути в Африку избегайте... избегайте падать за борт. Но я думаю, что не ошибся, и вы действительно тот человек, которому нелегко помешать. Ради Бога, сеньор, внушите это генерал-губернатору! Будьте убедительны! Если вы в этом преуспеете, губернатор, возможно, сделает вам дальнейшие предложения. Если так, советую соглашаться. Если нет... - Он пожал плечами. - Остается еще один вопрос. Кто вы по национальности? Где вы родились?

- Не знаю, - сказал Антони, краснея до корней волос.

- Вот как? - сказал Мейер и смерил его с головы до пят. Потом рассмеялся.

- Дон Антонио Адверсо, гражданин Западного Полушария, белый, подданный Господа Бога? Нет, это не годится. Чтобы существовать, вы должны иметь законную видимость.

- Я думаю, что я англичанин, - сказал Антони.

- Почему вы так думаете, сеньор?

- Не могу ответить, герр Мейер, это вопрос чести.

- Teufel! Англичане редко скрывают, что они англичане. Но мы пререкаемся из-за пустяков. Готовы ли вы присягнуть испанскому королю с тем, чтобы закон был на вашей стороне?

Однако Антони колебался. К присяге он испытывал те же чувства, что и к причастию отца Ксавье. Взглянув на герра Мейера, он увидел, что тот удивлен и рассержен. Антони чувствовал, что теряет его расположение. И как быть с долгом? Продаться, чтоб получить эти сорок пять тысяч долларов? Но зачем так драматизировать? Это вполне земное дело, его и короля Испании. Тут можно и поторговаться.

- Я приму присягу, если вы не будете ее регистрировать, - сказал Антони.

- Вот и отлично! Я только заверю ее, чтобы предъявить при необходимости, - проворчал Мейер и послал за нотариусом. Так Антони присягнул своей подписью.

"Это, - сказал он себе, - компромисс".

Они уложили бумаги в один из портфелей Мейера и запечатали свинцовой пломбой.

- Himmel! - сказал герр Мейер, когда Антони уже сидел в экипаже. - Не давайте пустякам мешать вашему успеху, дон Антонио, даже гражданин Западного Полушария должен жить. Да! Нет? - Экипаж тронулся. Мейер улыбался и махал рукой, желая удачи.

Антони всегда выбивали из колеи такого рода происшествия, грозившие обнаружить, что он не знает обстоятельств своего рождения. Он расстроился. Шуточки Мейера глубоко его задели. Для Мейера присяга - это формальность. Герр Мейер - немец. Он знает, кто он. Он отлит в форму и вынут из формы. Он безусловен для себя и для окружающих. Он останется немцем, кому бы ни присягал. Но Антони - кто он? "Гражданин Западного Полушария, белый!". Не в бровь, а в глаз! Он не имеет части в наследственном служении людей. За столом солнца он не поднимает бокал ни за одного короля. Он не имеет видимого людям права присутствовать за этим столом. Может быть, Чибо прав, ему следует за что-то зацепиться. Однако наследство мистера Бонифедера делает ненужным и это. Ему не надо трудиться ради пропитания. Жизнь будет для него игрой, цель которой - выигрыш сам по себе, а средства обеспечены изначально. И какой выигрыш? Без сомнения, он должен что-то отыскать. Положим... положим, гражданин Западного Полушария предлагает руку и сердце сеньорите Долорес де ла Фуэнте и Сомеруэлос. Что он скажет, в частности, де ла Фуэнтам и Сомеруэлосам? Он знает, что скажет Долорес. То не будут логические доводы, но убедят ли они ее родственников? А он знал, что их не обойти. Все, что он может - прошептать ей в свете луны несколько слов и уйти прочь с дороги. Она выйдет за кого-нибудь вроде того младенца, чьего-то сына и крестника.

Ладно, не будем сдаваться. Время покажет. Возможно, Западное полушарие тоже может быть литейной формой. Смутно ощущая себя англичанином из-за внешности, и не сомневаясь в самом факте своего рождения, он отольет себя в эту форму. Теперь, когда мадонна отлетела от него, пусть забирает с собой и колыбель монастырского фонтана. Она-то одна у него и была. Она - и лицо на миниатюре, о котором запрещено говорить.

Ну их ко всем чертям!

Вот он я. Я это знаю. Я занят сугубо земным делом. Сочтем его конечной целью и посмотрим, куда это приведет. Цель получить долг. Я его получу. Я обещаю это самому себе. Клятва королю Испании - лишь вспомогательное средство. Результат на данный момент: я обрел гражданство. Пусть долг будет "x". Можно рассчитать, во что он мне обойдется, исходя из того, что происходит со мной за время его получения.

y ("Вампаноаг" + Гавана + Африка) = x

Сейчас я запишу. А.А. на заметку. Он записал свое уравнение и добавил:

y = мое неизвестное "я"

Посмотрим, есть ли другие неизвестные? Везение? Ах, ладно, это не человеческое уравнение, не логическое. Чтобы вычислить степень везения, надо определить "y", а для этого надо загодя знать "x".

Он убрал записную книжку в карман, ужасно довольный своей причудой.

"Отсюда следует, - сказал он себе, - следует... что следует? Что две лошади везут меня в Лос-Молинос к генерал-губернатору Кубы, и что Долорес тоже там. Вот и отлично!

- Кучер, чуть побыстрее, пожалуйста. Я должен быть во дворце к четырем часам.

"Значит, вот для чего существуют экипажи. Как разумно!"

На самом деле, составляя "математические" памятные заметки, он наслаждался загадочной и легкой радостью движения. Экипаж катился по новой военной дороге к Лос-Молиносу. Впечатления быстро сменялись без каких-либо усилий с его стороны, и это давало Антони ощущение невероятной полноты жизни. Он наслаждался, как могло бы наслаждаться более сильное, высшее существо. Лошади ускоряли его судьбу и заставляли мир изменяться. Собрать долг, вычислить "x" - какие захватывающие приключения его ждут!

- Быстрее, кучер! Гони!

Они понеслись.

Сады Лос-Молиноса и летняя резиденция губернатора встали перед глазами, отблеск старой слоновой кости в колышущемся пальмовом море. В этой живой пучине ветер накатывал зеленые кроны на сверкающие белые островки, словно карибские волны на спрятанный риф. Из полосатой, красной с золотом будки вышел часовой и взял у Антони пропуск. Десятью минутами позже Антони провели в приемный покой генерал-губернатора Кубы.

Поначалу он не увидел никого. Низкое каменное помещение, серое, с разводами плесени на оштукатуренном лепном потолке походило больше на коридор, чем на комнату. Оно тянулось вдоль всей фронтальной части главного крыла. Длинные, глубокие оконные проемы шли от пола до потолка. Свет и тени от колышущихся пальм за окнами казались бликами на поверхности озера, они отражались от черного паркетного пола, пробегали по нему влажными волнами. Движущиеся пятна света и полусвета проплывали по серым стенам, так что даже воздух в комнате казался жидким.

Не странно, что взгляд терялся в этом помещении. Антони не удивился бы, увидь он, что в окно вплывает тропическая рыба. Высокие узкие стулья из тикового дерева стояли вдоль стен через равные промежутки; обитые выцветшей серебряной с красным парчой они таяли в дрожащей перспективе, словно те, кто когда-то сидел на них, давно умерли, и сам покой - каюта затонувшего галеона. Только привыкнув к молчаливо-призрачному движению теней, Антони различил в эркере между окон самого наместника.

Тот стоял спиной и глядел в окно; судя по тому, что карточка Антони все еще лежала на столе на серебряном подносе, губернатор не слышал, как секретарь объявил посетителя.

- Ваше Превосходительство, - сказал Антони.

Генерал Лас-Касас обернулся немного раздраженно. Увидев, что это не лакей, он поспешно взял карточку с подноса, прочел и тут же изобразил улыбку. Антони с трудом сдерживал изумление - это был тот самый господин, который сопровождал Долорес в церкви.

- Проходите, дон Антонио, рад вас видеть. Я заставил вас дожидаться? Ах, вижу, это так. Что ж, вы не первый затрудняетесь отыскать меня в этом... аквариуме.

Он ответил на поклон с грациозной и чарующей любезностью, и указал Антони на стул рядом со своим секретером.

- Сделайте одолжение, не церемоньтесь, - продолжал генерал, подпирая голову рукой. Он глядел честно и проницательно. - Я ничего бы не сделал на Кубе, притворяясь, что мы в Эскуриале. Да, некоторых старых кастильцев возмущают новые порядки при вице-королевском дворе. Однако в наше время церемониал уже не главное в жизни. Вы знаете, что творится в Париже. На это нельзя больше закрывать глаза. "Новые времена, новые люди, новые веяния", как я люблю повторять. Вы, я вижу, не отстаете от времени хотя бы в одежде. Посему надеюсь, я не напугаю вас, если не позволю поцеловать мне руку?

- Благодарю вас за ваше искреннее радушие, сударь, - сказал Антони. - Признаюсь, я шел к вам не без трепета, вопреки уверениям ваших многочисленных гаванских друзей.

- Я и не знал, что у меня много друзей в Гаване, - сказал губернатор. - Однако мне приятно услышать об этом из ваших уст. Вы сами, дон Антонио, похоже, попали в хорошие руки. И герр Мейер, и наш добрый Карло Чибо говорили мне о вас. Мне дали понять, что мы с вами без труда придем к взаимовыгодному соглашению по вопросам, нам обоим не безразличным. Мне сказали, что вы уже высказали весьма дельное предложение.

- Не буду обманывать Ваше Превосходительство, моя роль тут очень невелика. Я всего лишь нечаянно обронил замечание, которое позволило герру Мейеру...

- Полноте! - воскликнул губернатор. - Не умаляйте своих заслуг. Но я вижу, вы честны даже в таких мелочах, а это на Кубе по крайней мере новость. Ваше случайное замечание пришлось как нельзя кстати. Продолжайте в том же роде. Однако, я полагаю, герр Мейер прислал с вами какие-то бумаги?

- Они здесь, - сказал Антони, кладя на стол опечатанный портфель.

- Вы яснее увидите ситуацию, - заметил генерал, вытаскивая и проглядывая документы, - если я скажу, что эти документы можно было доверить лишь человеку, кровно заинтересованному в их передаче по назначению. Сознаете ли вы, мой юный друг, - продолжал он, чуть шире открывая глаза, - что, проведай о содержании этого портфеля некие господа, ни вы, ни я здесь бы сейчас не сидели? Кстати, я уверен, что к вам уже присматриваются.

- Если Ваше Превосходительство мне доверяет, я готов пойти на неизбежный риск, - сказал Антони. - Верно, в деле замешаны и мои интересы, но мной движет не одна корысть, сударь. Я хотел бы, чтоб вы поняли. Нет, у меня есть иные побудительные причины. - Он заколебался.

- Говорите же, - сказал губернатор, - вы меня заинтриговали.

- Это дело как таковое, - выпалил Антони, - трудности, которые встают на пути, моя решимость их преодолеть. Я должен доказать себе, что справлюсь. Наверно, мне не следовало об этом говорить.

Губернатор сверкнул белозубой улыбкой. Он с минуту выстукивал пером по столу. Потом начал подписывать бумаги.

- Напротив, я рад, что вы это сказали, дон Антонио. Это значит, что мы не просто используем друг друга ради крупной суммы в звонкой монете. Мало того, я хочу сделать вам еще одно предложение именно потому, что вижу: вы - кабальеро, для которого деньги не составляют смысла существования. Все, что я скажу, останется между нами. Согласны?

- Даю слово молчать, о том, что сейчас услышу, но оставляю за собой право согласиться или не согласиться с вашим предложением после того, как его выслушаю.

- Само собой. Не думайте, что я тороплюсь поймать вас на слове. Напротив, вы увидите, что я до известной степени вручаю вам свою судьбу.

Он наклонился вперед и с минуту присыпал песком непросохшие чернила. Потом честно взглянул на Антони и продолжил.

- Сеньор, через несколько месяцев я возвращаюсь в Испанию. Я еду туда беднее, чем прибыл сюда шесть лет назад. Все было бы иначе, вступи я в игру, которую затеяли интендант и сеньор Санта-Мария. Мейер говорил вам о них? Тогда вам понятно, но, надо полагать, не вполне. "Игра" состоит в том, чтобы отделить Кубу от Испании. Времена тревожные, скорого улучшения не предвидится. В Европе назревает всеобщая война, и скоро мы будем на месяцы отрезаны от Мадрида. Здесь готовится мятеж. Мой преемник, маркиз де Сомеруэлос, вскоре останется один на один с так называемыми патриотами. Надо ли добавлять, что их патриотизм состоит в желании прибрать к рукам казенные доходы? Интендант имеет большие связи на родине. Лишь ценою огромных усилий мне удалось добиться, что моим преемником станет человек достойный, честный и умный, либерал, но преданный короне. Чтобы облегчить себе вступление в должность, он послал свою племянницу в Лос-Молинос. Для крупных кубинских землевладельцев очень важен общественный престиж. Я вдовец, и это создавало для меня известные сложности. Но теперь мы с сеньоритой завели вице-королевский двор. Когда мой преемник прибудет, он сможет опереться на преданных союзников. Конечно, сеньорите нелегко, ей пришлось отбросить многие устаревшие предрассудки. Но как вы, кажется, заметили сегодня утром в соборе, сеньорите нельзя отказать в редком обаянии.

Генерал наклонился вперед и рассмеялся, радуясь явному замешательству собеседника.

- Я вижу, вы до известной степени уже присоединились к нашему лагерю, - продолжал он. - И это прекрасно. Лунными ночами в садах Лос-Молиноса поют серенады. Голоса, впрочем, пока ужасные. Зато многие влиятельные молодые кабальеро перешли на нашу сторону, ибо, согласно декрету Долорес, ее служители должны хранить верность испанскому королю. У нас бывают обеды... и дуэли. Несколько особо рьяных патриотов были устранены - достойным путем. Теперь модно являться на званые вечера во дворец и целовать руку генерал-губернатору, а затем сеньорите. Когда ее дядюшка прибудет, то увидит, что уже снискал общую любовь. Патриотизм, представленный лишь интендантом и усатым сеньором Санта-Мария, скоро пойдет на убыль.

- Если вы хотите, чтобы я присоединился к хору воздыхателей под вашими окнами, - рассмеялся Антони, - то я приду.

- Приходите всенепременно, - со смехом отвечал Лас-Касас. - Я скажу часовым, чтобы они не стреляли. Излейте свою душу. Но мы удалились от сути.

...Кроме шуток, дон Антонио, как вы посмотрите на то, чтобы обеспечить независимый доход несколько стесненному в средствах генерал-губернатору Кубы? Вы могли бы, гм, до определенной степени разделить выгоды. Должен добавить, что вы вполне этого заслуживаете, так как поможете сохранить здесь интересы короны.

- Вы хотите, - отвечал Антони, быстро соображая, - чтобы, оказавшись в Африке, я на какое-то время остался там в качестве вашего доверенного лица.

- Ваша догадка очень близка к истине.

- Я никогда не предполагал всерьез заняться работорговлей, сударь. Мне нет в этом нужды, и к тому же я...

- Конечно, конечно, я и не предлагаю вам становиться работорговцем всерьез и надолго. Я предлагаю следующее: прибыв в Африку, вы обустроитесь в фактории Гальего и пробудете там столько, сколько потребуется, чтобы отправить мне и моему преемнику достаточно кораблей с невольниками.

...Мы будем присылать вам корабли, временно изъятые у сеньора Санта-Марии. Таким образом, мы получим двоякую выгоду: подрежем крылья противнику и получим средства на содержание гарнизона и правительственных сил. Вероятно, на все это потребуется несколько лет, при условии, что вы будете исправно присылать рабов. Вопросами продажи займется герр Мейер через нашего доброго друга, богатого бакалейщика из Реглы. Любые ваши и Чибо разумные соглашения с Каса да Консолидасьон будут, полагаю, одобрены во дворце. - Генерал улыбнулся.

- Как видите, достоинство плана состоит в том, что интендант и его друзья поначалу не смогут вставлять нам палки в колеса. Все будет сделано тихо. Вас здесь не знают, и о причастности сеньора Чибо проведают не сразу, если вообще проведают. Рабов будем выгружать, скажем, в Сантьяго и, если потребуется, перегонять сушей. Они сейчас в цене. Я рассчитываю на шесть-семь рейсов в год.

Он помолчал, вопросительно глядя на Антони и выстукивая кончиком пера по столу.

- Дадите ли вы мне с собой людей? В Африке могут возникнуть сложности, - сказал Антони. - Положим, сеньор Гальего не захочет отдавать рабов.

- Ах. - Губернатор пожал плечами. - Должен признаться, это затруднительно. Говоря по чести, здесь я ничем не могу вам помочь. Я не властен назначать команду на шхуну, которая отправляется в Африку. Мои полномочия кончаются в трех милях от берега. Если я погружу на корабль вооруженных людей, наша тайна выйдет на свет. Первый шаг должен быть полностью законен и не вызывать подозрений. Я вооружу вас документами и больше ничем. Эти документы дадут вам право приказывать капитану и потребовать у Гальего рабов. Покончите с этим и постарайтесь обосноваться в Африке. Если первый шаг будет опротестован, я отвечу, что следую неофициальному правительственному указанию помогать иностранным купцам в получении долгов. Если вы сумеете закрепиться в Африке... гм, тогда... тогда я рискну арестовать еще корабли. А до того зачем? Я бы только скомпрометировал себя ради вас. В это никто не поверит.

...Пока об этом будем знать мы четверо и маркиз, когда прибудет, я не буду рисковать, втягивая кого-нибудь из кубинцев. Они все связаны между собой. Я хотел увидеть вас лично, прежде чем затевать всю авантюру. Я уверен, что вы добьетесь успеха, дон Антонио, и, если так, через три года вы станете богатым человеком. В любом случае вы рискуете не больше, чем если бы просто пытались получить свой долг.

- Это займет у меня несколько лет, - пробормотал Антони.

- Да, и эти годы могут оказаться весьма занятными, - продолжал генерал. - Но я не настаиваю. Либо вы решитесь сделать это, как сказали, ради дела как такового, либо откажетесь. Я все понимаю. Однако, по этим бумагам я вижу, что служим мы одному хозяину - я говорю о вашей присяге. Я честно служил своему королю, не ища особых выгод. Человек делает, что может - и возвращается на родину. Извините, что я перед вами расчувствовался. Меня окружают мошенники и бестолочи. Мне представилось, что в вас я нашел настоящего человека, и что наше сотрудничество будет взаимовыгодным во многих отношениях. Что ж, запечатаем эти бумаги и пойдем в сад. Сеньорита дает сегодня неофициальный прием. - Он печально поднял глаза и дернул шнурок.

В отдалении музыкально динькнул колокольчик. Дверь открылась.

- Свечи, Педро.

Внесли зажженные свечи.

- В этой процедуре есть что-то по-детски захватывающее, - сказал губернатор, плавя воск для печати в маленькой сковородочке. Он закашлялся от едкого воскового дыма.

Внезапно перед глазами Антони встала библиотека мистера Юдни в Ливорно. Он увидел себя оборванным, косноязычным подкидышем с монашеской шляпой в руке. Вот кем он был! Он вспомнил. Он искал своего места в мире. А сейчас... Сейчас он следит, как наместник испанского короля на Кубе запечатывает документы, касающиеся этого же самого подкидыша. Ради этого он обошел полсвета, он шел сюда одиннадцать лет из библиотеки мистера Юдни. Почему не собрать все и не запечатать воском? Вот он течет на бумагу из маленькой сковородочки. Скоро печати застынут, затвердеют раз и навсегда. Флоренс Юдни... Где те косички?.. Миссис Дэвид Париш, спасибо! Долорес, как ты хороша! Через три года, возможно... через три года, кто знает?

- Ваше Превосходительство, я с вами, - тихо сказал Антони.

- Хорошо! - сказал Лас-Касас. - И даже лучше, вы не сразу заглотили золотой крючок.

Губернатор улыбнулся и придавил последнюю печать.

- Ну, - сказал он, - раз вы со мною, вы вероятно, не откажетесь побыть и с обществом в саду. Я угадал? - Он рассмеялся и положил запечатанные копии в портфель. - Два другие экземпляра останутся у меня и герра Мейера. К своему я приложу конфиденциальный меморандум для маркиза, чтобы тот был в курсе дела. Теперь идемте в сад, дон Антонио... - Он пристально взглянул на Антони.

- Ваше Превосходительство?

- Поздравляю вас. Позвольте представить вас друзьям короля.

Они вместе прошли через комнату. Сердце у Антони колотилось. Однако, к его удивлению, они прошли мимо двери.

- Как я вам в качестве политика? - спросил губернатор. - Мне пришлось учиться этому здесь. - Он скривился. - Однако я не первый испанский наместник, который оказывается на Кубе в одиночестве. Взгляните сюда! - Они остановились перед картиной прямо напротив губернаторского секретера, но в противоположном конце покоя. Это был портрет дона Филипа IV.

- Можно назвать эту картину портретом ушедших лет. Копия Веласкеса. Один из моих предшественников повесил ее здесь почти столетие назад.

Из глубоких складок черного бархатного занавеса бледный и скучающий дон Филип смотрел на них так, словно их нет. Золотые колечки волос над бледным суровым лбом сверкали не теплее голубых рыбьих глаз под ними. С видом бесконечного отвращения и с улыбкой, в которой затаенная жестокость была единственным подобием человечности, дон Филип натягивал длинные тонкие перчатки.

- Видите? - сказал Лас-Касас. - Это король, который приказал казнить солдата, подхватившего его, когда он падал с лестницы. Государственная измена! Воспрепятствовать монарху! - По лицу губернатора пробежала печальная усмешка. - Королям не обязательно быть политиками, - продолжал он. - Иное дело наместники. Иногда они предпочитали иметь лестницу, по которой можно скатиться вдали от посторонних глаз. Даже столетие назад...

Он потянул картину на себя. Она отворилась, как дверь. За ней уходили в стену узкие ступеньки. Они спустились по двум пролетам и неожиданно оказались в тропическом саду.

Сад за давностью лет успел позабыть, что был когда-то патио. Гладкие серые стволы исполинских пальм взмывали к далеким стрельчатым окнам, к сияющему готическому своду, который скорее покачивался, чем покоился на изящно изогнутых капителях своих естественных опор. Взор терялся в перистых лиственных арках или устремлялся в дымку живых колонн, чтобы наткнуться на потемневшую от времени дворцовую стену. Это был древний двор Лос-Молиноса, гением безвестного архитектора превращенный в официальный рай испанских вице-королей.

Череда низких террас, обрамленный каменными парапетами, на которых росла трава и гигантские кактусы в зеленых каменных кадках, ровными ступенями спускалась к центру сада. Там, посреди ровной травянистой лужайки, был устроен фонтан. Бьющая под сильным напором вода рассыпалась мелкими брызгами. Она-то и придавала саду главное очарование. Она жалобно журчала в скрытых под землею трубах, словно поток, отклоненный от своего русла, дабы освежать сад, все еще немного сетовал на судьбу. Трудно сказать, что именно не смолкало: голос ветра в пальмовых кронах или ток невидимой воды. Это был монотонный гул, присущий саду и столь же естественный, как прохладная тень исполинских пальм.

- Когда-то здесь обитало древнее племя павлинов, - сказал Лас-Касас, когда они стояли на верхних ступенях ведущей к фонтану лестницы. - Мне напомнили о них платья гуляющих между деревьями дам. Жаль, что фижмы и парча выходят из моды. Скоро мы не будем знать, что делать в таких садах. Что до павлинов - от них пришлось отказаться. Они невыносимо кричали по утрам - словно режут стекло. Но идемте, я вижу, нас ждут.

У подножия лестницы их поджидал глубокий старик в наряде, который уместно смотрелся бы в Эскуриале лет двадцать-тридцать назад. Дон Алонсо де Гусман служил в Лос-Молиносе церемониймейстером при четырех предыдущих наместниках, и, хотя ему близилось к восьмидесяти, ухитрялся даже в атмосферу неофициального собрания привнести дух застывшего этикета, позабытый уже и в Испании. Ему Лас-Касас и вручил Антони. Началась череда официальных представлений.

Антони подвели к донье Мерседес, матушке генерал-губернатора. Она сидела в кресле-каталке, обернутая тяжелыми кружевными складками. Мармозетка с личиком бородатого грошика пряталась на увядшей груди. Сухой кашель старухи и верещание обезьянки временами прорывались сквозь приглушенный людской говор, журчание воды и шуршание листьев. Однако из молодежи еще никто не появлялся. Похоже, все чего-то ждали.

Тем временем дряхлый дон Алонсо ударил высоким, украшенным лентами жезлом перед епископом, желчным темнолицым господином в тугом клерикальном парике и с массивным кольцом, знаком своего сана, на пальце; перед команданте полиции, доном Хесусом Блехо; перед сеньором Гомесом Кальдероном, богатым плантатором, и мистером Джеймсом Дрейком, влиятельным английским купцом. Представляя Антони, старый придворный кланялся каждому с точно выверенной мерой подобострастия.

Начали появляться гарнизонные офицеры в широкополых соломенных шляпах с тяжелым серебряным позументом. В их внешности не было ровным счетом ничего воинственного. Прибыли два-три иностранных консула с женами. Когда Антони с доном Алонсо обошли всех, у общества сложилось мнение, что еще один богатый молодой англичанин проездом оказался на Кубе и привез генерал-губернатору какие-то письма. Объяснение возникло само собой, Антони оставалось только кивать.

- Я так страдаю от влажного климата, - сказала донья Мерседес, растроганная тем, что молодой господин посочувствовал ее кашлю. - Одна Пресвятая Дева ведает, как я переживу обратный путь с доном Луисом. Его Преподобие обещал дать мне в дорогу волос святой Терезы в бутылочке. Ах, он так добр. Я говорила, как вы добры, Ваше Преподобие, - окликнула она проходящего мимо епископа. Тот подошел, угрюмый и утомленный. - Вы не забудете прислать бутылочку? - спросила старуха.

- Вы получите ее завтра же, - сказал епископ, делая пометку в черной записной книжке с золотым крестом. Донья Мерседес глядела на него со старческим обожанием, беззубыми деснами покусывая ухо своей мармозетки.

- Дон Антонио англичанин и едва ли понимает, как много значит для меня ваша доброта.

- Дон Антонио, как меня известили, добрый католик, - отвечал епископ. - Это он привез в Реглу чудотворное изображение Мадонны.

- Не совсем так, сударь, - поправил Антони. - Я всего лишь прибыл с тем же кораблем.

Старуха теперь глядела на обоих с живым интересом. Она заговорила о происшествии в Регле. Очевидно, в городе только его и обсуждали. В промежутках между восторженно-благочестивыми и удивленными восклицаниями доньи Мерседес епископ пытался прощупать Антони. Он, словно кот, кружил вокруг темы чуда, но, к своему разочарованию, не услышал ничего нового.

- Видите ли, сеньор, - сказал он, когда они с Антони, поклонившись, отошли от доньи Мерседес, - положа руку на сердце, я рад, что повстречался с вами. Давайте на минутку присядем. Мне уже упоминали о вас - ваш друг сеньор Чибо, мы говорили с ним только сегодня. Все, что вы рассказали о чуде в Регле, подтверждает его слова. - Епископ ласково улыбнулся. - Я вам признателен. Однако надеюсь, что более ни одна из столь благоразумно доставленных сюда статуй не окажется чудотворной. Нежелательно, чтоб эпоха чудес возвращалась во всей своей полноте. Нынешнее маловерное поколение не готово к этому. Надеюсь, вы понимаете мой консерватизм, сеньор? Как по-вашему? - Он наклонился вперед, держа двумя руками трость, положил верхнюю губу на массивный золотой набалдашник и устремил взор в сад.

- Уверен, Ваше Преподобие может не опасаться чего-либо непредвиденного, - сказал Антони. - Статуи, которые распродает сейчас капитан Джорхем, замечательны разве что своей ценой. Конечно, я не претендую на пророческое наитие, просто на некое предчувствие.

- Ах, вы сняли с моих плеч огромную тяжесть, - сказал епископ, отрывая губу от набалдашника. - В том, что касается чудес, церковные власти предпочитают умеренность. На Кубе и так происходит вспышка несанкционированного религиозного возбуждения. Как бдительный пастырь, я чувствую, что ее надо бы остудить. Кстати, сеньор, мне сообщили, что вы присутствовали при том, как известный вам французский монах помешал публичной порке раба. Очень, очень прискорбное происшествие!

- Ваше Преподобие весьма осведомлены о том, что происходит в Гаване.

- Весьма, - отвечал епископ. - Сегодня же меня под большим секретом уведомили, что вы в самом скором времени отбываете в Африку при довольно благоприятных обстоятельствах.

- Карло не должен был об этом говорить, - отвечал Антони с досадой.

- Ах, дон Антонио, не говорите так. Он знал, с кем откровенничает! В конце-концов, мы все здесь союзники. - Он обвел тростью сад. - Я даже склонен понять вашу привязанность к брату Франсуа. Вы еще очень молоды. Но вы должны понять наше долготерпение и ту затруднительную ситуацию, в которой я оказался. Светские власти требуют, чтобы я ограничил опасные действия брата Франсуа. - Епископ многозначительно помолчал.

- Сын мой, мне представляется, что если бы в предстоящем путешествии вы взяли на себя попечение о брате Франсуа, вы оказали бы ему большую услугу. Собственно, я уже распорядился, чтобы его, э, перевели в Африку. Мы только что беседовали об этом с генерал-губернатором. Он все понимает и посоветовал мне обратиться к вам лично, ибо для доброго монаха переезд окажется несколько неожиданным. Насколько я понимаю, вы отплываете в самом скором времени. Кстати, Его Превосходительство хотел бы побеседовать с вами до того, как вы покинете дворец. - Он встал. - Я очень доволен нашей беседой, дон Антонио, и буду молиться за благополучный исход вашего плаванья. - Не ожидая ответа, он с улыбкой зашагал прочь.

"Сегодня же вечером предупрежу брата Франсуа", - подумал Антони, вставая навстречу мистеру Дрейку, который под руку с женой проходил мимо. Они немного поговорили.

- Вы ведь из Данди, мистер Адверс? - спросил англичанин. - Я угадываю это по вашему выговору.

Ответить Антони не успел. Гости начали стекаться к лужайке. Гулявшие под деревьями внезапно выступили вперед. Старая донья Мерседес, чтобы привлечь к себе внимание, разразилась приступом кашля, но никто к ней даже не обернулся.

Резкое щелканье открываемых вееров возвестило о появлении нескольких женщин на тропке меж густых травянистых зарослей и пальм. Они выскользнули из зеленых глубин и теперь стояли у фонтана, обмахиваясь, смеясь и перебрасываясь шутками с поспешившими им навстречу молодыми господами.

Пять или шесть кабальеро вынырнули из дальних уголков сада, где укрывались, куря, чтоб избежать нудного обмена любезностями с доньей Мерседес и епископом. Голубые табачные дымки между кустов выдавали их недавнее укрытие. Но все это Антони видел лишь краем глаза. Ибо, окруженная сеньоритами, у фонтана стояла Долорес.

Он, не мешкая, зашагал к ней. Добрый Лас-Касас спас его из официальных объятий дона Алонсо и сам подвел к Долорес.

- Вот, сеньорита, - сказал он, - молодой господин, которого, я полагаю, вам уже случилось видеть. - Он явно развлекался очевидным смущением обоих молодых людей. - Дон Антонио привез нам письма от влиятельных друзей. - Это уже предназначалось молодым кубинцам, с явным нетерпением ожидавшим свой очереди подойти.

Антони услышал певучий голос, заметивший, что Кубе делает честь посещение столь знатного путешественника. Она была в переливающемся зеленом платье, что-то алое ниспадало с ее плеч длинными складками. Свет, словно исходивший из ее одежд, скрадывал их очертания. Антони заглянул в ее темные глаза. Она улыбалась, играя веером. От нее волнами плыл едва уловимый аромат.

- Это мне выпала большая и незаслуженная честь, - отвечал он не вполне удачно. Оба улыбнулись напыщенной серьезности первых фраз - встреча в церкви продвинула их отношения куда дальше. Он видел, как уголки ее губ легонько ползут вверх.

- А та очаровательная дама, la inglesa, (англичанка (исп.)) которая сопровождала вас на крестинах, сейчас с вами, дон Антонио? - Она насмешливо взглянула на него поверх веера.

- Сожалею, сеньорита... - начал он.

- Ах, как обидно, - сказала она, - вы раздразнили наше любопытство. Мы и не знали, что молодых английских кабальеро сопровождают дуэньи. Просветите же нас, сеньор, кто она? Вероятно, вы убеждены, что вас нельзя отпускать одного! - Девушки у нее за спиной захихикали. Антони вспомнил, что некоторых видел в церкви. Они смотрели на него лукаво, ожидая разъяснений.

- Вы невысокого мнения о моей нравственной стойкости, сеньорита, но вы недооцениваете опасность, которой она здесь подвергается. Стоит ли винить меня за то, что я нуждаюсь в защите? К тому же это я оберегал даму от пылких кубинских кабальеро.

...Кстати, - поспешил он добавить, пользуясь тем, что из обороны перешел в нападение, - я всего лишь показывал жене американского капитана эпитафии на могилах. Она - большая почитательница кладбищ и навещает их по всему миру.

Объяснение вызвало общий интерес. Очевидно, миссис Джорхем и ее спутник вызвали немало толков. Видели даже, как они вместе пьют лимонад. Кубинцы и несколько молодых офицеров столпились вокруг. Разговор сделался общим и оживленным.

Очевидно, на приемы к Долорес собиралась главным образом молодежь. Долорес царила. Она прохаживалась туда-сюда в сопровождении толпы обожателей, принимая общее внимание и поклонение с достоинством и грацией. Видно было, что эта роль ей приятна; она властвовала, но не подавляла.

Даже дон Алонсо это признавал. Он тихо удалился за креслом доньи Мерседес, которое куда-то откатили, чтобы старушечий кашель не мешал легкой болтовне и смеху у фонтана. Престарелая дама и дон Алонсо обыкновенно пили кофе в одиночестве, часами обмениваясь придворными сплетнями времен прошедшего царствования.

Ординарцы андалузского полка принесли в сад кофе и сладости. Антони прихватил пирожных, каждое из которых изображало еврея на костре. Он устроил их вместе с кофе и салфеткой на каменной скамье и постарался встретиться с Долорес глазами. Она кивнула, он выступил вперед, кланяясь ее кавалеру. Тот, однако, не отставал.

- Не окажете ли честь? - спросил Антони, указывая ей на скамью. Он улыбнулся и ее спутнику. - Надеюсь, сеньор, вы не обидитесь на мое вторжение. Вам часто выпадает радость пить кофе в Лос-Молиносе, я же здесь всего на несколько дней. Я понимаю, что прошу о большой жертве, однако подумайте, какие вы мне подарите воспоминания.

- Если позволит сеньорита, - сказал офицер, все еще надеясь, что она откажется.

- Завтра, дон Эстебан, обещаю вам. Дон Антонио уезжает так скоро, - сказала она. - Не будьте жестоким! - Она похлопала молодого офицера веером.

Лейтенант поклонился скорее вежливо, чем охотно, и философски отошел закурить сигару. Долорес и Антони остались на скамье. Их разделял лишь еврейский мученик.

- Беру назад свои жестокие слова, сеньор, - сказала она. - Вы, без сомненья, не нуждаетесь в дуэньях. От дона Эстебана не так легко отделаться. Поверьте, уж я-то знаю.

Его руки дрожали, когда он наливал кофе.

- Неужели вы и впрямь так тронуты, дон Антонио? - Ее веер изящно сложился на коленях. Она немного откинулась и глядела на Антони, изучая его лицо.

- Ты видишь, сеньорита, - смело отвечал он, поднимая глаза. Кровь бросилась ему в лицо. Она дернула плечиком, затем потупилась и отпила кофе, пряча глаза. Он схватил чашку и отпил с той стороны, которой коснулись ее губы.

- Он горит, - сказала Долорес со смехом, беря маленькое пирожное.

- И вам не жаль несчастного, который горит в огне? - спросил Антони. - Верно, я должен уехать через несколько дней. Скажите мне, скажите по крайней мере, что вас это не радует. Я верю, что вам хорошо со мной, что мы и впрямь увидели друг друга сегодня днем. Всю жизнь я искал вас, и вот, тогда, стоя у колонны и глядя на вас, я подумал, я посмел подумать, что я больше не один. Найти вас, знать, что вы есть...

- Осторожнее, - прошептала она, - сюда идет интендант. - Они молчали, отхлебывая кофе, пока мимо проходил темноволосый пожилой господин с богато украшенной придворной шпагой. Поравнявшись с ними, он низко поклонился Долорес и пристально взглянул на Антони.

- Он знает, что ему здесь не рады, - сказала Долорес. - Продолжайте, дон Антонио, вы что-то говорили.

- Разве? Вам и впрямь интересно? - спросил он, потом вдруг наклонился вперед, набросил салфетку на тарелку с пирожными и под ее прикрытием взял Долорес за руку.

- Не стискивайте так, - сказала она наконец. Глаза ее расширились. - Да! Я возьму это пирожное. - Она взяла его с тарелки свободной рукой. - А теперь позвольте мне обмахиваться, сеньор. Помните, где мы находимся!

Он неохотно отпустил руку, пытаясь отогнать от глаз слепящее золотое сияние. В горле стоял комок.

- Могу ли я увидеть вас в другом месте? Всего на несколько минут, но наедине.

Она с сомнением покачала головой.

- Это почти невозможно.

- Почти? - повторил он.

Она рассмеялась - так очевидно было его разочарование.

- Мне сказали, сеньорита, что под вашим окном поют серенады. Ужели надо поддерживать только кубинцев, "друзей короля"? Ах! Печаль Пламени, Долорес де ла Фуэнте, как правильно вы наречены!

Он видел, что она против воли смягчилась. Она подняла веер так, что виден был только высокий лоб с золотыми колечками на нежных висках, да темные фиалковые глаза. Он запомнил ее такой; запомнил навсегда. Это был лоб, как на миниатюре.

- Долорес, - сказал он, - я не горю. Я люблю вас душой.

Она задохнулась. Они сидели с минуту, думая об одном. Через сад к ним шел генерал Лас-Касас и кто-то еще.

- Это будет очень трудно, - вдруг сказала она. - Многие приходят петь серенады во внешний парк, но мои окна выходят в сад. Никто не может перелезть через стену...

- Но если бы перелез... - сказал он.

- Quien sabe! (Кто знает! (исп.)) - отвечала она. - Вот идет губернатор. - Дайте мне розу из ваших волос, сеньорита, пусть она останется мне на память. Молю вас...

- Ах, прошу прощения, дон Антонио, - сказал Лас-Касас. - Мне больно отвлекать вас от приятной беседы, - он поклонился Долорес, - но нам надо поговорить. Как вам англичане, сеньорита? - спросил он.

- Они очень милы, Ваше Превосходительство. И даже, - сказала она, закидывая руки за голову, словно поправляя прическу и глядя на него с очаровательным вызовом, - и даже я предпочла бы, чтоб они не оставляли Гавану так скоро.

- Вот как! - сказал Лас-Касас, беря понюшку табака. - Увы, сеньорита, боюсь, что должен вас разочаровать.

- Тогда adios, дон Антонио, - с преувеличенным сожалением сказала Долорес, продолжая поправлять прическу. Она протянула ему руку для поцелуя. Когда их пальцы встретились, он нащупал розовые лепестки.

"Но увижу ли я ее вновь?" - думал он.

Глава XXXV

Временный арест "Ариостатики"

- Это дон Хесус Блехо, el comandante de policia en Habana, - продолжал Лас-Касас, глядя на Антони с чуть насмешливой улыбкой. - Плохие же вести для вас таковы: вы покидаете Гавану завтра на рассвете.

Антони, как ни старался, не сумел скрыть изумление и разочарование. Он стоял, сжимая в руке розу и кусая губы.

- Por Dios! Вам пора собираться! - воскликнул губернатор с легкой досадой. - И все же, - добавил он, смягчаясь, - я вас не виню. Однако самый нежный предлог не оправдывает промедлений. Вы заметили, что здесь побывал интендант?

Антони кивнул, пытаясь изобразить интерес.

- Он пришел выразить протест по поводу того, что портовые власти задержали "Ариостатику". Дабы сохранить видимость, я вынужден был строго отчитать бедного дона Хесуса. - Он повернулся к полицейскому, который с обиженным видом переминался с ноги на ногу. - Надеюсь, теперь вы поняли, полковник.

- Коль скоро Ваше Превосходительство соблаговолили объяснить, - сказал тот.

Лас-Касас был сильно раздосадован.

- Видите, к каким уловкам я вынужден прибегать, - сказал он, теребя рукоятку шпаги. - Я обещал завтра же отпустить "Ариостатику" и даже притворился, будто впервые слышу о ее задержании. У нас осталось несколько часов. Мы завладеем ею сегодня ночью или никогда. Я приказал дон Хесусу, чтобы к полуночи его люди ждали в лодке у Маэнстрансы. К счастью, вы вполне можете полагаться на его преданность - он выберет самых надежных полицейских. Сразу после полуночи они вместе с вами высадятся на шхуну. Не отпускайте никого с корабля. Покажите капитану бумаги и проследите, чтоб он не дал знать на берег. До рассвета вы должны покинуть гавань. Полиция погрузится обратно в лодку и высадится где-нибудь возле Хибаноа. Дальше, сеньор, все зависит от вас. Он покрутил ус и взглянул на Антони с некоторым сомнением.

- Я обещал сделать все, что смогу, Ваше Превосходительство, сказал Антони.

- Bueno! - воскликнул Лас-Касас. - Пришлось вас поторопить, но это может еще обернуться к лучшему. Завтра интенданту сообщат, что "Ариостатика" отпущена по его требованию. Он решит, что капитан, не теряя времени, снялся с якоря. И даже не ошибется. Он уже увереннее покрутил ус.

- Вам потребуется несколько часов, чтобы собраться в дорогу, дон Антонио. Возьмите оружие, - добавил он многозначительно. Однако вам придется еще раз вернуться во дворец за окончательными документами об аресте и разрешением на выход из порта. Их подготовит мой личный секретарь. Если сможете, возвращайтесь к одиннадцати часам. Документы будут готовы и подписаны к этому времени. Вы найдете дона Эстебана в приемном покое, в "аквариуме". - Он рассмеялся. - Что-нибудь еще? Ах, да! Пропуск во дворец на сегодняшнюю ночь, конечно. Что? Еще не все? Мне казалось, я все предусмотрел.

- Не совсем, сударь, - сказал Антони не слишком уверенно.

- Ах, извините нас на минуточку, дон Хесус, - сказал Лас-Касас. Они с Антони несколько раз прошлись взад-вперед по тропинке. Команданте ждал возле скамьи.

Наконец губернатор облегченно рассмеялся.

- Я думал, вы решили в последний момент отказаться или выставить новые денежные условия, - сказал он. - Я к этому привык.

- Нет, нет, - отвечал Антони. - Я не собираюсь с вами торговаться. Я взываю к вам, как к человеку чувствующему и понимающему. Я уезжаю - кто знает, что со мной будет? Всего полчаса, Ваше Превосходительство. Возможно, никогда больше... quien sabe?

- Ах, quien sabe? - отозвался Лас-Касас. - Но что скажет дама? Вы знаете, здесь я не распоряжаюсь.

Антони разжал ладонь и показал розу.

- Madre de Dios! Вы опасный человек! Я вовремя вас спроваживаю. Но это и будет вашим пропуском. Полчаса - пятнадцать минут, если у вас плохой голос. Мои окна тоже выходят в патио.

Антони еще некоторое время пылко упрашивал. Наконец губернатор рассмеялся и кивнул.

- Но я прикажу обыскать гитару на предмет спрятанного оружия. Это поможет команданте сохранить лицо, и, возможно, убережет вас от опасной ссоры. Он баск, и потому твердолоб. Кстати, держитесь с ним подчеркнуто учтиво. В наших планах ему отведена большая роль.

- Какая наименьшая сумма не оскорбила бы его честь, сударь?

- Рискну предположить, что не меньше ста долларов, - улыбнулся Лас-Касас. - Но я имел в виду не только это. Он немного переживает, что его перевели из полка в полицию. Гордость, понимаете ли.

- Большая радость действовать заодно с таким храбрым офицером, - сказал Антони, когда они подошли к команданте. - Его Превосходительство говорил о ваших неоценимых услугах. Дон Хесус, я польщен.

Раздувшись от удовольствия, полицейский поклонился.

- К вашим услугам, сеньор. Как прикажет Его Превосходительство - и вы.

Лас-Касас был тоже втайне доволен. Полиция, наравне с гарнизоном, была его главной опорой.

- Выпишите пропуска для дона Антонио и его слуги, - сказал губернатор, - и для гитары. - Он улыбнулся. - Если предъявитель пропуска окажется вечером в патио... надеюсь, вы не станете поднимать тревогу, дон Хесус. Заговор направлен не против меня. Кстати, я вообще ни при чем.

- Вы всего лишь привязываете меня к себе нежными путами, - сказал Антони с глубоким поклоном.

- Ах, в этом еще предстоит убедиться, - заметил губернатор. - Как вы сказали, quien sabe? А теперь adios, дон Антонио. Желаю удачи во всех ваших начинаниях. Дон Хесус поедет с вами до Реглы. Поспешайте. И не забудьте о другом деле, полковник, - крикнул он им вслед. Полицейский обернулся и еще раз отдал честь.

Глядя с верхних ступеней в сад, Антони видел, что генерал-губернатор Кубы стоит у фонтана и курит сигару. Через полчаса, в течение которых он подгонял сперва возницу, потом гребцов, Антони ворвался на террасу Чибо с вестями.

Но Чибо не позволил себя торопить. Он ужинал, наслаждаясь короткими тропическими сумерками. На жаровне что-то громко булькало в большой супнице.

- Сядьте и отведайте помпано, - сказал он. - Нежнейшая рыба. Единственная, которую я ем. Жареного ямса? Да! Я настаиваю! Разве простое путешествие в Африку может помешать такому ужину? Ах! Что вы теряете! Завтра я собирался угостить вас и отца Траяна обедом в ознаменование чуда. А вы вместо того будете в море! Ах, да, вам надо собраться. Давайте я покажу вам кое-что, раз уж вы отправляетесь в Африку, страну слуг. Садитесь, пейте вино. Не надо суетиться только из-за того, что отправляетесь в путь. Чича, пришли сюда Тамбо, Юнису и трех ребят посмышленнее. Да, и разбуди сеньора Родригеса. Бегом!

Через несколько минут названные лица, белые и черные, появились в комнате. Откинувшись на стуле со стаканом малаги, Чибо отдавал распоряжения.

Он велел принести на веранду сундуки Антони. Пока рабыни их перепаковывали, молодые негры внесли несколько ящиков, больших, черных, окованных железом и снабженных тяжелыми замками. При свете свечи Карло составил список, следуя которому слуги принялись укладывать в эти ящики такие разнообразные припасы, одежду, еду, меновые товары, предметы роскоши и повседневного обихода, что Антони только дивился.

- Когда завладеете шхуной, повесьте на вантах зеленый фонарь, и я тут же пришлю все это на борт. Слуги будут ждать в нагруженной лодке у верфи. Поставьте сундуки так, чтобы можно было за ними приглядывать. Помните, вы вступаете в воровской мир. Вам предстоит похищать людей, потому не удивляйтесь, когда те в свою очередь будут тащить у вас все, что плохо лежит. Не думайте о моральной стороне дела и не философствуйте понапрасну. Запирайте на замки. Я пришлю вам все необходимое на год. Это будет первая графа в наших взаиморасчетах. Удачно, что Мозес прислал все ваши полотняные костюмы. Они вам пригодятся. Рио-Понго - это нечто среднее между турецкой баней и духовкой. Ночи иногда прохладны.

Целый час Карло говорил только об Африке и работорговле. Он сообщил кучу подробностей и дал множество полезных советов. Рассказал, как будет распоряжаться кораблями, которые Антони пришлет. Выпил две бутылки вина и описал факторию Гальего возле Бангаланга, соседние племена, мусульман, которые приводят из глубин материка торговые караваны. Он даже упомянул растущее движение противников рабства в британской Палате Общин и его возможные последствия для торговли вообще. Под конец лекции, иначе не назовешь, он вручил Антони два ящичка английской работы. В большом лежали два богато изукрашенных пистолета, в маленьком набор бритв, по одной на каждый день недели.

- Не пренебрегайте ими, - сказал он. - Когда сделаетесь похожи на туземца и по внешности, и по поведению, пора уезжать из Африки. Даю вам два, от силы три года. Это больше обычного. В синем аптечном ящичке - главным образом кора хинного дерева. Объяснения, как ею пользоваться, я прикажу прибить гвоздями на крышку с внутренней стороны. Следуйте им, или вы умрете. Вам приходило в голову, что вы можете умереть? Нет? Так вот, можете. И даже умрете. Постарайтесь это отдалить. Вечной жизни следует разумно избегать, вне зависимости от того, существует она или нет. Quien sabe! Чича, еще бутылку вина.

Тем временем луна затопила патио. Сундуки обвязали веревками. Антони напоследок заглянул в свой собственный, тот, в котором лежал секстан. Маленькую мадонну он упрятал поглубже в одежду. Как странно, что она тоже едет в Африку. Не сиди рядом Чибо, он бы взглянул на нее разок. Однако не хотелось выслушивать даже и добродушные колкости. И так трудно сосредоточиться на словах Чибо, когда голова идет кругом от мыслей о Долорес, от лунного света, от приключений, которые обещает эта ночь. Антони удерживала только невероятная доброта хозяина и житейская мудрость его поучений.

Он послал за Хуаном. Тот явился, улыбающийся и в новом наряде.

- Си, си, сеньор, я готов. Си, гитара со мной.

Антони сходил надеть плащ и вернулся к Чибо попрощаться. Потом кое-что вспомнил.

Он развернул одежду, которую снял утром у портного, и вынул оттуда часы. Он подарил Чиче хамелеона на золотой цепочке. Она повесила его на шею, и ящерка все время лезла вверх по ее груди. Наверно, из-за этого-то девушка без умолку смеялась и плакала, не забывая правда, про крепко зажатые в ладони несколько монеток, которые Антони ей дал. Она так благодарили, такими благословениями напутствовала, что ему стало стыдно. В конце-концов он видел во сне не ее, а какую-то другую женщину. Видя его серьезное лицо, Чибо рассмеялся.

- Не стоит так убиваться из-за того, что оставляете на груди у девушки хамелеона. Ха, Тони, какие мы совестливые. Выпейте вина. Я приберег его напоследок.

Он почтительно смахнул паутину с маленькой зеленой бутыли и осторожно наполнил два бокала. Это было очень старое и выдержанное монтраше.

- Храни вас какие ни на есть боги, - сказал он. Они чокнулись.

Чибо проводил Антони до верфи. Им пришлось еще раз пересечь залив. Черные тела гребцов поблескивали в лунном свете. Кто-то сонно отбивал ритм.

- Понимаете ли вы, насколько я вам благодарен, Карло? - сказал Антони. Непонятно было, плещет ли это вода или кто-то вдалеке ударяет в ладоши. Чибо потуже подтянул кушак. Хитрое, как у сатира, лицо в лунном свете разгладилось и казалось совсем юным.

- Пустяки, - сказал он. - Мы не могли не подружиться. Вспоминайте обо мне, мой ссыльный философ.

- Adios, Карло! Прощайте, прощайте!

- Надо было вам дождаться завтрашнего пира! Я пришлю вам вина. Выпейте за... - Голос Карло несся вдогонку отходящей от берега лодке, заглушаемый быстрыми ударами весел и плеском волны. Чернокожие гребцы дружно налегали на весла, рассчитывая на щедрое вознаграждение. Антони обернулся и помахал белой шляпой.

Ночь была дивная. Гавань пылала серебром, луна висела прямо над головой. Город мигал тысячами огоньков. Хуан вытащил гитару. Лодка призрачно пронеслась мимо корабля, на шум весел из-за фальшборта выглянули вахтенные. Подчиняясь зычным командам молодого испанца, шестеро негров гребли, как один человек. При каждом гребке Антони чувствовал на щеках легкий холодок ветра. "Долорес, Долорес!" Он на время позабыл про "Ариостатику".

Перед его глазами пылало бледное лицо юной испанки. Это не была расплывчатая зрительная мысль о ней. Когда Антони глядел на Лос-Молинос, ему казалось, что он и впрямь видит отражение ее лица перед самой лодкой. Ее напевный голос звучал в его ушах. Какое-то время она владела им целиком. Когда в голове прояснилось, Антони обнаружил, что раскачивается в такт движению весел и Хуановой баркаролле, а Гавана уже значительно ближе. Огоньки в заливе сместились.

Антони глубоко вдохнул теплый соленый воздух. Сегодняшний вечер принадлежит ей и ему. Он живет сполна, живет настоящей минутой. Он, впервые в жизни, властен распоряжаться событиями. В Гаване дела складывались как нельзя лучше. Теперь он должен позаботиться, чтоб они вели себя так и впредь. Последний его вожатый исчез; оборвался на полуслове в Регле.

Антони был рад, что расстался с Чибо. Он привязался к нему, он ему благодарен. Да, но хорошо, что он сидит в лодке, занятый собственным делом, сам держит румпель. С ним только слуга. Bueno, так и должно быть.

Он завладеет "Ариостатикой" и поведет ее в Африку. Как, неизвестно. Но он верил в свой успех, верил в себя. От выпитого у Чибо вина город и залив были чуть красивее, чем просто от лунного света. Это был немного безумный, искаженный мир Долорес и неведомых приключений, славных, прекрасных, волнующих. Этот мир не имеет конца. В нем нет места смерти и поражению. Радости его неисчерпаемы, как и способность радоваться. Он суров, реален и юн. И все же - он прекрасен, как мечта, он - лунный свет и сумасшедшая музыка на воде.

Антони уверенно выпрямился и взял управление в свои руки. Чуть отклонившуюся от курса лодку он направил прямо на огни пристани. Он велел Хуану убрать гитару, а гребцам - грести ровнее. Он заметил, что "Вампаноаг" снялся с якоря и скользит в дальнем конце залива. Надо полагать, капитан Джорхем распродал последние статуи. Что ж, усвоенное на "Вампаноаге" пригодится теперь. Прощай, "Вампаноаг"! Прощай, все!

Они подошли к причалу. Антони дал загребному золотую монету для команды. Благодарности и пожелания счастья неслись ему вслед, когда он легко поднимался по ступеням. Через минуту он уже летел в экипаже через темные узкие улочки старого города.

За городской стеною лошади перешли на быструю рысь, и еще резвее побежали по ровной белой дороге в тенях призрачных пальм, которые двойным рядом резных плюмажей тянулись вдоль бесконечной аллеи. Здесь, в долине, лежала тонкая муаровая мгла, она напоминала о северной прохладе, о запахе тяжелой росы на траве и листьях, о слабом мерцании зелени в туманном свете луны. Лошади неслись галопом, думая, что бегут к дому. К предвкушению радости добавился восторг полета. С ними летела божественная бесшабашность. Голос Хуана, выводивший андалузскую любовную песню, отдавался над пустыми плантациями как зовы неземной, поэтической охоты. В отдалении выли собаки. У дверей хижин черные фигуры, подсвеченные оранжевыми сиянием изнутри, провожали взглядами несущийся экипаж. Наконец возница остановил коней у придорожного родника.

- Если он напоит их сейчас, у них будет запал, - сообщил Хуан.

- Пусть, - отвечал Антони, - мне все равно, лишь бы они довезли нас до сада.

Он слушал, как лошади хлебают и отдуваются, как шумит, низвергаясь в озерцо, вода. Лунный луч падал на ручеек, сбегавший по траве и мху с крутого склона. Все, кроме этого освещенного пятачка, было в глубокой тени. Глаз невольно замирал на искрящемся водопадике, словно на миниатюрном освещенном пейзаже.

Это длилось всего несколько минут, но, пока Антони разглядывал причудливую маленькую Ниагару, которая, мнилось, бежала из тропической страны фей через легкую дымку венериных волос, коралловая красавица-змейка приползла к озерцу напиться. Под луной ее яркая кожа казалась темным янтарем. Так изящны были ее движения, так грациозны и первозданны, что в них не было и капли зловещего. Черной раздвоенной молнией мелькал крошечный язычок, разгоняя по воде почти невидимые круги. Луна вспыхивала в миниатюрном зрачке. Тут одна из лошадей с шумом втянула воду. Змейка исчезла.

Антони глядел на нее без всякой задней мысли, как Адам до своего падения мог глядеть на первую змейку в Раю. Он чувствовал, что она придает тропической ночи выражение и смысл на языке, выходящем за пределы слов.

Хуан оказался плохой Кассандрой. Крепких маленьких лошадок не так легко было опоить. Через десять минут они были в Лос-Молиносе.

По светящимся окнам центрального эркера Антони понял, что секретарь еще работает, хотя время уже шло к полуночи. Часовой не хотел впускать их, несмотря на пропуск. Время позднее, и он оглядывал посетителей, и особенно гитару, с подозрением. Он обыскал инструмент. Подошел сержант, но и он не умел читать. Пришлось в конце концов послать за команданте. Пока они ждали, Хуан натягивал струны и причитал. Он боялся, что потерял настрой. Но вот наконец явился дон Хесус, и ворота отворились.

Поднимаясь по широким ступеням в приемный покой, Антони не упустил случая вложить в ладонь команданте "наименьшую сумму, которая не оскорбила бы его честь". Очевидно, на такой случай дон Хесус имел нечто вроде специального потайного кармана, поскольку стопка золотых монет исчезла, как не бывало. Она не звякала и не выпирала. Команданте ничуть не изменился, разве что стал чуть дружелюбнее и развязнее. Его левое веко, левое плечо и левый эполет обвисли. На эту же сторону съехали усы, и он слегка припадал на левую ногу. Антони гадал, не с этой ли стороны припрятано золото. Дон Хесус явно предполагал, что Хуан останется в прихожей, но, когда тот прошел с хозяином, возражать не стал.

- Когда закончите, сеньор, найдете меня внизу, - сказал он. - Нам желательно быть в доке не позднее чем через два часа. Светает рано, а дон Эстебан засиделся над бумагами дольше, чем мы думали. Если потребуется, я разбужу Его Превосходительство, и он их подпишет, но, думаю, вы закончите раньше, чем он уйдет почивать. В доке все подготовлено. Я отдал последние распоряжения час назад, на обратном пути из Реглы. - Он отворил Антони дверь, извинился и ушел вниз.

Когда Антони с Хуаном вошли, секретарь поднял голову и кивнул. Он представился немного нервно.

- Мне нужно еще по меньшей мере полчаса, дон Антонио, сказал он. - Очень долго переписывать в трех экземплярах. Все три должны нести собственноручную подпись и печать. Сожалею, что задержал вас. Не соблаговолите ли присесть? Правда, стулья не слишком удобные. - Он скривился и заерзал, подозрительно разглядывая гитару. Потом снял нагар со свечей и поспешно возобновил работу. Антони поблагодарил, и они с Хуаном опустились на стулья по двум сторонам большого портрета дона Филипа IV.

Было тихо, слышался только скрип секретарского пера, да поступь часового внизу. Секретер, за которым дон Эстебан быстро и усердно строчил, был ярко освещен свечами, еще одна свеча горела в канделябре у входной двери; остальное помещение заполнял лунный свет и черные, колышущиеся тени пальм.

"Всем офицерам, служащим, капитанам и шкиперам, всем верноподданным слугам испанской короны: по выходе доброго корабля "Ариостатика" из нашего порта Гавана на Кубе..." - выводил секретарь третий раз за вечер.

Тихо отворив скрытую за портретом дверь, Антони и Хуан растворились на темной крутой лесенке.

Под луной вчерашний тенистый дворик преобразился. Длинные серебристые лучи пробивались через пальмовый потолок, обращая патио в сказочный лес, где в понижениях тропинок собирались озерки белесого тумана. Единственной узнаваемой приметой оставался фонтан посреди лужайки.

Антони надеялся увидеть освещенные окна. Но за пальмовой чащей темные стены дворца были безжизненны. Он полагал, что догадывается, где ее покои - в направлении тропинки, по которой она ушла вечером. Однако он не мог знать наверняка. Они дошли до фонтана. Антони снова огляделся. Ни огонька. Только мигают светляки. Ладно, он попробует.

- Пой, Хуан - от всего сердца!

- Вы говорили, дама хороша собой?

- Прекрасна, как ночь! - воскликнул Антони с дрожью волнения.

- Тогда вот это! - сказал Хуан.

Струны заиграли вступление. И вдруг древний двор Лос-Молиноса заполнила еще более древняя баллада.

На середине второго куплета молодой тенор остановился. Оба ждали. В двойном окне над балконом блеснул свет. Снаружи часовой перестал ходить. Казалось, весь дворец прислушивается. Антони чувствовал, что кто-то вышел на балкон. Он взбежал по ступеням, поднял лицо и различил лунный отблеск на золотых эполетах. На балконе стоял Лас-Касас. Это в крыле, противоположном тому, в которое, Антони думал, она ушла. Хуан снова запел.

А если она так и не даст о себе знать! Как посмеется губернатор! Вот зажегся еще свет. Но не там же, ниже. Хуан снова замолк. Антони вслушивался. Тихо, только слышно биение собственной крови. Ни звука, ни знака от нее.

Тут в другом конце сада раздался тихий хлопок в ладоши. Антони выхватил у Хуана гитару и взбежал по ступеням, и дальше вдоль тропинки, по которой она вечером ушла. Он увидел свет одной свечи на втором этаже. Он выбежал из-за пальм и оказался у восточной стены патио. Прямо перед ним была тяжелая чугунная решетка. Кто-то стоял в окне. Он едва ее различал. Она была в белом, что-то темное закрывало ее волосы. Он мягко провел рукой по гитарным струнам. Ответом ему был легкий стук веера по подоконнику.

- Сеньорита, - сказал он, - я пришел попрощаться и поблагодарить за розу.

- Это действительно вы, дон Антонио? Где вы отыскали свой голос? У меня в волосах есть еще роза. Спойте, и я осыплю вас лепестками.

Он подошел ближе стене и, глядя вверх, увидел ее закинутые за голову голые руки. Несколько белых лепестков усталыми мотыльками запорхали в воздухе. Словно нищий, он подставил шляпу, выпрашивая еще.

- Вы уже получили свою награду, - прошептала она. - Будет еще песня, будут и лепестки. - Она снова рассмеялась.

- Ах, Долорес, ради всего святого, не мучь меня. Ты знаешь, что свой поющий голос я оставил у фонтана. Сегодня мне мало розы.

- Вам не по вкусу мои цветы? - сказала она.

Он подошел ближе к стене и протянул руки к окну.

- Сойди вниз! - прошептал он.

Словно в насмешку, она уронила цветок ему на грудь.

Он поймал розу и продолжал молить. Сотни нежных слов, которых он, казалось, и не знал прежде, лились с его губ. Если бы только она спустилась к нему, на одно только мгновение!

- Долорес, Долорес! Ужели вы не знаете, что несколько минут, отпущенные нам в этой жизни, истекают? Сегодня я отправляюсь на другой край света. Сейчас! Через несколько минут я должен буду вас покинуть. Ужели вы останетесь там, наверху? Спуститесь, о Печаль Фонтана, не дайте моему сердцу погибнуть во цвете лет! Долорес, Долорес! - Он снова и снова шептал ее имя. Потом голос его сорвался. В наступившей тишине он услышал, что у нее перехватило дыхание.

- Отнесите гитару слуге и велите ему петь...

Господи, неужели это все? Он обессиленно прислонился к стене.

- ... тогда они подумают, что вы тоже у фонтана. У нас будет несколько минут...

Значит, осужденный на казнь получил отсрочку!

- ... когда вернетесь, я буду у калитки. Скорее!

Свеча погасла. Антони схватил гитару и бегом бросился к Хуану. Когда он снова бежал, спотыкаясь, по тропинке, голос у фонтана уже пел. Она стояла за дверной решеткой. Лицо ее обрамляли чугунные листья. Он просунул руки через прутья, сомкнул пальцы на ее затылке, нежно притягивая к себе ее лицо. Она не противилась. Долгую минуту он целовал ее губы. Наконец она разомкнула его руки. Что тронуло его сильнее всего, так это влага, которую он ощутил на ее щеках.

Он снова тянулся к ней через решетку, но она рассмеялась и поймала его запястья.

- Антони! - сказала она, удерживая его руки, словно молила о передышке. - У вас неправильные запонки! Жемчужные! - Она подвела его руки к лунному лучу. - Мне бы следовало вас прогнать.

- Это так ужасно? - встревоженно спросил он. - Скажите мне, скажите, чем я провинился?

- Разве вы не знаете, что вдали от дамы кабальеро может носить только сердолики? Это знак, что сердце его кровоточит. Жемчужины означают, что невинная близка. - Она хихикнула.

- Значит, мои не лгут.

- Вы так уверены? - воскликнула она, притворяясь, что хочет отстраниться.

- Нет, нет, только сердце мое смеет надеяться. А теперь скажите, скажите мне раз и навсегда. Я неправ?

- Ты сам знаешь. - Она припала к нему на грудь.

- Обещайте, что не забудете меня, Долорес. Если я никогда не увижу вас, если вы услышите, что я пропал без вести, если вы выйдете замуж и я никогда больше не смогу с вами говорить, вы не забудете, что мы любим друг друга? Если наши губы никогда не смогут этого произнести, мы все равно будем знать. Скажите, что, если я когда-нибудь вернусь, вы будете здесь. - Он жарко поцеловал ее в губы.

- Если вернетесь, - отвечала она, глядя на него с обреченной покорностью любви. Она прижалась лицом к его груди. - Если когда-нибудь вернетесь.

Они стояли, приникнув друг к другу, разделенные холодной чугунной решеткой.

- Ах, я боюсь, - прошептала она, - боюсь, что всегда будет так. - Она коснулась решетки. Он поймал ее руки, прижал к губам.

У фонтана предостерегающе свистнули.

- Вам пора! - Она оттолкнула его.

- Долорес! Мы можем никогда больше не увидеться!

- Нет, нет, - воскликнула она. - Сердце мое вернется ко мне!

Ключ заскрипел в замке. Решетка распахнулась, Долорес оказалась в его объятиях. На секунду мир умер для них совершенно. Они бросили его, чтоб укрыться друг у друга на груди.

Заливистый свист Хуана воскресил время. Они стояли, свист отдавался в их ушах - пронзительный рок! Антони что-то выкрикнул, не желая смиряться. "Ш-ш", - сказала она, поцеловала его и вырвалась. Решетка тихо затворилась, Антони остался один. Когда он бросился на решетку, Долорес за ней уже не было.

- Сеньор, - позвал испуганный голос Хуана. - Сеньор!

Антони застонал.

- Губернатор дважды посылал за вами. Сейчас он спустится сам. Поторопитесь.

Они бегом бросились к фонтану. Кто-то сидел на скамье и курил. К огромному облегчению Антони это оказался не губернатор, а дон Хесус.

- Его Превосходительство подписал бумаги и ждет вас, - мрачно сказал полицейский. - Надеюсь, вы сумеете объяснить ему свое появление в саду? Моя обязанность следить, чтобы сюда не проник никто, даже особы, пользующиеся расположением Его Превосходительства! - Дон Хесус был сердит и глядел подозрительно, особенно на Хуана.

- Всю ответственность я беру на себя, - поспешил заверить Антони. - Поскольку я отбываю немедленно, Его Превосходительство оказал мне сегодня исключительную милость. На то есть важные причины. Без сомнения, дон Хесус, как галантный кабальеро, вы не потребуете, чтобы я объяснил!

Дон Хесус поклонился немного холодно, однако сумел изобразить улыбку.

- Позвольте поздравить вас с замечательно красивым голосом. - Он явно чего-то недопонимал. Они вместе поднялись по ступеням, Хуан следом. Вдруг, по направлению, которое выбрал дон Хесус, Антони стало ясно, что тот не знает о потайной лестнице.

"Вот почему он так рассержен и смущен", - думал Антони, когда они шли к главным воротам. Команданте сурово глянул на часового.

- Клянусь честью, ваш человек не имеет ничего общего с моим проникновением в сад, - сказал Антони. - Пусть вас это не тревожит.

Дон Хесус немного повеселел и кивнул.

- Что ж, - сказал он, - сеньор, я буду ждать вас здесь. Нам уже пора быть в доке.

Антони принял бумаги у дона Эстебана. Тот держался чуть более почтительно, чем прежде.

- Его Превосходительство просил меня пожелать вам, - он педантично прочел по бумажке, - чтобы вам повсюду сопутствовали удача и расположение, которые вы обрели в Гаване.

- Передайте Его Превосходительству мою глубочайшую признательность и заверения в моей полнейшей преданности, сказал Антони. Чинный маленький испанец записал это на бумажке. Потом вручил Антони документы, принял расписку и поклонился.

- Buenas noches, senor.

- Buenas noches.

Через минуту Антони уже несся по дороге к городу бок о бок с доном Хесусом. Хуан сидел на козлах. Луна клонилась к западу. Было уже больше трех часов пополуночи, когда лошадиные копыта гулко застучали под древними каменными сводами Маэстрансы.

Дон Хесус был человек прозаичный. Несколькими часами раньше он арестовал брата Франсуа в Регле, испытав при этом не больше угрызений, чем садовник, который снимает с цветка улитку. Он был баск, и случись другому европейцу увидеть, что творится в его голове, он бы подивился прямолинейности открытого дону Хесусу мира. Именно поэтому он и был образцовый полицейский. Его поведение всегда было почти безупречно. Он все принимал "как есть". Будь он наделен хоть крупицей воображения, из него мог бы получиться диктатор. Но, будучи начисто лишен этого качества, он оставался команданте полиции под началом генерала Лас-Касаса. По этой же причине любая непредвиденность повергала его в полнейшее недоумение. Почему например, отец Траян, мирный приходский священник, отколотил обломком весла четырех лучших полицейских, когда те забирали брата Франсуа из его сада? И почему брат Франсуа вырвал из рук отца Траяна весло и бросил на землю? Как глупо! Он безуспешно раздумывал об этом по дороге из Лос-Молиноса, сидя рядом с молодым сеньором, которые прошел в сад, по всей видимости, через стену. Странная ночь. Уж побыстрее бы она кончалась. Губернатор над ним, похоже, посмеялся - quien sabe? и даже дону Хесусу заброшенные доки Маэнстрансы в свете садящейся луны виделись немного утомленными.

И впрямь, ни одно здание в Гаване не было так обременено суетными воспоминаниями, как Маэнстранса. В тихой тропической ночи клочья морского тумана проплывали через приземистую звонницу, чьи колокола, бывало, провожали идущие в Испанию корабли с сокровищами, и казалось - это судьба выдергивает последний обрывок счастливой нитки из ушка сломанной иглы. Лишь приблудный испанский фрегат, случалось, заходил теперь сюда на починку, проклиная сомнительные останки былого великолепия.

Брошенный док спускался к пустой набережной, которую загромождали старые пушечные ядра и зеленые от времени пушки, отлитые давным-давно в бесполезные ныне формы. В пушках гнездились крысы, их писк раздавался теперь в неплодном лоне громов. В молчаливом канатном дворе высились краны для натягивания такелажа, и в свете звезд казалось, что на них болтаются обрывки чудовищной паутины. Дозорные почили. Там и сям нос разбитого и брошенного галеона торчал под немыслимым углом. Вонь медленного отлива, сточных канав и гниющего тикового дерева щекотала Антони нос, пока они брели через мглистое корабельное кладбище, где из склизкого ила торчали кости монархии.

У основания широких каменных ступеней светился одинокий фонарь. Там ждала лодка - большая барка с восемью скованными гребцами-неграми. Пассажирами были шесть босоногих жандармов в треуголках и брат Франсуа, который, связанный, лежал на корме.

При виде его у Антони вырвался крик жалости и стыда - в волнении прошедших часов он и позабыл про брата Франсуа. Значит, епископ сдержал слово! А он, Антони, запамятовал предупредить монаха! Он горько корил себя. Если бы не Долорес... Теперь поздно. Единственное, что он сумел, это убедить дона Хесуса немного ослабить путы, и то не раньше, чем они довольно далеко отошли от дока и гребли через гавань. Петухи уже кукарекали. Какой радостью звучал этим утром их гимн! Брат Франсуа посмотрел на Антони и улыбнулся. На запястьях у него были красные полосы.

"Ариостатика" лежала в миле от них. Барка скользила, подгоняемая отливом.

- Сеньор, - сказал дон Хесус, - согласно приказам, с этой минуты я в вашем распоряжении.

Антони встал и поглядел на красавицу-шхуну, которая вырисовывалась перед ними, напоминая очертаниями огромного лебедя. Возбуждение прогнало стыд. Негры перестали грести, лодка медленно дрейфовала к кораблю.

Эта была одна из тех захватывающих дыхание минут, когда многое зависит от простого "нет". Тень грациозного невольничьего судна чудовищно удлинилась в первых лучах рассвета, словно черное назначение корабля со всеми грядущими последствиями мистически отразилось в тихой глади залива. Антони взглянул на воду и поневоле содрогнулся.

Меньше чем в сажени под водой бездвижно лежала, головой к корме "Ариостатики", огромная рыба-молот. Она медленно подплыла к лодке, словно желая поглядеть, не обещает ли та чего для нее любопытного. Серпообразно изогнутый спинной плавник поднялся над водой. Акула тронула носом обшивку, и барка слегка закачалась, словно вода залива посылала ей весть о землетрясении. Какое-то мгновение они видели длинные серые бока, переходящие в белую брюшину. Темные каштаны невыразительных глаз на выступающих, подвижных ножках глядели на лодку удовлетворенно. В черных таблетках зрачков, похоже, отразились некие многообещающие акульи надежды, ибо исполинская рыбина, слабо фосфоресцируя, ушла под воду и вернулась на свой наблюдательный пост. В этот момент те, кто сидели в лодке, на мгновение увидели сугубо утилитарную пасть. Им достало и одного взгляда.

Дон Хесус машинально перекрестился и приказал грести. На плеск весел кто-то подошел к гакаборту шхуны. Сперва он не понял, что их собираются брать на абордаж. Только когда барка зацепилась за шлюпочку, дрейфовавшую у шхуны за кормой, матрос внезапно выпрямился.

- Эй, чего надо? - сонно произнес он. Тут только он заметил, что в барке вооруженные люди. Он повернулся было, чтобы поднять тревогу. Антони встал и направил на него пистолет. У матроса отвисла челюсть.

Он тупо смотрел в черный кружок дула. Жандармы перелезли через гакаборт и взяли в кольцо сонных вахтенных. Кроме шлепанья босых ног, на шхуне не прозвучало ни звука. Из корабельного камбуза падал отсвет огня. Брат Франсуа сидел, позабытый, на корме барки, в нескольких футах от акулы. Кандалы на гребцах легонько позвякивали, пока те передавали по кругу единственную сигару. Антони и дон Хесус стояли на шканцах рядом с перепуганным человеком, как оказалось - помощником. Они оглядывались, не в силах сдержать смех. Все было до смешного легко. Рассвет посеребрил залив и окрасил "Ариостатику" розовым. Она в их руках - без единого вскрика.

- Где капитан? - спросил Антони молчащего помощника.

- В каюте.

- Будьте любезны, представьте меня ему, - сказал Антони. Кстати, как вас зовут? - Он бесцеремонно подтолкнул помощника к трапу.

- А вам-то что? - огрызнулся тот, грубо отпихивая Антони.

- Мне-то ничего, - отвечал Антони, - а вот вам что. - Он с размаха пнул помощника в зад.

Они стояли в узком проходе, ведущем на корму, тускло светился грязный фонарь. Помощник потер ушибленный копчик и застонал. Антони слышал, как возятся в трюме крысы. Помощник явно струхнул. Лицо его сделалось желтым и нерешительным, наподобие омлета. Антони вспомнил, как обходился с такими скотами Макнаб.

- Я еще не имел чести услышать ваше имя, сеньор, - сказал он, надвигаясь на помощника.

- Мария-Магдалена Сольер, - живо отвечал тот, снова потирая зад.

- Слушай, Мария Магдалина, - сказал Антони. - С этой минуты судном распоряжаюсь я. Будете делать, что я скажу - не будете знать горя; начнете кобениться - отправитесь за борт. Ясно пока? - Он легонько улыбнулся.

- Си, сеньор, - отрешенно прошептал помощник. Он явно не думал противиться тому, что лежало за ледяным серо-голубым взглядом победителя. Мало того, он заметил, что высокий и плечистый новый командир заполнил собой почти весь проход. На палубе он казался юным и худощавым, но только не здесь. Por dios, ну и ножища, прямо как у мула. Помощник чувствовал, что пониже спины напоминает собой фиалковую клумбу.

- El capitan esta alla, - пробормотал он.

- Капитан кто?

- Рамон Луль.

- Bueno! Теперь повесьте зеленый фонарь на правых вантах, сказал Антони. - Есть зеленый фонарь?

- Си.

- Си, сеньор! - строго поправил Антони. - И живо, пока еще не совсем рассвело.

- Си, сеньор, - покорно повторил помощник, и, опасливо оглядываясь, полез вверх по трапу.

Антони дошел до конца прохода и заколотил в дверь. Его повеселило, что филенки покрашены молочно-белой краской и разрисованы цветочными венками; замок серебряный.

Он огляделся. Везде то же великолепие убранства. Очевидно, "Ариостатика" строилась как прогулочная яхта. Даже инкрустированная палуба из черного дерева. Боже, какая утонченность - и какая грязь! В каюте кто-то сонно напевал отрывок из оперы. Антони снова заколотил в дверь. Поток пронзительных испанских ругательств хлынул через дверь, как мутная роса с грязной розы. Антони ударил в дверь башмаком, вышиб серебряный дамский замочек и вошел.

Маленький человек в круглой шелковой шапочке, видимо, обладатель того самого фальцета, который Антони слышал через дверь, явно исчерпал свои оборонительные возможности, ибо сидел и оправлял ночную рубашку с видом вспугнутой канарейки. Увидев чужака, он замер и опустил грязные белые ладони на несвежие простыни, словно руки у него отнялись. За ним на подушке Антони увидел личико молоденькой квартеронки, с рассыпанным веером грязных кудрей. Если бы не смуглый румянец и не излишняя припухлость губ, это могло быть лицо с греческой монеты. Но все портили глаза. Они были опухшие, полуприкрытые, словно устали смотреть кошмарный сон, из которого не вырваться. Это было обличье падшего ангела. На мгновение Антони так смутился и в то же время заинтересовался, что позабыл, зачем пришел. Потом выложил на стол бумаги и пистолет.

- Вы капитан "Ариостатики", дон Рамон Луль? - спросил он.

Капитан выпростал из-под одеяла тощие ноги и всунул их в нелепые расшитые тапочки.

- Ты сказал, - отвечал он оскорбительным тоном.

- Не тыкай мне, ты, пигалица, - сказал Антони. - Слушай. - Он тихо зачитал бумагу, дающую ему право распоряжаться "Ариостатикой".

Капитан выслушал спокойно, даже слишком спокойно. В ответ он лишь промычал отрывок из популярной арии, потом задал несколько разумных вопросов.

- ... ясно, ясно. Я - капитан, но командуете вы. И вы говорите, на палубе полиция?

- Шесть жандармов и команданте, - отвечал Антони.

- И что прикажет Ваше Великолепие? Видите ли, меня впервые, э, временно арестовывают. Я еще немного не оправился от потрясения. Уверен, что сеньор Гальего обрадуется ничуть не меньше меня. Я уверен, вас, как представителя короны, примут в Африке по-королевски. - Он поправил шапочку и улыбнулся. Антони его улыбка не понравилась. Похоже, дон Рамон занял выжидательную позицию. Антони решил сразу ударить не бровь, а в глаз.

- Прежде всего, мой гостеприимный друг, - сказал он, - немедленно освободите каюту. Она нужна мне самому. Так же немедленно ступайте на палубу и прикажите поднять якорь.

- Невозможно, - отвечал капитан.

- Еще как возможно, - сказал Антони, приподымая бумагу, которую перед этим прочел, и показывая, что под ней лежит пистолет. - Или мне позвать команданте?

У капитана вытянулось лицо. Он огляделся, словно ища выхода, пожал плечами и начал одеваться. До половины стянув ночную рубашку, он разразился новым потоком брани. Невидимый человечек, который беспомощно чертыхается фальцетом под крахмальными оборками, был настолько комичен, что Антони расхохотался.

- Ах, ради всего святого, сеньор, не смейтесь надо мной, - сказал дон Рамон, выныривая наконец из рубашки с мокрыми от гнева глазами. - Человек в одночасье лишился каюты и власти на своем корабле, так не надо еще и добивать его насмешкой. - Он застонал. Но вы должны оставить мне моего юнгу, сеньор, - добавил он просительно, натягивая башмаки. Девушка в кровати заворочалась. - Я очень привязался к нему, и к тому же он моя собственность. Я не могу с ним расстаться.

- У меня свой слуга, - сказал Антони.

- Значит, договорились! - воскликнул капитан.

- Конечно! - подтвердил Антони, радуясь, что так дешево купил перемирие.

Повеселевший капитан заходил по каюте, довольный, что настоял на своем. Он даже оживился и сделался говорлив.

- Сию минуту, сеньор, сию минуту. Трое матросов еще на берегу. Но нас это не задержит. Нет, уверяю вас. Сию минуту я буду на палубе. - Он начал натягивать нелепые зеленые атласные панталоны. - Через пять минут мы снимемся с якоря. - Он подсыпал пудры в башмаки. - Польо, вставай! Где мой новый флакончик с духами.

Смуглая "цыпочка" (El pollo - цыпленок (исп.)) лениво выскользнула из кровати и направилась к сундуку, порылась в нем и протянула капитану маленький флакончик с серебряной крышечкой. Антони глядел в изумленном молчании. Если бы не свидетельство природы перед его глазами, он и сейчас бы думал, что Польо - девушка. Внезапно удушливый запах туберозы заполнил каюту. Капитан вытащил из флакончика затычку и душил волосы. Антони вскочил, задыхаясь, и, ругнувшись, погнал капитана на палубу.

Дон Хесус осклабился и плюнул за борт при виде этого явления из шляпной картонки, которое теперь ходило по шканцам, отдавая распоряжения и мурлыкая под нос отрывки из оперных арий. Каждое распоряжение подхватывал и громко повторял огромный негр в зеленом тюрбане. Кое-как, с заминками, подняли наконец якорь. Польо вышел на палубу. Дон Хесус опять сплюнул.

Антони стоял подле штурвала, разглядывая корабль. Такой разболтанный команды он еще не видел. У некоторых матросов - лица настоящих головорезов. Приличнее других выглядели чернокожие в зеленых тюрбанах.

- Не завидую вам, дон Антонио, - сказал команданте. Антони согласился. Но тут ему стало не до этого - пришлось одним глазом приглядывать за тем, что творится на палубе, другим - за выгрузкой собственных сундуков. Прибыла лодка от Чибо. Как хорошо, что теперь рядом Хуан!

Рывками поднимался парус за парусом. Ветра еще не было, но отлив гнал шхуну из гавани. Через несколько минут они должны были пройти мимо "Вампаноага". Антони взобрался на ванты и ждал, пока корабли поравняются.

- Коллинз! - заорал он.

Знакомая фигура у камбуза резко выпрямилась. Коллинз оглядывался в недоумении.

- Эй, Коллинз! Я на шхуне! - закричал Антони. Коллинз подбежал к гакаборту.

- Куда? - взволнованно прокричал он.

- В Африку!

- Бог в помощь!

Выбежал капитан Элиша в ночной рубашке. И он, и Коллинз уменьшались по мере того, как увеличивалось расстояние между кораблями. Капитан сложил ладони рупором.

- Жаль, вы не с нами!

Антони беспомощно помахал рукой.

- Миссус шлет вам поклон. Она говорит, храни вас Бог!

Антони пытался что-то прокричал в ответ, но тщетно. Капитан помахал ночным колпаком.

- И я говорю то же! - проорал он.

Теперь уже было не докричаться. Антони видел, что и Коллинз, и капитан провожают глазами шхуну, и знал, что они обсуждают ее провисшие паруса. Ах, сюда бы Коллинза! Все было бы по-иному!

Он перегнулся через гакаборт и посмотрел за корму. Куттер уже отцепился и шел на веслах к Регле. Завтрак на веранде - до чего же уютно! Он глядел назад, на холмы Лос-Молиноса, и ему хотелось верить, что Долорес тоже не спит.

Сильный отлив у выхода из залива подхватил шхуну и вынес в море. Ветер наполнил ее паруса, и она повернула к востоку, медленно вздымаясь и падая на волнах. Две лодки тянулись за кормой на буксире. Скованные гребцы отдыхали, лежа животами на банках. Брат Франсуа одиноко сидел на корме, где его оставили час назад. Он был неподвижен. Интересно, он молится? Антони вспомнил, что не может больше молиться. Он остался один. Ему абсолютно не на что опереться. Чибо довершил начатое. Остались лишь мир и Антони. Он может рассчитывать только на свою волю и на свою смекалку, и у него есть обещание, которое надо выполнить. Прежде, чем повернуться к палубе и с головой погрузиться в дела, он последний раз обернулся к Гаване.

Чуть позади барки, в которой сидел брат Франсуа, он увидел черный плавник увязавшейся за "Ариостатикой" гигантской акулы.

Книга шестая

Глава XXXVI

Постепенное приближение к Африке

В тысяче миль от берега брат Франсуа слег с желтой лихорадкой. Его болезнь, да еще акула, ни днем, ни ночью не отстававшая от корабля, вот уже несколько недель занимали команду. Даже явственный разлад между Антони и капитаном меркнул рядом с неотвязной рыбой-молотом, которую окрестили "Верной подругой". Каждое утро они видели ее черный спинной плавник ровно в том же положении относительно корабля, что и вчера вечером. По ночам она подплывала ближе. Первая и последняя попытка поймать ее на крючок едва не окончилась трагедией. После этого исполинскую рыбину оставили в покое. Похоже, она знала, зачем преследует невольничий корабль.

- Вот увидите, она не отстанет, пока не набьет себе брюхо, - сказал один из бывалых матросов. - На пути в Африку она ждет белого мяса. Она знает. Она старая, матерая.

Много и живо, однако с неизменным суеверным страхом обсуждалось, кто послужит лакомым кусочком. Молодые матросики, на которых указывали как на возможных козлов отпущения, готовы были лезть в драку. Им болезнь брата Франсуа показалась всего лишь провиденциальным указанием на будущего Иону. Однако Антони и Хуану (ибо молодой матрос мужественно держался рядом с хозяином) она принесла много часов опасного ухода за больным и долгое созерцание молчаливых страданий монаха.

Брат Франсуа заразился еще в Гаване, когда тайно ухаживал за несчастными, которых подкосила незатухающая в этом порту эпидемия. При появлении головных болей, слабости и ломоты в суставах он первый распознал свой недуг. Из лекарств на корабле были только обычная поваренная соль и слабительное. Последнее монах пил в огромных количествах, невзирая на опасность цинги. Тем не менее через несколько дней состояние его совсем ухудшилось.

Как только стало известно о его болезни - а скрыть ее не было, разумеется, никакой возможности - миниатюрный мирок "Ариостатики" распался на куски. Крепкая властная рука могла бы сохранить его целостность, но в благородном капитане доне Рамоне Луле властность и не ночевала. У него не было ни воли, ни решимости навести порядок. В тот же вечер, как в постели брата Франсуа поселилась желтая лихорадка, королевство "Ариостатики" разделилось на три сферы влияния.

Дон Рамон Луль, Эль-Польо и досточтимый Мария-Магдалена Сольер перебрались на шканцы, где под навесом из парусины растянули два гамака на троих. Им повезло, что погода стояла тихая. Только акула омрачала их благополучие. Капитан устроился, можно сказать, "с комфортом". У них с Эль-Польо был двухместный гамак. Рядом поставили капитанский сундучок с выдвижным ящиком, а на него - оправленный в серебро туалетный прибор. Это придавало маленьким шканцам будуарный вид, для Атлантики, по крайней мере, необычный. Первый же порыв свежего бриза разрушил бы это хрупкое щегольское сооружение, но свежего бриза-то как раз и недоставало. Таково было первое царство, в котором правил чисто номинальный капитан.

Вторым царством был кубрик, третьим - капитанская каюта. Кубрик отгородился и от каюты, и от шканцев. Смертельный страх заразиться, страх, ощутимый физически благодаря присутствию "верной подруги" сразу за кормой, служил надежным стражем границ.

Антони и Хуан вместе с братом Франсуа оказались отрезаны от всех. Собственно, им достались каюты и отсек трюма непосредственно под каютами, который, впрочем, как и все корабельные недра, справедливей было бы назвать нейтральной империей крыс.

Семнадцать временно присмиревших охотников за людьми укрепились в кубрике и проводили время сообразно своим наклонностям. Мятежную вольницу скорее раззадоривало, чем сдерживало влияние некоего Полифема, француза с Золотого Берега. Этот Полифем обладал одним глазом и одним ножом, причем и тем и другим мог внезапно поразить жертву даже и на расстоянии. То был человек, постоянно порождающий близнецов - Смуту и Смятение - в процессе партеногенеза.

Так что за несколько часов весть о болезни брата Франсуа ввергла "Ариостатику" в состояние вялотекущего мятежа. Как обычно, за логическими обоснованиями дело не стало. Все христиане на борту полагали, что зараза распространяется по воздуху и особенно по ночному воздуху. Соответственно, чем больше воздуха между тобой и больным, тем лучше. Это что касается логики и христианства. Иначе обстояло дело с мусульманами.

Они, как полагается истинным последователям Пророка, знали: смерть застигнет их там и тогда, где это будет угодно Аллаху. По этой причине им было все равно, приближаться к здоровым или к больным, ибо любое место на корабле было равно открыто нерассуждающим стрелам судьбы. Посему, невольники вечности, они оставались свободны. Силою обстоятельств управление кораблем почти полностью легло на мусульман-фулахов. (фулахи (фульбе) - смешанная народность в Северной Африке, принадлежит к смуглой ветви белой расы, отличается воинственностью и физической силой.) Под предводительством великана Али-Бонго, они делали то, что требовал от них здравый смысл и редкие истошные выкрики дона Рамона. Эти выкрики, порой раздававшиеся со шканцев то ли по необходимости, то ли из прихоти, почти одни и напоминали о подобии флотского распорядка. Сеньор Сольер, помощник, замерял и наносил на карту положение корабля. Четверо магометан по очереди стояли у штурвала, безучастные ко всему, кроме торопливо обещанного им двойного вознаграждения.

За это их искренно презирали и обходили стороной, как возможных переносчиков заразы, свободолюбивые обитатели кубрика. Последние, отгородившись от шканцев санитарным кордоном, не собирались упускать вытекающих из этого преимуществ, на которые сразу указал им Полифем. Вахты отменились сами собой. Дни и ночи сравнялись - и те, и другие проходили в пьянстве, драках и хмельном сне. Единственное, что совершалось исправно - это набеги на съестные припасы в главном трюме. Когда ветер менялся, кто-нибудь из матросов нехотя соглашался поправить передние паруса, но не более того. Эта сладкая истома не распространялась на кока и его юнгу, которым под угрозой рукоприкладства велено было продолжать работу.

Таким образом день ото дня "Ариостатика" приобретала все более грязный и запущенный вид. Стоячий такелаж обвис. На палубе скопились отбросы. Когда со шканцев предложили провести уборку хотя бы в санитарных целях, кубрик отвечал гоготом. Еду в деревянных плошках передавали офицерам через поручень. Потом пустые плошки полоскались за бортом в ведре. К несчастью, погода способствовала этому безобразию. Половину времени стоял мертвый штиль, и лишь изредка слабый ветерок приносил с собой теплый дождь. "Верная подруга" исправно пожирала все, что выбрасывали с корабля. Маленький складной стульчик, который дон Рамон как-то в гневе швырнул за борт, она проглотила, даже не поперхнувшись.

Тем временем Антони и Хуан нянчились с братом Франсуа. В свалившихся на его голову обстоятельствах Антони чувствовал себя совершенно беспомощным. Капитан, естественно, не преминул обвинить его в развале дисциплины. Безопасно сидя на крышке люка, дон Рамон с развязным красноречием обличал губительность двоевластия. Антони признавал, что в бранных жалобах дона Рамона есть доля истины. Но видел он и другое: капитан рад переложить на чужие плечи ответственность за то, чему виной его собственная слабость. Была у дона Рамона еще одна занятная черта: облегчив душу, он довольно возвращался на шканцы и там, ничуть не смущаясь своей нелепой позицией, ухитрялся, как доказывали звуки у Антони над головой, приятно проводить время.

По ночам через палубные доски, составлявшие потолок больничной каюты брата Франсуа, доносилось слабое треньканье гитары, мягкая поступь Эль-Польо в каком-то языческом танце и высокие рулады дона Рамона. Эти лирические проявления кубрик приветствовал рукоплесканиями и выкриками, в которых ехидство неразрывно мешалось с подлинным одобрением. По этим-то выкрикам, вою и улюлюканью Антони угадывал подлинную мощь своего противника. Он понимал - хотя кубрик временно и чурается капитана, между ними сохраняются некие братские узы, дурное преклонение перед беззаботным и беззастенчивым разгулом непотребства.

Дон Рамон был и впрямь столь простодушен в своей испорченности, что тому, кто еще страдал от пережитков совести, оставалось только восхищаться и завидовать. Людей, желавших без помех предаваться собственным порокам, это устраивало. Антони чувствовал, что в любой критической ситуации кубрик будет против него на стороне капитана. Он начинал понимать, что дон Рамон не так прост.

Возможно, и поблажки команде на то время, пока "Ариостатика" лениво ползла к Африке через экваториальную штилевую полосу, были даны с умыслом. Дон Рамон ожидал со временем пожать плоды своей снисходительности. Теперь Антони понимал, почему владельцы доверили ему судно. Возможно, они, хорошо зная свое ремесло, справедливо рассудили, что невольничьим кораблем должен командовать человек, начисто лишенный каких-либо остатков щепетильности. В любом случае, когда Антони попытается настоять на своих законных правах, разброд в команде будет капитану на руку. Это Антони тревожило. Когда произойдет прямое столкновение - в пути или по прибытии в факторию Гальего - он не знал. Теперь все зависело от его смекалки. Он уже обезопасил себя от насильственного вторжения. Они с Хуаном ходили вооруженными, и Сольер с доном Рамоном это знали. Антони чувствовал, что ни тот, ни другой не станет рисковать своей драгоценной шкурой. Тем временем капитан и помощник играли на шканцах в карты, надеясь, что "желтый Джек" без хлопот избавит их от незваных гостей. Это была вторая причина, по которой "карантин" соблюдался так строго.

- И как вам теперь ваш временный арест? - ухмылялся сеньор Мария-Магдалена Сольер в открытый люк. - Он ведь может перейти в бессрочный. - Помощник пожимал плечами. Али-Бонго получил распоряжение пресекать возможные вылазки из каюты.

Ни у кого не вызывало сомнений, что уж брат Франсуа покинет корабль почти наверняка. Средств удержать его не было практически никаких. Болезнь развивалась своим неизбежным чередом. Антони дни и ночи просиживал у постели монаха, стараясь по мере сил облегчить его страдания. По сравнению с этим все, пережитое на "Вампаноаге", казалось сущей безделицей.

"Конечно, - думал он, - мне не за что любить корабли. Мне на них не везет. Иное дело на суше". Какое-то время им с Хуаном пришлось совсем несладко. Они, как могли, приготовились пережить длительную осаду. А потом? "Но довольно каждому дню своей заботы", - говорил Антони себе. Конечно, все мрачно и неопределенно. Решив, что, пока стоит хорошая погода все равно ничего не изменится, он на время отложил свои тревоги и вместе с Хуаном целиком отдался уходу за больным.

Они перенесли его из темного узкого прохода, куда поместил его дон Рамон, в просторную кормовую каюту, откуда Антони в первую же ночь выставил капитана и его сердечного дружка. Большое окно с круглыми стеклышками в свинцовом переплете шло по длине кормы. После двух часов пополудни каюту заливало солнце. На полу сохранился вытертый ковер с невнятным гербом посредине. В одном углу ковра было темное, темнее других, пятно, о котором рассказывали мрачные байки.

"Ариостатика" была женщина с прошлым. Ее незадолго до Революции построил преуспевающий банкир, только-только получивший дворянство. Тогда она звалась "Марсельской Венерой". Рассказывали, что во время увеселительной прогулки в Неаполь владелец зарезал свою содержанку, в доказательство чему показывали пятно. История прочно прилипла к шхуне. Она перестала быть орудием забав и после долгих мытарств за бесценок досталась испанским работорговцам.

Было что-то несомненно зловещее в обшарпанной роскоши ее кают, где под слоем пыли поблескивали чудом уцелевшие серебряные украшения.

Антони и Хуан постарались по возможности прибраться. Однако, как ни плохо было брату Франсуа, когда они впервые внесли его в каюту, он немедленно уловил эту странную атмосферу.

Галльский юмор бывшего вельможи поблескивал в глазах монаха, когда тот глядел на грязный голубой потолок, где меж закопченных роз резвились пухленькие купидончики. Ему забавно было думать, что его принесли умирать в помещение, смутно напоминающее туберозовые духи дона Рамона. Обойщик, который отделывал каюту, явно был наделен особого рода талантом к пошлости, ибо сумел в серии штофных панелей придать невинной истории Поля и Виргинии весьма занятный колорит. У него повесть даже получила счастливое завершение.

Прямо над корабельной койкой, в которую положили брата Франсуа, Поль и Виргиния наслаждались тем блаженством, в котором отказало им целомудренное и трагичное перо изначального автора. Что такое искусство всеобще, трогательно доказывали грязные отпечатки рук, оставленные рабами во время последнего путешествия из Африки.

Какой-то огромный негр, похоже, пытался оторвать Виргинию от потолка. И поверх других грязных пятен тянулись полосы от двух тонких пальцев - Антони догадывался, что их оставил Польо, "цыпленок". Он почти видел, как запертый в одиночестве юнец пытается получить от обоев то, чего лишил его дон Рамон.

И все это забавляло брата Франсуа, ибо даже перед смертью он оставался французом. Когда его внесли в каюту, он вымучил галантную улыбку и заметил Антони, что читатель всегда желает счастливой развязки.

- Видите, - говорил он, указывая на потолок, - они хотели вырвать любовь из рамок воображения и трогать своими бедными грязными руками. Однако она осталась недоступной. Наше несчастливое время желает комедий. Я когда-то писал об этом. Задолго до Революции, еще до того, как начал жить по-настоящему. Тогда "Полем и Виргинией" еще зачитывались. - Он вздохнул и с видом завершенности откинулся на неопрятные подушки.

- Ладно, я попробую оправдать свои литературные воззрения, в самом скором времени завершив их достойной развязкой. Если нет, mes amis, простите меня за хлопоты, которые я вам доставлю.

Его уже лихорадило. В его речи проскальзывали юношеские интонации. Он говорил скорее как солдат, чем как монах. Но это длилось совсем недолго. Он взглянул на кормовое окно, на белый след корабля и колеблемую белую линию горизонта. Пузырящуюся пену чуть позади корабля рассекала апокалиптическая акулья пасть, словно мрачная эманация бездонной пучины. Горячечному сознанию монаха представлялось, что акулий рот устроен для произнесения одного лишь слова "Голгофа". Он закрыл глаза. Когда он снова открыл их на закате и устремил расширенные от жара зрачки на алое светило, он успел увидеть в коротких сумерках все ту же акулу, но чуть ближе. Он содрогнулся.

- Такими были бы люди, сын мой, если бы Господь не научил их милости.

Это были его последние осмысленные слова, обращенные к Антони до того, как рассудок помутился от жара. Оставшиеся сознательные минуты он посвятил молитве.

"Если можно, да минет меня чаша сия... Но да будет..." бормотал он. Он жестом попросил закрыть окно. Хуан и Антони зажгли тусклую лампу. - "Пришли нам Утешителя, Отче. Где двое или трое собраны во имя Твое... Ты помнишь..." - После этого он разговаривал только с невидимыми собеседниками.

Однако так силен был в этом человеке дух, что даже в последующие дни беспамятства он заполнял собой не только Антони и Хуана, но и всю неряшливую, безвкусную каюту. Антони не мог бы объяснить этого словами. Впечатление было столь неуловимо, что его нельзя было вычленить, но при этом вполне осязаемо. Личность этого человека, словно высвобожденная лихорадкой, приводила обоих его сиделок в постоянное приподнятое состояние. Они стали свидетелями и до какой-то степени соучастниками того ликующего восторга, в котором, как они теперь поняли, брат Франсуа жил постоянно. Антони даже дивился, как до болезни тот ухитрялся внешне сохранять видимость полнейшего спокойствия.

Ибо то, что носил в себе брат Франсуа, было мощно, ярко и стремительно, как прядающий с неба на землю огонь. Однако оно отнюдь не было мгновенным. Оно оставалось, подобно следу от молнии перед зрачками. Оно не было эфемерным. Это было естественное состояние раскрытого человека. Антони теперь понимал, почему крепкое сильное тело брата Франсуа производило впечатление изнуренности. Вспомнил первую встречу в Регле, когда ему показалось, что лицо монаха светится изнутри. Может быть, он был тогда неправ, приписав это особенностям света и тени в беседке.

Как же удивительна та мягкость, которая держит в узде этот мощный сгусток энергии! Откуда берется способность уравновешивать и направлять его?! Не странно, что мир боится таких людей! Не странно, что все, от генерал-губернатора Кубы до философа Чибо всполошились! Ощутили ли они присутствие зародышевого пузырька молнии? Положим, эта сила вырвется и озарит общество - что тогда? Антони сидел рядом с монахом, умиравшим в постели убитой шлюхи; смотрел на него - и не видел, не слышал ничего вокруг.

Ибо рядом с драмой этого духа, даже и при кончине, все остальное представлялось банальным; обыденная жизнь - вялой. Хотя свет, исходящий от этого человека, омрачала лихорадка, хотя молниеносное движение мыслей искажала болезнь, все равно, когда он лежал, обнаженный телесной слабостью, духовно нагой, нельзя было думать ни о ком и ни о чем другом.

- Я твой светильник, - пробормотал он однажды. - Зри, как огонь пожирает во мне масло. Да будет он тебе угоден.

После этого он, похоже, перестал понимать, что с ним происходит. Целыми днями он бредил без остановки, лишь временами впадая во все более продолжительное забытье. Кризис наступил только на третью ночь.

За это озаренное преисподним и пренебесным отсветом время мало осталось в прошлом брата Франсуа уголков, куда бы не пришлось невольно заглянуть его слушателям-сиделкам. По фразам, которые бессвязно слетали с воспаленных губ, Антони сумел за эти три дня и три ночи воссоздать порядок событий и мест, которым пренебрегла лихорадка. Для человека, не знавшего родителей, детский лепет и разговоры с матерью, даже из уст взрослого, таили волнующую сладость.

В неведомом замке в Пикардии двое бродили по саду и говорили о птицах. На лугу мальчик собирал цветы для робкой маленькой девочки. "Засмейся, Адель, засмейся, - говорил брат Франсуа, приподымаясь на локте и вслушиваясь. - Я принес тебе маргаритки. Я не забыл тебя. Я знаю, ты на самом деле не умерла. Вот цветы. Смотри, они еще живые". - И он сжимал грязные простыни. Здесь был его веселый, но строгий отец, чьи шутки искрились ограненными алмазами. "Но я должен быть здесь, mon pere, среди нашего народа". Видимо, в эти дни брат Франсуа просил у Бога уверенности, что он не поврежден в рассудке. И ему было явлено, что он нормальнее окружающих. Этот крест, пожалуй, оказался для брата Франсуа самым тяжелым. Он всегда ходил среди "слепцов", всегда. В Версале было ужасно. Там все были слепы.

На вторую ночь посреди бессвязного бормотания брат Франсуа заговорил почти осмысленно. В потоке наполовину внятного красноречия он вновь сопровождал на гильотину повозки с осужденными. Немало тех, на чью слепоту он прежде сетовал, прозрели в последние минуты жизни. Немыслимое напряжение, яростное кипение смятенных душ, последние трогательные признания, слова, произнесенные теми, кто цеплялся за него, умоляя подарить хоть проблеск надежды - все это всколыхнулось с новой силой, стоило горячечному мозгу монаха вернуться во дни Террора. Антони казалось, что тени парижских домов пробегают по его лицу, когда он едет в повозках вместе с братом Франсуа и осужденными.

В тусклом свете корабельной лампы, в тишине, нарушаемой лишь металлическим голосом умирающего и слабым плеском волн, эти сцены приобретали для Антони невероятную живость. Он участвовал в них сполна и вместе с тем таинственно, как бы со стороны. Бесконечный спектакль одного актера разворачивался, и все поразительные подробности, которые никогда не забывает мозг, вновь пробуждались к жизни.

Сжатые руки, оружие, перекошенные лица проходили перед глазами монаха. Из моря улиц возникало нечто, давно само себя позабывшее. Вместе с братом Франсуа Антони видел долины, высоты и бездны, которые открывали священнику мужчины и женщины, обреченные умереть через несколько минут. Вместе с ним он слышал барабанный бой, молитвы, рыдания; гогот, насмешки из толпы и финальный вскрик. "Взойди на небо, сын Людовика Святого" - барабаны и шквал улюлюканий. Нужна была настоящая убежденность, чтобы верить после такого.

Впервые отчаянная человеческая потребность в надежде за гробом, невозможность отринуть ее вполне на самом пороге последней загадки, была брошена Антони в лицо.

От этих сцен душа брата Франсуа с отеческой нежностью обращалась - словно в гости к любимой дочери и ее детям - к людям и сельским окрестностям своего первого любимого прихода. Здесь, пастырем этих простых земледельцев, он на какое-то время обрел мир. Трогательным был даже его нарочито местный выговор. Его милые беседы были исполнены мудрого пафоса, смеха и слез. Эти беседы, близость физическая и духовная, отражавшаяся в лице и голосе, даже речи, которые теперь часами лились из него подобно разумным на первый взгляд словам сумасшедшего, все, казалось, шло из глубин некоего внеличностного "я".

Себя он не помнил, хотя временами ощущал присутствие Антони и Хуана. Они нагибались к нему, давали пить. Они тысячи раз поправляли его подушки и одеяло. Они предлагали ему еду, от которой он неизменно отказывался. Однажды он поймал Антони горящими ладонями, и, сжимая его щеки, воскликнул!

- Я видел вас прежде. Да, я знаю, кто вы. Я впервые видел вас в лице девушки - он приехала той ночью в карете. Вы ее помните? Ее муж убил молодого человека во дворе харчевни. Помните? Вы же должны помнить, что с вами было! Испанец, заматерелый во зле, он прискакал той ночью - он еще мчится в карете, знаю. Мчится! Такие люди не останавливаются. Они мчатся по огромному кругу. Берегитесь, он вернется! Помните! Скажите ему, я похоронил молодого человека. Тот выглядел благородным даже в могиле. Только его конь и вспоминал о нем. Никто не пришел. Ах, знаете ли вы, что за этим скрыто больше, чем вам представляется! Я уверен.

Он вновь и вновь пересказывал эту сцену на память. Дуэль в позабытом гостиничном дворе. Шпаги сверкают в воздухе, женщина, застыв, глядит из окна. Брат Франсуа свидетельствует перед святыми об убийстве. "Неужто вы не помните? - вновь и вновь вопрошал он Антони. - Неужели вы не помните?"

Но Антони не помнил. Таблички прошлого были для него стерты. Даже брат Франсуа не мог вызвать из тьмы скрытое за вратами рождения. Может быть, это явит смерть.

Наверху временами мягко тренькала гитара дона Рамона. Неумолчно кипела вода под пером руля за кормой. После нескончаемого слепящего дня длинные закатные лучи обагрили маленькую каюту. Все, что было в ней банального и пошлого, казалось, исчезло. Антони видел лишь уходящие к горизонту синие лиги и жгучие глаза брата Франсуа под переборкой.

Больной теперь стряхнул с себя все воспоминания и говорил с кем-то, кого явственно видел в каюте. Так сильно было его убеждение, что два других человека не могли не поддаться. Они больше не решались пересечь последнее пятно света, постепенно тающее на ковре. В присутствии этого светлого квадрата умирающий обретал бесконечное утешении и поддержку. Ему получшало даже телесно. Он больше не стонал и говорил шепотом, но спокойнее. Когда Антони принес ему воды, он впервые охотно попил.

- Смелее! - прошептал он. - Смелее! Теперь я могу принять чашу. Да! Я выпью ее всю. - Он в полном изнеможении рухнул на подушку и не произнес больше ни слова. Хуан объяснил: будет он жив или умрет, они узнают не раньше, чем через несколько часов.

После этого говорило только тело больного. Казалось, оно оставлено бороться в одиночку. Звуки, издаваемые им, свидетельства внешних и внутренних боев, были ужасны. Черная гортань и язык блеяли. Сведенные мышцы горла превращали свистящее дыхание в натужный, нестихающий стон. Заострившийся нос и дрожащие безвольные ноздри грозили превратиться в зловещий выпускной клапан, если рот не раскроется еще шире. В желудке бурлили и урчали адские газы, со свистом вырываясь наружу. Двое невольных, перепуганных свидетелей вынуждены были то и дело подбегать к окну, чтобы спастись от адского, трупного зловония. И это был еще только воздух.

К полуночи лишь оболочка брата Франсуа держала последнюю оборону. От нее дышало нестерпимым жаром. Потом из каждого отверстия тела хлынула зараженная жидкость - сперва водянистая, потом черная рвота, мутная дымящая моча в невероятных количествах, жидкий кровавый стул, слизистые струи из носа.

За всем этим не поспевали даже две верные сиделки. Они положили источник этих зловонных жидкостей на пол, на простыни, и время от времени меняли простыни и грязные выбрасывали за борт. Не последним испытанием этой ночи было то, что акула подплыла ближе и заглатывала одни омерзительный комок за другим. Испуганный до тошноты, Антони наблюдал неразборчивость природы.

Ему пришло в голову, что жизнь в акуле и в теле брата Франсуа - одна. Он точно знал, что самого брата Франсуа в каюте нет. Он не мог глядеть на комок живого вещества на грязном полу и называть его именем человека, которого знал. Что-то отлетело от этой плоти. Осталась жизнь телесной машины, которая продолжала функционировать. В теле на полу эта животная жизнь еле теплилась; в теле рыбы она была до жути мощна. Однако она была едина. Одна жизнь питала другую. Обоим телам был на пользу этот неописуемый обмен.

К утру тело на полу истощило запасы жидкости и обмякло. Стадия лихорадки миновала. Они влили в запекшиеся губы немного вина. Они завернули расслабленное тело в одеяло, потому что оно начинало холодеть, и положили обратно в постель. Больше они ничего сделать не могли. Кожа у тела разгладилась, стала сухая и желтая, глаза были закрыты. Они валились с ног от усталости, оба были близки к тошноте. Они опустились на стулья и уснули. Когда они проснулись в сырой теплоте каюты, брат Франсуа вернулся.

- Воды, друзья мои, - сказал он. - Я еще на некоторое время с вами.

Антони поглядел на него и заплакал. То, что заключало в себе брата Франсуа, казалось пергаментным фонарем с дрожащей свечой. Однако дни шли за днями, и свеча разгоралась ярче.

Антони и Хуану нелегко было поддерживать себя в эти дни. Если бы не Али-Бонго и не сундуки Чибо, они бы умерли с голоду. Али-Бонго, единственный, кто решался передать им что-нибудь в люк, приносил воду и временами теплую похлебку от кока. Из сундуков Чибо извлекалось вино, лакомства и кое-какая снедь, что, вероятно, и спасло брату Франсуа жизнь. Чибо не зря был модный бакалейщик. Антони, спускаясь в трюмный отсек под самой каютой, где стояли сундуки, и разбираясь в них, дивился, сколько же туда наложено разнообразных и полезных припасов.

В этом же темном трюме, пока монах выздоравливал, Антони начал встречаться с Али-Бонго. Темнокожий великан обожал маринованные огурцы до такой степени, что готов был ради них рисковать жизнью. Здесь, в пропитанной трюмной водой затхлости, при единственной свече, в темноте корабельных недр, где неясными ребрами выступали палубные бимсы и шпангоуты, Антони с темнокожим мусульманином обсуждали дальнейшую судьбу "Ариостатики" и через неделю пришли к определенному взаимопониманию.

Али-Бонго был натура простая, но сильная. В предложении Антони он увидел некоторые выгоды для себя и своих соплеменников, выгоды, которые они не сумеют заполучить, сохраняя верность мнимому капитану. Сделку скрепил окованный серебром пистолет, один из подаренных Чибо - он перекочевал из рук в руки, донельзя польстив дикарскому тщеславию Али-Бонго. Сеньор не такой, как другие, он понимает. Он не обращается с побывавшим в Мекке, как с рабом. Аллах свидетель, он скоро снова будет здесь за главного! Фулах спрятал пистолет в складки широкого кушака и, улыбаясь, вернулся на палубу. Единственный глаз, который приметил выпуклость у него на животе и сделал отсюда свои выводы, был одинокий глаз Полифема. Сия достойная личность рассудила, что в трюме под каютой можно позаимствовать кое-что ценное.

Шканцы были несколько опечалены, чтобы не сказать обескуражены новым поворотом событий. Не только Антони и Хуан раздумали облагодетельствовать их своей смертью, но и брат Франсуа неуклонно поправляется. Он и двое его сиделок теперь выходили на палубу вместе. Первое их появление вызвало гневное возмущение капитана и помощника. Команда с интересом поглядывала с безопасного расстояния и не преминула заметить, что, несмотря на все вопли капитана, Антони настоял на своем. Капитан воззвал к стоящему у штурвала Али-Бонго, но обнаружил, что темнокожий великан сугубо нейтрален. После этого брата Франсуа ежедневно выносили наверх и ставили ему мягкое кресло на корме. Антони и Хуан ходили, куда хотели, хотя капитан и помощник, не унявшие своей санитарной истерии, постоянно напоминали им держаться подветренной стороны.

Была эта истерия искренней или напускной, Антони до поры до времени разобраться не мог. Явно и капитан и помощник опасались желтой лихорадки. Но вскоре стало очевидно: болезнью брата Франсуа воспользовались как предлогом изолировать незваных гостей в целях отнюдь не медицинских. Кубрик, само собой, желал свободы. Причину же, по которой капитан держался с обитателями каюты, как с зачумленными, странным образом открыли звезды.

Антони теперь мог выходить на палубу и проводить свои наблюдения. Ему тут же стало ясно, что положение корабля, отмеченное Сольером на карте, не соответствует действительности. По Сольеру "Ариостатика" была примерно в ста лигах от побережья Сьерра-Леоне на широте Фритауна. Антони, проверив долготу по наблюдениям луны, получил координаты 20о северной широты, 30о западной долготы. Следующие день-два окончательно убедили его, что корабль направляется к островам Зеленого Мыса.

Без сомнения, дон Рамон собирался зайти в Праю, поднять сигнал бедствия и сдать выздоравливающих портовому начальству. В Прае наверняка есть лазарет. Кто будут эти "выздоравливающие", Антони не сомневался. Возможно, шхуне придется пробыть на рейде несколько дней, зато дон Рамон избавится от нежеланных пассажиров. Португальцы не станут вникать в испанские бумаги Антони. Все его радужные надежды окажутся похоронены в чумном бараке при какой-нибудь грязной тюрьме или унылом монастыре. Действовать надо немедленно.

Заручившись поддержкой Али-Бонго и его соплеменников, чьи ожидания, сойди Антони с корабля на островах Зеленого Мыса, оказались бы обмануты, он на следующий день приблизился к капитану настолько, насколько подпустил его этот нервный господин. Дон Рамон и Сольер по обыкновению играли в карты. Пошумев, они согласились отвлечься от игры и выслушать. Тут-то Антони и сообщил им о досадном расхождении между истинным положением корабля и картой.

У Антони было время изучить капитана. Он пришел к выводу, что почти в любой ситуации дон Рамон предпочтет путь, требующий от него наименьших усилий. Это вытекало из его трусости и вялости. Раз его военная хитрость разгадана, он просто попытается придумать другую. "Что угодно, лишь бы не выяснять отношения" мог быть девиз капитана. Понимая это, Антони заранее подготовил ему легкий путь к отступлению.

Он просто предположил, что Сольер ошибся в расчетах. Он поспешил обелить и помощника, сказав, что даже опытного навигатора частенько вводит в заблуждение неисправный прибор. Такой математик, как сеньор Сольер, да и опытный карточный игрок в придачу, не мог просчитаться на семь градусов в широте. Явно виной инструмент. Может, лучше в дальнейшем пользоваться только секстаном Антони? В любом случае, он намерен поступать именно так!

Капитан и помощник немного позеленели, услышав, что их маленький план раскрыт. Помощник даже пытался спорить. Однако, вооруженный цифрами, Антони стоял на своем. Он указал, что, идя этим курсом, они рискуют напороться на прибрежные рифы. Он заверил, что этого не допустит, и проложил новый курс.

- Капитан, - добавил он, помолчав, - любезно отдаст распоряжение матросу у штурвала.

Воцарилась напряженная тишина. Рука дона Рамона немного дрожала над картой, с которой он после получасового раздумья решился-таки пойти. Антони, улыбаясь, не сводил с него глаз.

- Дон Рамон вспомнит, что согласно врученным ему бумагам право указывать курс принадлежит мне. Через капитана, буде возможно. Сожалею, но иначе мне придется взять командование на себя. - Он наклонился вперед и положил руку на пистолет. Капитан поднял глаза и увидел ухмыляющегося Али-Бонго. Рядом с негром стоял Хуан.

Дон Рамон с раздражением бросил карты и отдал Али-Бонго приказ. Описав бушпритом почти четверть окружности, "Ариостатика" двинулась на юг.

Остаток утра шкипер и его помощник вполголоса переговаривались, делая вид, будто пытаются восстановить прерванную игру. Возможно, они этим и занимались. К каким заключениям они пришли, Антони не знал, да и не особо интересовался. Из первого столкновения он вышел победителем. Кончалась девятая неделя. До Рио-Понго, если ветер подержится, оставалось несколько дней. За эти дни он должен завладеть кораблем. И в этом ему неожиданно помогли ветер и одноглазый Полифем.

Через несколько часов после упомянутого разговора на шканцах Полифем попался с поличным за кражей из сундуков в трюме под каютой. Первые подозрения возникли у Али-Бонго, когда тот увидел, что в кубрике пьют вино с сухим печеньем. Торопливый осмотр показал, что почти половина вина из драгоценных припасов Чибо пропала. Антони и Хуан стали по очереди караулить. Переборки на корабле были довольно хлипкие. На возвратном пути их убирали и весь трюм забивали рабами. Там было жарко, пахло застоявшейся водой, неграми, серой и уксусом - серой окуривали и уксусом мыли в Гаване после выгрузки рабов. Просидеть здесь три часа кряду было серьезным испытанием. Как рабы выдерживают это неделями, Антони не мог и вообразить. Однако его терпение было вознаграждено.

Во время второй своей вахты он услышал осторожную поступь босых ног за переборкой. Шаги приближались. Кто-то завозился и отодвинулась неприбитая доска. В дыру пролез человек, достал кремень, огниво, зажег свечу - и увидел наведенный на себя пистолет сеньора Адверса. Надо отдать Полифему должное - он даже не изменился в лице.

Антони велел ему лезть через люк в каюту. Это, как он вскорости понял, была ошибка. Надо было позвать Хуана. Не спуская дуло с Полифема, он сам полез в люк, но в ту же секунду француз метнулся, как ящерица, и бросил нож. Он метил в сердце - нож прошел под мышкой и пришпилил рукав к комингсу люка. Увидев, что промахнулся и что пистолет по-прежнему наведен на него, вор повалился на колени и начал молить. В глазах Антони он видел свою близкую смерть. И не очень ошибался. Сделай он движение бежать, и палец спустил бы курок. Полифем вращал единственным глазом и выл.

Антони запер Полифема в пустой каюте и подождал, пока Хуан наденет на него кандалы из числа предназначенных для рабов благо, их было в достатке. Это происходило в полном молчании. Все оказалось на редкость просто. Полуденный отдых капитана и помощника потревожен не был. Предупредив Полифема, что, если тот зашумит, сюда придет Али-Бонго с бичом, Антони сунул ключ в карман и вышел на палубу.

Он был доволен собой по многим причинам. Во-первых, ему невероятно повезло, что Полифем так постыдно попался. Еще важнее, что он обнаружил - в минуту большой опасности он не трусит; злость только прибавляет ему силы. Что еще лучше - он не растерялся! Он унаследовал крепкие нервы. Какой неоценимый дар! Он настолько владел собой, что не выстрелил, когда в него полетел нож.

Как странно, что такое случилось с ним. В него бросили нож! Он посмотрел на брата Франсуа - монах, бессильно откинувшись в кресле, сидел на корме. Блуждает в ином мире, бедняга! Но Антони - Антони живет настоящей жизнью. Он понял, что не может себе позволить много разговаривать с братом Франсуа. Нет, Антони занятый человек, он проворачивает большие дела. Что ж, надо доводить их до конца! Он вдруг почувствовал уверенность в себе. Он подчинит окружающих своим целям. Вид дона Рамона, который дремал, свернувшись в тени шлюпки, наполнил Антони презрением. Конечно, он сумеет перехитрить такое ничтожество! Он повернулся к Али-Бонго, который как раз окликнул его от штурвала. Тот указывал за корму. На них быстро надвигался шквал, гоня перед собой белые гребни волн.

Антони закричал, чтоб убирали паруса. Хуан поволок брата Франсуа вниз. Антони встал к штурвалу, Али-Бонго и его люди мгновенно оголили грот-мачту. Антони хотел развернуть судно носом к ветру, однако помешала сумятица на баке. Вместо того, чтобы убрать передние прямые паруса, матросы заспорили и, наконец, взяв рифы на фоке, подняли его снова. Али-Бонго приплясывал от ярости. Несколько ошалелых матросов возились с ниралами фор-марселя, а дон Рамон проснулся и усугубил неразбериху, отменив все отданные прежде приказы. Без Полифема матросы безнадежно разругались. В вызывающем дезабилье "Ариостатика" была настигнута ревущим шквалом. По счастью, Антони уже не пытался привести к ее ветру, но оставил дрейфовать.

Даже под зарифленным фоком шхуна угрожающе накренилась. Вода доплескивала до комингсов. Кливера и фор-марсель бились несколько секунд, словно крылья ополоумевший птицы Рух, потом в буквальном смысле сорвались с места, чтобы исчезнуть в бушующей пене впереди. Такелаж визжал. Вся команда смотрела на Антони. "Отдать фока-шкот!" - заорал он. Трос запутался! Али-Бонго на четвереньках добрался до бака и ножом перерезал трос. Гик развернулся, стегнув наветренные ванты и сбив с ног четверых зазевавшихся матросов. Али-Бонго покатился в шпигат.

"Ариостатика" вздрогнула, потом медленно выровнялась, стряхивая с себя тонны чуть не потопившей ее воды. Посреди палубы плескалось озеро, в котором вместе с золой и обгоревшими дровами плавали кок и большой котел. Переборка лопнула, не выдержав напряжения, озеро схлынуло. Корабль понесся вперед, как подстегнутая лошадь.

Зарифленный фок чудом держался. Что еще удивительнее, Эль-Польо пробежал вперед и закрепил гик за ванты. Всем телом налегая на рукояти, Антони еле-еле удерживал корабль от желания выйти из ветра. Без марселя и кливеров сопротивление фока рулю было неимоверным. Двое фулахов сменили Антони у штурвала. Теперь он мог оглядеться.

Обернувшись, он увидел, что дон Рамон стоит, расставив ноги и сцепив руки за спиной, с таким видом, будто все это время спокойно отдавал Антони распоряжения. Так в глазах большинства матросов дон Рамон остался человеком, который спас корабль.

На мгновение Антони охватила ярость. Руки и ноги перестали слушаться. Желание пинками согнать маленького надутого лицемера с палубы чуть не взяло верх. Однако он решил, что сумеет обратить капитанскую хитрость себе на пользу.

Видя, что капитан на самом деле не знает, как поступить, Антони воспользовался его замешательством и чередуя тихие угрозы с громкими настойчивыми советами принудил и дальше следовать взятой на себя роли. Двух часов не прошло, а капитан Рамон Луль вопреки собственным намерениям вновь обнаружил себя во главе судна.

В этом Антони значительно помог Али-Бонго, который восстал из-под куриных клеток в шпигате, словно из мертвых, но с большим порезом на скуле. Окровавленное распухшее лицо было таким яростным, что одно могло творить чудеса. Пока было непонятно, смыло ли кого-нибудь за борт. Команда, во всяком случае, полагала, что такова участь Полифема. Без вожака матросы временно перешли в состояние упрямых, но растерянных баранов.

Под вдохновляющим фальцетом капитана, который по какой-то неясной им причине отдавал вполне разумные распоряжения, вытащили и закрепили новый кливер. Корабль немного успокоился и больше не порывался привестись к ветру. Извлекли топоры и расчистили бак от перепутанных тросов. Антони решился на это, невзирая на опасность, что орудия могут превратиться в оружие. С бака матросов погнали на ют. Даже помощник присоединился и руководил. "У приличного капитана из него мог бы выйти толк" - думал Антони. Подставили ветру небольшую часть грота, и гротовая команда без дальнейших возражений заняла места на шканцах. Буря, принеся с собой более насущные проблемы, вышибла из них страх перед заразой.

Шквал улегся быстро. К сумеркам "Ариостатика" уже скользила с крепким попутным ветром. Восстановили вахты. С теми, кто отказывался подчиняться, разговор был короток. Ворча и ругаясь, команда встала по местам, и остаток ночи соблюдался порядок. На заре разбудили дона Рамона. Это была последняя проверка. Хуан с пистолетом стоял за мачтой. Капитану пришлось отдать приказ к уборке. Кое-кто из матросов, оскорбленные до глубины души, удалились в кубрик. Фулахи в тюрбанах и с кофель-нагелями бросились следом и принялись дубасить по головами. Этого хватило.

К восходу солнца палубы "Ариостатики" были выдраены, ходовые концы тросов свернуты в бухты, медный нактоуз сиял. Корабль приблизился к тому идеалу, который Антони позаимствовал у Коллинза. Была бы еще краска! Потемневшая от времени "Ариостатика" вновь сделалась похожа на прогулочную яхту. "Свиная кровь, - сказал прыщавый француз, суеверно сплевывая на палубу и успокоенно глядя на плевок. - И это невольничье судно!"

Антони все утро просидел в каюте, как нельзя более довольный собой. За несколько часов смекалка и немного удачи помогли ему разрушить навязанную капитаном изоляцию и руками своего противника восстановить порядок на судне. Уставший злиться дон Рамон сидел напротив за столом. Бегство Эль-Польо в кубрик огорчило его до слез. Его любезный теперь жил и столовался с остальными матросами. Команда едва ли могла понять расстроенные чувства нервного щуплого капитана. Его пронзительный голос срывался. Ужасный сеньор Адверсо угрожал положить его на кровать, которую прежде занимал брат Франсуа. Мысль эта заставляла капитана цепенеть. Он готов был на все, лишь бы этого избежать. Но он готов был на все и для того, чтобы вернуть Эль-Польо. По закону мальчик был его рабом, но в действительности дон Рамон был рабом Эль-Польо. Страсть владела им до такой степени, что он не заботился уже ни о чем другом. Он согласился вновь взять командование в свои руки только затем, чтобы вернуть Польо. Никто другой в каюте об этом не догадывался. Никто, за исключением брата Франсуа.

Долгий и печальный опыт приучил брата Франсуа к людским страстям, и ни одна больше не составляла для него тайны. Ни преизбыток добра, ни преизбыток зла его больше не удивляли. Он болезненно-ясно понимал положение дел на "Ариостатике". Между несгибаемым молодым человеком, который, очевидно, отбросил свои идеалы и намеревается "делать дела" - какие дела, он, конечно, не знает сам - и доном Рамоном, одержимым одним противоестественным влечением, корабль, и души всех находящихся на нем, в опасности. Многих удивило бы, что брат Франсуа не делал большого различия между губительным влиянием упрямых человеческих устремлений. То, которым страдал Антони, могло в конечном счете повредить большему числу людей, чем то, которое одолевало дона Рамона. Но сам брат Франсуа был совершенно бессилен. Он слишком ослабел после болезни. Неспособный даже самостоятельно встать с кресла, он мог только сидеть и думать. О том, что ждет впереди, он пока не смел и помышлять. Начни он об этом думать, его сердце остановилось бы. Он сидел, разглядывая плещущий по ветру испанский флаг, который подняли еще в Гаване. Золото и кровь на этом стяге - цвета Распятия. Для него, верящего в Провидение, эти цвета означали сплетение неразделимых противоречий; глядя на них, он сидел безгласный и недвижный. Только собственный путь был ему ясен. Но путь этот озарялся таким яростным светом, что он выдерживал его, только закрыв глаза. Тело еще должно было спать.

В тот день к нему подошли и Антони, и капитан - Антони, чтобы помочь выздоравливающему устроиться поудобнее, дон Рамон - чтобы получить помощь от священника.

- Сын мой, - поблагодарив за вино, сказал брат Франсуа. - Вам не приходило в голову, что вы продешевили?

Антони отошел от него раздосадованный. Он не хотел об этом думать. Брат Франсуа очень опечалился.

Дон Рамон, походив кругами, решил наконец рискнуть телесным здоровьем ради спасения души и приблизиться к монаху. Когда тот заверил его, что опасность заразиться миновала, капитан опустился рядом на колени в тени лодки, за которой их обоих не было видно, исповедался и просил отпустить ему грехи. Брат Франсуа обещал, при условии, что тот отстанет от юнца. На эту жертву дон Рамон оказался неспособен. Он сказал об этом и расплакался. Брат Франсуа снова очень опечалился.

"Ариостатика" приближалась к Африке. Антони рассчитывал увидеть берег через несколько часов. В полночь шхуна заштилела.

Штиль длился несколько ужасных дней. Ни маслянистая вода, ни воздух, ни корабль не шевелились. Смещались лишь небесные огни, да птицы облетали "Ариостатику" и уносились прочь. Лишь они да еще акула двигались. Акула никуда не делась. Она подплывала, трогала корабль мордой, терлась боками о наросшие на днище ракушки, отчего по кораблю пробегала легкая дрожь. Матросы клялись и божились, что она кого-то дожидается. Полушутливо они вновь принялись бросать кости и тянуть жребий. Других дел у них не было. Жара стояла нестерпимая. Акула составляла теперь главный интерес в жизни. Ее настойчивость их зачаровывала. В один день жребий пять раз подряд доставался Эль-Польо. Ночью он услышал вокруг себя перешептывания. В темноте он сбежал из кубрика к дону Рамону.

Эти дни мертвого штиля, когда казалось, что команда "Ариостатики" за грехи обречена до скончания вечности вариться в собственном адском соку, Антони всегда вспоминал как кошмарный сон. Все, что он выиграл в шторм и последующее короткое время, ускользало из его рук. На четвертый день штиля (барометр по-прежнему не обещал перемен) на корабле воцарилось полное безвластие. Матросы вновь затворились в кубрике и больше не обращали внимания на окрики со шканцев. Воды выдавали по полпинты в день, но даже это грозило истощить быстро убывающий запас. В ста милях за горизонтом лежала земля, но матросы этого не знали. Скажи им об этом, они могли бы спустить шлюпки. Что именно творилось в головах людей, заброшенных на неподвижное невольничье судно, Антони знать не мог. Неизменный цвет моря, бездыханность атмосферы, постоянное ожидание чего-то, что должно случиться и никак не случается, кромешная тишина и акула - все это медленно но верно подготовляло взрыв.

В команде было немало метисов, и на каждого, белого или коричневого, глубокий отпечаток наложила Африка. Что за суеверные перешептывание ночь за ночью звучали в кубрике, могли бы рассказать лишь те, кто испуганно прислушивался к ним, сбившись в тесную кучу.

На восьмой день штиля угрюмая депутация явилась на корму с требованием, чтобы брат Франсуа помолился о ветре. Он помолился, но ничего не произошло. На девятый день сократили раздачу воды. И Антони, и помощник Сольер, которые раздавали воду и ром под охраной вооруженных фулахов, видели, что матросы о чем-то условились. На магометан Антони возлагал теперь главную надежду. Они происходили из племени, которое живет в глубине материка. Часто небольшие отряды под руководством вожака выходят на берег, нанимаются матросами, обычно на невольничье судно, и за несколько лет обеспечивают себя до конца жизни.

Антони расположил их к себе, подарив два ящика алой материи, посулил по прибытии добавить еще и скостить год морской службы. Он обещал, что через шесть месяцев отпустит их на родину, наградив ружьями и порохом. Между ними установилось взаимопонимание, и по большей части фулахи его поддерживали. Однако Антони чувствовался, что в загадочной возне они не участвуют. Все, чего ему удалось добиться от Али-Бонго, это заверения, что дело это доброго магометанина не касается, и вмешиваться он не будет. Заверение нимало Антони не обнадежило. На десятую ночь он удалился в каюту готовый к чему угодно, кроме сна.

В продолжение ночи он вышел на палубу сменить дежурившего там Хуана. Заняв место своего слуги за мачтой, в тени, он прислонился и стал ждать. У штурвала никого не было. Воздух не колыхался. Руль, принайтовленный неделю назад, оставался в прежнем положении. Фосфорический отблеск на некотором удалении от корабля выдавал присутствие "верной подруги". В кубрике, похоже, спали. Некоторое время Антони думал, что он на шканцах один. В лунном свете он слышал, как с парусов капает роса. Потом он увидел голову и плечи Эль-Польо. Тот лежал в установленной на шканцах капитанской шлюпке, на ее кормовом сиденье, затылок его покоился на заимствованной у брата Франсуа подушке.

Сперва Антони подумал, что мальчик спит, но потом заметил, что веки его открыты. Потом они медленно сомкнулись. Выражение смуглого мальчишеского лица покорило Антони. Польо лежал, завороженно глядя на звезды через затянувшую веки пелену сладострастного восторга. Его тонкие прекрасные черты напоминали кувшинку, сорванную со стебля и увлекаемую потоком, увядающую в своем первом нежном цвету. Оцепенение длилось долго. Потом мальчик раскрыл рот, словно хотел что-то промычать. Но ни звука не сорвалось с его губ. Нижняя челюсть ослабла и отвисла. Когда живое выражение вернулось в его лицо, это было выражение крайнего ужаса. Он так долго лежал без движения, что стало ясно - он уже больше не боится.

Чего-то Антони не понимал. Руки лежали у мальчика под головой. Если бы не это, Антони давно прекратил бы безобразие. Однако вид погруженного в транс мечтателя удивил и захватил Антони. Другого объяснения он не видел. Лицо Польо держало его во власти очарования. Разглядывая его, он осознал глубокие и потому неведомые бездны в себе самом. Он сам был почти загипнотизирован. Поэтому, когда над планширем лодки внезапно возник капитан, Антони застыл. По спине его пробежал холодок.

Дон Рамон огляделся и, думая, что на палубе никого нет, вылез из лодки и крадучись двинулся в сторону бака. Когда он увидел наконец Антони, между ними оставалось всего несколько футов. Они глядели друг на друга в упор. Каждый внезапно понял, что другой думает об акуле. Вот почему капитан вскрикнул.

То ли те, кто задумал последовавшее сразу за этим, решили, что намерение их раскрыто и потому бросились на шканцы, то ли пронзительный голос оказался последней каплей, которого не выдержали расшатанные десятью днями штиля нервы, Антони так и не узнал. Матросы наверняка были наготове, возможно, даже подползали к шканцам в последние минуты. Не успел крик сорваться с капитанских губ, как человек десять матросов уже накинулись на дона Рамона. Антони еле успел соскользнуть в люк. Посреди трапа он остановился, вытащил пистолет и направил в квадрат лунного света над головой. Что бы ни случилось, он намеревался оборонять каюту. Но ни одна голова не появлялась в светлом квадрате. На палубе стоял адский шум.

Капитан визжал. Без сомнения, его собираются убить. В любом случае, он просит их чего-то не делать. Ладно, не вступаться же за этого человека, особенно после того, что Антони увидел. Дон Рамон визжал явно без всякого притворства. Вот кто умеет молить красноречиво. Вдруг Антони снова похолодел. Дон Рамон кричал, чтобы юношу не бросали за борт.

Антони закричал Хуану и бегом взбежал по трапу. Вопль невообразимого ужаса прокатился по палубе в ту самую минуту, когда его голова и плечи показались из люка. Остальное заняло секунды.

Кто-то вытащил Польо из лодки, за которую тот отчаянно цеплялся, и, ухватив поперек туловища, поднял высоко над головой. Ополоумевшая толпа лавиной ринулась на корму. На мгновение перед Антони мелькнули в лунном свете детские еще руки. Всплеск раздался в ту секунду, когда Антони кинулся на корму. Но его встретился возвратный людской поток. Антони упал, на него посыпались удары. Его пистолет выстрелил.

Но даже в свалке, пытаясь за кого-то схватиться, он услышал голос из воды. Нельзя было услышать этот вопль и не сойти с ума. Антони принялся колотить кого-то рукоятью пистолета, но тот вырвался и убежал.

Когда Антони встал на ноги, серая палуба зловещей маленькой шхуны была пуста. Он стоял в лунном свете совсем один. В руке он сжимал пучок черных петушьих перьев. И все.

Должно быть, ему привиделся страшный сон. Он скоро проснется. Да, конечно. Петушьи перья! Разумеется, это сон. Матросы не носят в голове перьев. Он рассмеялся и почувствовал боль в ребрах.

"У-у!" - сказал в самом его ухе безумный фальцет. Дон Рамон воздел руки над головой. "Бесполезно! - кричал он. - Все кончено!" - Его шатало, изо рта у него шла кровь.

Антони отошел и оперся о гакаборт. Бесконечное ртутное озеро расстилалось за кормой. Ничто не нарушало сияющую гладь. Акула исчезла. Антони что-то выкрикнул в ночь. Была это молитва или ругательство, он не знал.

На следующее утро легкий ветерок вновь погнал "Ариостатику" к Африке. К полудню они набрали неплохую скорость. Вечером с корабля увидели низкое побережье и всю ночь жгли лоцманский сигнал. Красное погребальное зарево дрожало над водой. Наконец такой же сигнал зажегся на берегу.

Глава XXXVII

Команда сходит на берег

Солнце без предупреждения вынырнуло из плоских, дышащих испарениями джунглей, которые тянулись на восток, сколько хватало глаз. Пока Антони смотрел, растаяли висящие над равниной перистые облака. Нагреваясь, воздух становился все прозрачнее, и вот уже навстречу утру потянулись миллионы дымков, как если бы ночь погасила свои походные костры. Солнце жадным языком слизнуло влагу. Через час воздух сделался синевато-бел и дрожащ, как жар из печи.

Перед Антони лежала плоская, унылая и безгласная земля. Ни одна веселая песнь не взмывала навстречу солнцу из стоячего болота древесных крон на востоке, как взмывала она из дивных кубинских лесов. Слышался лишь один голос - голос Океана. Безмятежный снаружи, он неумолимо надвигался на цепочку островов, убегавшую к длинному, ровному горизонту, цепочку, за которой слепили глаза бесчисленные мили однообразных лагун. Словно подстерегая укрывшуюся за этой тонкой преградой добычу, море морщило сердитые губы у белых, как обглоданная кость, берегов, алчно облизываясь на лежащие дальше леса.

Хотя от "Ариостатики" до берега было несколько миль, голодное чавканье бурунов долетало до нее, словно предостерегающее ворчание Океана.

В бесконечном, по-видимости, барьерном рифе, который тянулся сейчас перед кораблем, можно было разглядеть лишь один просвет. Здесь, бесшумно выскальзывая из бескрайних лесов, впадала в море Рио-Понго. На этой огромной равнине река была лишь удобным руслом для приливов и отливов, ее собственное течение оставалось почти незаметным. Местоположение реки можно было угадать по резкой выщербине в сплошной стене леса и по просвету в барьерном рифе, где прерывалась полоса бурунов. Этот-то просвет, да синий купол мыса Пальмас, едва различимый на юге, составляли единственные отличительные приметы на всем берегу. Все остальное было ровным морем зеленой воды или еще более зеленой растительности.

Сольер указал Антони на устье реки.

- Вышли точно куда намечали, сеньор. - Он глуповато улыбнулся. - К полудню бросим якорь у фактории Гальего. Там-то вас несомненно встретят с распростертыми объятиями. - Он отошел к гакаборту и повернулся спиной. Антони был уверен, что помощник над ним смеется. Он глядел на открывающуюся перед ними реку без всякого энтузиазма. Будущее казалось непроницаемым, словно темные своды, из-под которых выползала Рио-Понго.

Вскоре после рассвета на воде заплясало черное пятнышко, которое через полтора часа превратилось в долгожданное лоцманское каноэ. Гребли два молодых негра в одних набедренных повязках, а на средней банке под соломенной шляпой корейских пропорций восседал лоцман в драном военном сюртуке и с трубкой из тыквы-горлянки.

Выбив это вместилище табака, он поднялся на борт и, к изумлению Антони, обратился к шканцам по-английски. Сольер, похоже, опешил. Видимо, он ждал кого-то другого.

Бесштанный дух глубин, одетый в списанный сюртук морского пехотинца с четырьмя пуговицами на заду, сообщил, что работает в фактории Томаса Ормонда, лучше известного на побережье под именем "Монго Том".

Сольер настойчиво пытал его на испанском и португальском, но лоцман только мотал головою, за что был в сердцах обруган на обоих языках, каковое приветствие его, человека свободного, оскорбило.

- Моя знает идти Бангаланг токо-токо, - заявил он наконец, обращаясь к Антони. Тот перепоручил его Али-Бонго. Вскоре договорились, что лоцман отведет шхуну к фактории Гальего.

Помощник поворчал и ушел вниз, очевидно - обсудить неожиданный поворот событий с капитаном, который после приключений вчерашней ночи еще не отваживался выползти на палубу.

Лоцман без лишних слов встал к штурвалу, оживленно беседуя с Али-Бонго на неведомом языке. Похоже, они знали друг друга прежде. Через некоторое время Антони смог включиться в разговор. Али-Бонго расхваливал лоцмана. Берак-Джоми, говорил он, настоящий воин, честный человек, друг.

Джоми очень гордился своим "английским". Он как-то ходил в рейс с английскими китобойцами. Поэтому-то Монго Том, англичанин, и взял его на работу. Джоми сообщил, что он не только лучший, но и единственный лоцман на реке. Невольничьих фактории на Рио-Понго всего две - Гальего и Монго Тома. Обе вблизи Бангаланга, деревни племени кру. Гальего обосновался чуть выше по течению от деревни, Монго Том - чуть ниже. Оба держали лоцманов, но...

- Галега лочман таперча не работать.

- Как так?

- Галега не платить. Галега никому не платить. Галега умирать дбе луны назад. Лихарадка! Галега сабсем умирать. Его жены уходить большой-большой лес. - Джоми ухмыльнулся.

Вот это новость! Новость, которую стоит утаить от команды и капитана. Раз Гальего мертв, единственная надежда для Антони взять дело в свои руки - это завладеть судном, причем немедленно. Он, быстро соображая, заходил по палубе.

Когда дело дойдет до драки, команда встанет на сторону капитана. Если бы разрушить эту комбинацию. Он послал за Хуаном, и они с Али-Бонго втроем провели военный совет. Удивительно, как при одной только мысли о сражении стройный смуглокожий мусульманин просиял. Антони это ободрило. У Али-Бонго были странные глаза с золотистыми, как у орла, зрачками. Обычно не выражающие ничего, кроме яростной животной гордыни, эти глаза сейчас горели на солнце. Именно в эту минуту, совершенно спокойно обсуждая с Али-Бонго, как они захватят шхуну, Антони понял, до чего же это увлекательное занятие - убивать. Ничто не сравнится с ним по азартности. Это - игра игр. В десятиминутном разговоре и он, и великан-магометанин совершенно забыли себя, увлеченные предстоящим делом. Даже языковые преграды исчезли. Когда Али-Бонго не хватало испанских слов, он переходил на язык жестов, еще более красноречивый, еще более выразительный. Они расстались, договорившись обо всем.

Корабль сейчас проходил через узкую щель в барьерном рифе. Туда же устремлялся прилив, бурля, как вода под мельничным колесом. Тысячи квадратных миль соляных лагун и сама река должны были за несколько часов заполниться как бы через одну узкую ноздрю. Антони казалось, что плоская возвышенность в джунглях это грудная клетка земли, которая вздымается, чтобы вдохнуть прилив. Вода вокруг шхуны кипела белой песчаной взвесью. Паруса убрали, корабль быстро и бесшумно мчался вместе с быстро вспухающей водой. Несколько минут - и он уже пересек большую лагуну за островом. Еще минута - и его втянули жадные, бурлящии уста Рио-Понго.

Тут же вокруг суденышка сомкнулись джунгли. Прибрежный рокот смолк, словно устье, всосав корабль, поспешило захлопнуть рот.

Антони такой лес и не снился. Исполинские пальмы уходили в немыслимую высь, много выше корабельных мачт. Казалось, "Ариостатика" скользит по зеленому растительному горлу в таинственный зоб континента. Словно повинуясь неведомой внешней силе, она легко и величественно поворачивала вместе с рекой, мчась на гребне наступающего прилива.

Никто, кроме опытного лоцмана, не сумел бы обогнуть песчаные отмели на бесчисленных поворотах медлительной реки. Антони поглядывал на Джоми, радуясь, что лоцман и Али-Бонго, похоже, столкуются. Те явно близились к соглашению. Через несколько минут ему удалось увидеть занятный ритуал. Оба вытащили ножи, произнесли какую-то формулу, и царапнули себя по большим пальцам. Как только выступила кровь, каждый сунул палец другому в рот. Потом они обменялись ножами, плюнули на лезвия и отсалютовали оружием.

Лоцман отошел от штурвала и пинками разбудил своих полуголых подручных, которые разлеглись спать на самом солнцепеке. Он начал им что-то втолковывать.

- Думаю, пора раздать оружие, сеньор, - сказал Али-Бонго. Антони вздрогнул и обернулся - великан подошел к нему совершенно беззвучно. - Теперь мы с лоцманом - кровные братья. Он и двое его помощников - с нами. Вы дадите им три штуки красной материи - я обещал. Подарок дорогой, но их помощь того стоит. Если сеньор будет действовать быстро, думаю, он сумеет завладеть судном. Я соберу своих людей на корме. Остальные завтракают.

Он свистнул, и четверо фулахов - они ели прямо на камбузе, где сами готовили рис, которым в основном и питались - выбежали на корму.

Антони огляделся, мысленно пересчитывая свое войско. Он сам, Хуан, Али-Бонго, еще четверо фулахов, лоцман и два его негра. Может быть еще кок и камбузный юнга. Брат Франсуа в случае вооруженного столкновения, само собой, останется в стороне. Двенадцать человек в лучшем случае, а вероятнее - десять, против остальной команды, включая капитана и помощника. Один против трех. На руку Антони была необычная высота шканцев, попасть на которые со шкафута можно было только по узкому проходу, а так же то обстоятельство, что почти все боеприпасы, хотя и не все оружие, хранились в каюте.

Антони отправил Хуана и одного фулаха за оружейным ящиком. Не поднимая шума, раздали оружие. Несколько заряженных ружей спрятали в наполовину свернутом гроте. Так случилось, что в эту самую минуту из люка высунулся Сольер. Он собирался подняться на палубу. Мигом оценив ситуацию, он что-то прокричал вниз капитану. В ту же секунду Али-Бонго ударил его рукоятью пистолета по голове и втащил на палубу, потом привязал к мачте и заткнул рот кляпом. Антони и Хуан тем временем сбежали по трапу вниз.

Однако они опоздали. Возня и лязг железа в трюме объясняли случившиеся. За отломанной доской в переборке мелькнула нога Полифема с железным обручем и тут же исчезла. Оставив Хуана приколачивать доску и ругая себя, что не позаботился об этом раньше, Антони через каюту вернулся на палубу. Капитан тоже исчез. Вероятно, выскользнул прежде Полифема. Значит, решительная минута близится! Антони бегом взбежал по трапу.

Когда он высунулся из люка, послышался оглушительный треск и пуля, разбив комингс, осыпала его щепками. Капитан стоял на баке, в руке у него был пистолет, над дулом поднимался дымок. Он спрятался за мачту и начал перезаряжать.

На шканцах все, включая Али-Бонго, лежали плашмя. Лоцман бросил штурвал, и нос "Ариостатики" указывал на берег. К счастью, прилив по-прежнему гнал ее боком вперед по реке.

Антони схватил штурвал и развернул корабль по направлению прилива. Капитан возился с пистолетом. Его руки лихорадочно мелькали за мачтой. Антони выхватил из свернутого паруса ружье и выстрелил. Пуля отбила длинную щепку от мачты. Этого душа капитана вынести не могла. Он протяжно вскрикнул и метнулся в кубрик. Его появление там, встреченное ободряющим ревом команды, значительно ускорил Али-Бонго, выстрелив вдогонку. Все это заняло меньше двух минут.

Али-Бонго встряхнулся. Он даже убедил "побратима" вернуться к штурвалу. Видя, что у них толковые вожаки, остальные решились высунуться из-за поручня и навести ружья на бак. Им торопливо объяснили, что еще одна оплошность вроде предыдущей, и капитан повесит их первым делом, как овладеет шканцами. Остается победа или смерть. Эта глубокая мысль значительно прибавила войску рвения. Даже кру поняли.

Новый прилив храбрости после первого успешного удара оказался даже чрезмерным. Стоило кому-то высунуть из кубрика голову, как со шканцев грянула беспорядочная пальба. Пули стоящих сзади свистели совсем близко от Антони. Кубрик минуту-две ревел, словно логовище гиен, потом затих. Им было невдомек, что сейчас самое время штурмовать шканцы. Там не осталось ни одного заряженного ружья.

Когда Антони это понял, у него по спине побежали мурашки. Он энергично принялся наводить дисциплину. Ружья и пистолеты торопливо перезарядили. Из трюма принесли ящики, тюки, и соорудили что-то вроде бруствера вдоль передних шканцевых поручней. Четверых фулахов, которые, судя по тому, как они обращались с ружьями, умели стрелять, Антони поставил к этой доморощенной, однако надежной преграде и велел стрелять во всякого, кто высунется из кубрика. Запасные ружья положили рядом. Одного кру Антони послал к Хуану стеречь ненадежную переборку.

Эта переборка сильно тревожила Антони. Ему отнюдь не улыбалось, чтоб на них напали сзади, из каюты. Свои опасения он постарался внушить Хуану, и тот принял кое-какие меры. Меры эти, как Антони обнаружил позже, оказались весьма изобретательны.

Тем временем корабль, как ни в чем не бывало, спокойно скользил с приливом вверх по реке. Временами из кубрика долетал взрыв голосов - там уже несколько часов кряду продолжалось что-то вроде плавучего городского веча. По-видимому, капитан и совсем уже обнаглевший Полифем не могли сговориться, что делать дальше. Это все, что Антони понял. Из каюты, где остался Хуан, почему-то доносился беспрерывный грохот бьющегося стекла.

Антони даже порадовался, что капитан и Сольер освободили Полифема. Очевидно, из-за этого-то помощник и пробыл все утро в трюме. Им нужно было время, чтоб перепилить замки на кандалах. Позже Антони нашел обрывки цепей. Сольер явно намеревался выйти на палубу и отвлечь Антони разговором, пока Полифем и капитан сходили бы на бак, чтобы привести оттуда команду. Значит, Антони еле-еле успел вооружить своих людей. Он рассчитывал, что капитан подождет до прибытия в факторию. Эта ошибка чуть не оказалась роковой. Он глубоко вздохнул. Что было бы, помедли он еще чуть-чуть? Взгляд на кишащую чудовищами реку не успокаивал.

Они быстро двигались по длинной, прямой протоке. Если не замечать глинистые отмели по берегам, Рио-Понго походила больше на широкий канал, чем на реку. Она и впрямь кишела драконами. Время от времени, потревоженные движением корабля, с берега в воду звонко плюхались крокодилы, и тут же стаи попугаев в древесных кронах устраивали переполох. Лежащий на водорослевой отмели гиппопотам разинул огромную розовую пасть и заревел на корабль. Детеныш, похожий на исполинскую жирную личинку, внезапно вынырнул рядом с матерью. Дым из корабельного камбуза коснулся их ноздрей. Обезьяны качались на природных веревках лиан, свисавших с живой древесной стены. Они зачерпывали ладонями мутную воду и пили, а, завидев корабль или пару крокодильих глаз на будто бы безобидном полузатонувшем бревне, с верещанием бросались наутек. Ни малейшее дуновение ветерка не колыхало лиственные кроны. Влажный жар над рекой дрожал от звона мириадов живых существ. Тучи жалящих мух заставляли людей чертыхаться и топать от ярости ногами. Бабочки, сравнимые по красоте лишь с каскадом цветущих лиан, из-за которых лесная стена была разом чарующей и неприступной, порхая, опускались на палубу и медленно хлопали крыльями. Черные гниющие топи, питающие раблезианское буйство этого архетипа тропических лесов, вздымали к жаркому солнцу тонкие струйки испарений.

Даже в разгар волнения Антони смотрел вокруг с любопытством. Куда он попал? Он не мог сдержать улыбки, видя, что, хотя четверо фулахов стоят наготове за тюками и ящиками, не только никакого сражения не происходит, но даже адский пейзаж за бортом не мешает коку готовить обычный обед. Камбуз дымил так же мирно, как трубка его невозмутимого обитателя. В медных котлах весело булькала солонина. Когда пришло время обеда, из кубрика помахали белыми штанами на палке.

После предварительных переговоров на палубу вышел одноглазый Полифем.

- Вы не собираетесь уморить нас голодом, сеньор? - спросил он, снимая красную шапку и с издевкой кланяясь. Четыре ружья были направлены ему в грудь, но он не обращал внимания. Ядро по-прежнему волочилось за ним на цепи, но он ухмылялся, злобным глазом рассматривая стоящих на шканцах. По крайней мере, ему удалось их смутить.

- Пусть выйдет капитан. Я буду разговаривать с ним, - сказал Антони.

- Я теперь капитан, - отвечал француз, прикладывая руку к груди и снова кланяясь. Цепь звякнула. - Если вы хотите что-нибудь сообщить, передайте со мной. Mais oui, меня только что выбрали капитаном. - Он немного надулся от важности, давая им время переварить новость.

- Пришлите капитана на палубу. Ни с кем другим я разговаривать не буду, - крикнул Антони по-французски.

- Ах, какой нестясте, мистьер Адверс, капитан только што, как это называйтса, коншитса. Его благородный сердсе болше не битса. Говорью вам это на ваш собственний шортов язик. Так оно и ест. Посфольте мне говорит с вами. Я делат вам хороший предложений... - Он двинулся к корме.

- Осторожней, сеньор, - прошептал Али-Бонго.

Антони навел на Полифема пистолет и крикнул не приближаться - тот был уже на середине корабля.

- Тепэр, кокта капитан ест мертфий, ви и я мошем договоритса... - начал матрос.

- Ты, разумеется, лжешь, - сказал Антони.

Единственный глаз сузился в щелку.

- Нэт. Я кльястса, полоша руку на сердсе, мсье. - Он снова поклонился. Рука его метнулась к груди. Антони отпрыгнул назад. Его пистолет выстрелил в воздух. Полифемов нож с размаху ударил его в грудь, но не лезвием, а рукоятью. Разом выстрелили несколько ружей.

Четверо фулахов стреляли прямо в дверь кубрика. Это остановило вылазку. Теперь из кубрика доносились отчаянные вопли. Под градом пуль Полифем успел заскочить внутрь.

Антони встал с палубы, ушибленный и злой на себя. Дважды купиться на один трюк! Он поднял нож и зашвырнул его в море.

Вдруг шум раздался внизу. Очевидно, в трюме шла потасовка. Внезапно все смолкло. Потом прозвучал выстрел. Сбегая по трапу, Антони столкнулся с Хуаном. Тот смеялся.

- Кончено, - сказал Хуан. - Думаю, они больше не полезут. Он снова расхохотался. - Стекло, сеньор. Битые бутылки. Я рассыпал их в трюме перед переборкой и сел ждать. Dios! Вы бы слышали, что началось, когда я выстрелил в переборку. Они все покатились клубком по самому урожайному местечку. Они были босиком, Madre!

Неужели и впрямь "все кончено"? Антони бессознательно возблагодарил мадонну, свою мадонну, что все кончено не с ним. Грудь ныла там, где ударил нож. Отличное путешествие он придумал для себя - и для мадонны. В следующую минуту он уже смеялся вместе с Хуаном, смеялся от облегчения. Чуть позже они услышали голос капитана - тот просил воды для раненых.

- Ради всего святого, сеньор! Они истекают кровью! - Антони разрешил сходить за водой. Очевидно, вылазка в трюм сильно ослабила нападавших. Антони позволил коку отнести в кубрик еды. На "Ариостатике" все смолкло. Тысячные стаи попугаев уже не взмывали в воздух при приближении корабля. Прилив кончался. Корабль шел вверх по реке все медленнее и медленнее.

Миновали факторию Монго Тома. Лес внезапно расступился, показались рисовые поля, плантации сахарного тростника, окруженные высоким частоколом невольничьи загоны. На невысоком холме стоял уютного вида дом под крышей из пальмовых листьев и с просторной верандой. Антони послал Хуана за подзорной трубой. На пороге дома он разглядел высокого, похоже белого человека в свободном одеянии. Тот тоже смотрел в подзорную трубу - на корабль. Антони помахал ему рукой, но ответа не получил. Странно, но вокруг дома не было ни души. Местность как будто вымерла.

- Монго Том не разрешать сбоим людям смотреть Галега карабель итти-итти. Там много люди, - объяснил лоцман на расспросы Антони.

Похоже, между Монго Томом и Гальего не было особой приязни.

- Его злиться, что моя помогать на Галега карабель, - продолжал лоцман. - Джоми - вольный, - добавил он гордо. - Джоми водить Галега карабель!

Антони кивнул, одобряя эту независимость. "Моя - вольный!" подумал он про себя и улыбнулся.

Из-за поворота появилось каноэ. Гребец взмахнул веслом и повернул обратно. Через несколько минут пульсирующее биение барабанов послышалось из леса как бы со всех сторон.

- Бангаланг, - сказал Джоми.

Барабаны не смолкали. Из кубрика посыпались выкрики. Матросы очень выразительно и красочно сообщали, что будет с гарнизоном на шканцах и с Антони в особенности по прибытию в факторию Гальего.

Антони намеревался поддерживать веру в грядущую месть покойного сеньора Гальего. Его устроило бы, если б команда вместе с капитаном сошла на берег без новой драки. Однако в его планы не входило выпускать матросов на палубу до того, как судно бросит якорь. Когда вблизи Бангаланга из кубрика кто-то высунулся, Антони велел одному фулаху пальнуть для острастки.

Люк, ведущий из кубрика на бак, располагался точно напротив шканцев, однако футов на десять ниже и закрывался задвижной крышкой. Расстояние было такое, что при открытом люке пули со шканцев попадали точно в кубрик. Они с оглушительным треском лупили по носовой переборке, дубовые щепки летели градом.

В диспозиции было нечто даже забавное, разумеется, если стоять на шканцах. Чтобы укрыться от пуль, матросы должны были держать кубрик закрытым; чтобы отстреливаться или сделать вылазку отодвинуть крышку. При этом немазанные колесики громко визжали. Когда крышка оказывалась отодвинута, в открытый проем уже смотрели пять или шесть ружейных дул. Всякий, кто желал подняться по трапу и получить пулю в лоб, мог это сделать в полное свое удовольствие.

Антони веселила и немного задевала мысль, что его настоящее и будущее целиком определяется этим сочетанием простых физических причин. В нескольких языках он сумел отыскать только одно выражение, точно описывающее картину: "On les a". (Попались! (фр.))

Когда барабаны возвестили, что близок Бангаланг, а, следовательно, и цель путешествия, люк открыли, чтобы на шканцах слышали ругательства и посулы кубрика. Грохот барабанов нарастал, понятно стало, что "Ариостатика" проходит мимо селения, и команду охватил боевой зуд. Несколько самых горячих голов высунулись из люка. Одновременно за излучиной реки показалась целая флотилия лодок - все направлялись к шхуне. Антони велел фулахам открыть огонь по баку. Предупреждение было понято. Кубрик затих, зато в селении за излучиной загремели выстрелы.

В поселке палили от радости, приветствуя ружейным салютом долгожданное судно. Али-Бонго и лоцман объяснили, что в Бангаланге живут кру - основное население прибрежных районов, главным образом рыболовы. Они оказывают существенные услуги обеим невольничьим факториям на Рио-Понго, и потому их не трогают, а рабов захватывают дальше от побережья. Так что в барабанном бое не было ничего враждебно, совсем напротив. Однако Антони не намеревался пускать туземцев на корабль. Он собирался, если потребуется, разок-другой пальнуть в воздух для острастки, однако Али-Бонго придумал лучше. К запасному рею привязали несколько бочонков с ромом и пустили плыть по реке. Приближающимся туземцам показали на них. Через несколько минут с проходящей "Ариостатики" можно было видеть, как десять каноэ пытаются поделить четыре бочонка. Приглушенные выкрики из кубрика остались туземцами незамечены.

Река здесь разливалась, образуя болотистые плесы. Как только в деревне, расположенной на бугристом островке примерно в миле от фарватера, завидели корабль, унылое там-там, там-там сменилось бодрым:

Бонк, бонки-бонк-бонк,

Бонк, бонки-бонк-бонк.

повторяемым без конца. Задудели рога, зазвучали приветственные выкрики.

Антони чувствовал, что предстоит решительное столкновение. Главное было преодолеть оставшиеся до фактории четыре мили. При теперешней скорости на это мог уйти час, даже два. Прилив выдыхался. Антони послал двух фулахов с ружьями к самому люку, сторожить, чтоб Хуан мог проскользнуть на бак и поставить кливер. Бриз тем временем морщил обширное водное пространство, в узком фарватере течение по-прежнему не чувствовалось. Как только поставили кливер, корабль пошел заметно быстрее.

Перестук блоков на палубе и барабанный бой в деревне раззадорил Полифема на новую вылазку. Он приподнял голову над уровнем палубы и увидел одинокое око ружья аккурат напротив своего собственного. Такой аргумент убедил даже его.

Тем не менее обстановка была накалена до предела. Лишь обогнув длинный, залесенный мыс и увидев на противоположной стороне плеса невольничьи загоны покойного сеньора Гальего, Антони почувствовал, что может и впрямь взять верх.

Еще несколько минут, и он бы приказал бросить якорь за мысом, а команду всю ночь продержал бы в кубрике. За ночь многое могло случиться. Однако, благодаря слабому порыву ветра, который на несколько оставшихся секунд наполнил кливера, шхуна добралась до места назначения.

Маленький кормовой якорь бросили примерно в семиста ярдах от берега. Предвидя различные повороты событий, Антони выбрал именно такое расстояние.

Река разлилась здесь примерно на милю. Фактория - огороженные частоколом невольничьи загоны - тянулась вдоль берега. Дальше на холме стояли служебные постройки под соломенными крышами. Между ними бегали взволнованные негры и негритянки. На пороге одного из домов Антони различил белого мужчину. У него упало сердце. Неужели Гальего все-таки жив? Если так...

- Фердинандо, приказчик у Галега, - сказал Джоми. - Полукровка. - Он сплюнул на палубу.

Антони удивлялся, почему их не встречают. У пристани не было даже каноэ. Независимо от причины, Антони это играло на руку. Он решил действовать без проволочек.

По его приказу спустили оба вельбота и подтащили к носу. Развязали Сольера - тот с самого утра простоял привязанный к мачте. В волнении прошедших пяти часов о нем начисто позабыли. Он шатался и просил пить. Услышав, что Антони намерен отправить его на берег, помощник повалился на палубу и стал жалобно молить, чтоб этого не делали. Видимо, из разговоров Али-Бонго с лоцманом он уловил, что Гальего мертв. Теперь он горячо упрашивал оставить его на шхуне.

- Вы не отправите меня на берег подыхать, как собаку, сеньор? Я разгадал вашу игру! Спустить меня и капитана на берег с этими скотами. Dios, они нас прикончат! Я не пойду! Я буду служить вам! Я вам пригожусь! Я буду ваш человек...

Пришлось поручить Сольера брату Франсуа, который принялся отпаивать несчастного помощника водой. Того и впрямь чуть не доканало солнце. В любом случае для переговоров с командой он не годился. Предстояло вести дело либо с Полифемом, либо с капитаном. Антони предпочел последнего. После бесконечных уверений в безопасности (и, похоже, не без тычка в спину со стороны Полифема) капитана удалось вытащить на палубу.

События последних сорока восьми часов привели капитана в состояние нервного расстройства. Всю спесь как ветром сдуло. Однако природная заносчивость мигом вернулась, стоило сказать, что его и команду отправляют на берег. Антони видел: дон Рамон по-прежнему считает его дураком и еле-еле сдерживается, чтобs не наобещать страшных кар немедленно по сошествии на берег.

Антони притворился, что торгуется.

- Я рассчитываю, что взамен вы представите мое положение сеньору Гальего, ну... в наиболее благоприятном свете, - сказал Антони наконец.

- Конечно, сеньор, конечно, со всей сердечностью, не сомневайтесь. Будьте уверены, я расскажу ему о вашем благородном и ласковом обращении. Клянусь честью.

- В таком случае, вынужден вам довериться. Вы сами видите, капитан, мое положение таково, что я всецело в ваших руках. Надеюсь, вы понимаете, что у меня с сеньором Гальего могут возникнуть трения.

- Доверьтесь мне. - Капитан против воли ухмыльнулся. - Удивляюсь, что вы не подумали об этом прежде. Но я постараюсь, - поспешно добавил он, видя, что Антони оскалился.

- Тогда пусть матросы сложат оружие на палубе и по одному спускаются в шлюпки. Вы, как человек чести, можете оставить себе шпагу. - Последний выстрел был нацелен ниже ватерлинии, поскольку свою шпагу капитан потерял утром, когда удирал из трюма. Он скривился, собрался было ответить, потом передумал и спустился в кубрик.

Прошло какое-то время. Несколько раз из кубрика долетал сдерживаемый смех. Довольно скоро команда начала выбрасывать на палубу разнообразные орудия убийства. Их торопливо собирали и уносили. Довольно долго шли пререкания из-за ружья, которое так и не появилось на палубе. Наконец, с ругательствами выкинули и его.

- Теперь по-одиночке, - сказал Антони. - При первой же попытке...

Оборванные матросы потянулись из кубрика. Их отправляли поочередно то в один, то в другой вельбот и приказывали садиться на банки. Те, у кого ноги были перевязаны и кровоточили после прогулки по Хуановым битым бутылкам выглядели особенно угрюмыми и одураченными. И выходящих, и тех, кто уже сидел в шлюпках, держали под прицелом пистолетов и ружей. В кубрике было двадцать восемь человек, на их погрузку ушло полчаса, тридцать самых напряженных минут в жизни Антони. Глядя на вынужденных сидеть без движения матросов, он не сомневался, что обе шлюпки нагружены чистой ненавистью. Полифем и капитан вышли последними. Полифем по-прежнему волочил за собой ядро на цепи, зато капитан отыскал себе длинную, не по росту, абордажную саблю. Он поймал Антони на слове, но, перелезая через борт, зацепился клинком. Даже его люди рассмеялись.

Прилив за это время сменился отливом, и нос корабля развернулся вниз по течению. У обеих шлюпок (первой командовал капитан, второй - Полифем) по сигналу обрубили швартовы. Отлив быстро погнал шлюпки от корабля. Их пронесло ярдов пятьдесят, прежде чем ошалевшие, усталые люди поняли, что происходит и расхватали весла. Над шхуной пронесся шквал победных воплей, реку возле лодок вспенили пули - Антони не успел этому помешать. Полифем выхватил непонятно откуда взявшийся пистолет и выстрелил. Пуля пробила кормовое окно. Вопли, проклятия и угрозы летели со шлюпок, когда те, яростно рассекая воду, неслись к причалу у загонов.

Антони рассчитал, что сразу они не вернутся. Он надеялся, что весть о смерти Гальего повергнет команду в замешательство, более же всего полагался на раздор между капитаном и Полифемом. Раздор этот обещал многое. Сам Антони решил занять оборонительную позицию. Шхуна в его руках, он может ждать. Он сплотит сторонников и сумеет отбиться от врагов. "Завтра, - думал он, - а за ночь на берегу может произойти почти все что угодно - завтра, возможно, мне удастся довершить начатое".

Какое счастье, что прилив сопутствовал им до конца!

Без сомнения, они многим обязаны искусству Джоми. Если бы пришлось встать на якорь ниже по течению и всю ночь держать команду в кубрике, неизвестно, чем бы это кончилось. Равновесие было слишком хрупким. А так, можно сказать, они проскочили - на приливной волне.

Но ждать не значит расслабиться. Надо быть начеку, не спать. Антони чувствовал, что предстоит быть безжалостным к себе и другим. И прежде всего - вдохнуть бодрость в соратников, которые от жары и усталости уже клевали носом.

Антони разделся и вылил на себя несколько ведер воды. Выпил стопку коньяку и закурил сигару, чтобы прийти в себя. Разбудил своих людей, предложив им еды и по чарке рома на брата. Велел Джоми и остальным натягивать абордажные сетки, сам же вместе с Али-Бонго занялся карронадой. Они перенесли к пушке порох, ядра и картечь. Шел отлив, "Ариостатика" потащила маленький якорь и отошла чуть дальше от берега. Маленький якорь подняли, бросили большой носовой, бушприт корабля развернули по течению. Якорный канат потравили совсем немного, чтобы можно было поднять якорь в несколько поворотов шпиля. Однако пока тяжелый якорь держал крепко.

К пяти часам корабль был в боевом порядке. Натянули абордажные сетки, разложили тесаки, заряженные ружья и пистолеты. Подготовили фонари и факелы, на камбузе кипел большой котел. Антони и Али-Бонго потратили много времени, наводя карронаду на разные предметы. У нее был очень простой прицел и ручной подъемный винт. Наконец они снова накрыли заряженную пушку парусиной, но привязывать края парусины не стали.

Пора было снова подумать о гарнизоне. Антони залез в корабельный сундук и роздал всем новую одежду. Неграм-кру он презентовал по отрезу красной материи, а фулахам - обещанное добро. В дополнение он преподнес магометанам слиток свинца и форму для пуль. Он подарил Али-Бонго оставленные капитаном серебряные часы, а лоцману, порывшись в ящике, отыскал часы с кукушкой. Потом снова раздали рис и вареное мясо.

Пока все сидели на палубе (сказать, что они были довольны, значит выразиться слишком слабо), Антони весьма доходчиво объяснил, сколько выгод сулит им победа и какими бедами чревато поражение. Его первая в жизни речь изобиловала похвалами и содержала несколько холодных угроз в адрес тех, кто уклонится от боя или уснет на вахте. Когда в самом ее конце из лоцманских часов внезапно высунулась кукушка и пошла куковать, все покатились от хохота. Антони разделил команду на две вахты одной командовал Джоми, другой Али-Бонго - и все бодро двинулись по местам.

С берега лишь изредка доносились крики и собачий лай. Лай становился все громче и теперь захлебывался от волнения.

Оставив Хуана сторожить палубу, Антони спустился в каюту за подзорной трубой. Он нашел там брата Франсуа - монах ухаживал за Сольером, который еще не вполне оправился от последствий солнечного удара. Даже влетевшая в кормовое окно пуля не смутила священника. Брат Франсуа вышел вместе с Антони на палубу. Он не проявил ни любопытства, ни удивления, просто сел на стул и принялся разглядывать воду. Солнце садилось за кронами деревьев, озаряя ее багрянцем. Брат Франсуа молчал.

Антони гадал, о чем он думает. Какой он с виду никчемный! Может быть, отсюда и внешнее безразличие. Мощное, звериное буйство тропического пейзажа, казалось, противостоит брату Франсуа. В масштабе джунглей он казался незначительным.

Однако, наведя на берег подзорную трубу, Антони вскоре позабыл про сидящего рядом с ним человека. Расстояние от берега до корабля создавало драматическую перспективу. В подзорную трубу все, даже мелкие предметы, казалось четким, ясным и очень близким. Слышен был только собачий лай. Пес из-за чего-то ополоумел. Антони начал его искать, обводя подзорной трубой загоны на берегу и склоны холма. И он увидел.

И от этого зрелища у него перехватило дух.

Глава XXXVIII

Залп картечи

Дом был большой, крытый пальмовыми листьями. Выше на склоне суетились негры, мужчины и женщины - по-видимому, они выбежали с заднего крыльца, унося пожитки. Бегство было всеобщим и торопливым. На мгновение в дверях появился управляющий Фердинандо и тут же скрылся внутри дома. Потом вышел капитан и встал, скрестив руки на груди. Абордажная сабля по-прежнему болталась у него на боку. Передовые матросы сорвали с петель ворота и вся орава хлынула по дорожке к дому. Они остановились у самого крыльца. Пес захлебывался лаем.

Капитан, похоже, что-то говорил. Он отчаянно жестикулировал. По-видимому, слова его возымели действие. Он вытащил саблю. Между матросами разгорелась драка - на кулаках или на ножах, Антони не видел. Вдруг из толпы выступил Полифем. В руке у него был пистолет. Капитан выронил саблю и повернулся к двери. Антони увидел дымок, капитан упал. Через секунду до "Ариостатики" долетел звук выстрела. Нападающие, как осиный рой, устремились в дом. Пес окончательно взбесился. На дорожке перед крыльцом остались лежать два тела.

Звук выстрела заставил всю команду приникнуть к фальшборту. Через некоторое время из дома выскочили двое. Они бежали к загонам, следом гнались матросы. Антони не мог навести подзорную трубу, но, кажется, узнал в одной из бегущих фигур Фердинандо. Вторая, похоже, была женщина, молодая и очень проворная - она быстро оторвалась от преследователей и скрылась в прибрежных пальмах.

Мужчине повезло меньше. Он петлял между сараев возле невольничьих загонов, его с криками преследовали. Видимо, он спрятался, но его обнаружили, потому что крики зазвучали с новой силой. Потом все стихло. Кто-то из матросов еще бродил между лачугами, потом и они бросили поиски и побрели обратно к дому.

Отсутствие энтузиазма вскоре объяснилось. Из распахнутой двери сарая выкатили бочки. Их нагрузили на негров, и процессия двинулась вверх по склону к ставке Полифема и его банды. Сам главарь скоро появился на веранде, трупы оттащили с дороги, бочки вкатили в дом. Следующие несколько минут, судя по долетающим до корабля звукам, Полифем пинками забивал до смерти пса.

Удивительно, что визг несчастной собаки сильнее, чем все предшествующие события, объединил команду "Ариостатики" в ненависти к Полифему. Ни перипетии сражения на реке, ни вид крови и ран не шли в сравнение с тем, что они сейчас слышали. Антони вспомнил крики ребенка, которого затоптала французская кавалерия в Ливорно, и действие, которое они произвели на Туссена. Очевидно, именно звук, а не зрелище страдания сильнее всего трогает людей. Али-Бонго, который стоял рядом с Антони у фальшборта и вслушивался, сжал ванты так, что на руках у него вздулись вены. И это мусульманин, который считает собак нечистыми. Когда визг наконец прекратился, Антони почувствовал себя участником священной войны. Теперь и захват корабля, и намеченный на завтра штурм были оправданы морально. Хладнокровное убийство капитана казалось пустяком по сравнению с выматывающей душу смертью собаки. Для тех, кто смотрел с корабля, капитан умер беззвучно, и он был человек. Короче, Полифем недвусмысленно дал понять всем заинтересованным лицам, что порвал последние разумные связи с природой. Это касалось всех.

- Сеньор, - сказал Али-Бонго, - завтра мы заставим Одноглазого ответить за все перед Аллахом. Аллах слышит. - Он выразительно провел пальцем по горлу. Они с полным пониманием обменялись кивками.

- Ну, сын мой, как продвигается ваш замысел? - спросил брат Франсуа у Антони минуты две спустя.

- Отлично! - буркнул Антони. Он по-прежнему стоял, опершись о борт, и глядел на берег. Легкая ирония в голосе монаха пробудила в нем множество вопросов, которые он полагал дремлющими. Он уже собирался спросить брата Франсуа, не думает ли тот, что справился бы лучше, когда из-за сараев появились три человека и бегом устремились к пристани, возле которой покачивались оставленные без надзора вельботы.

Дикий вопль выше на холме возвестил, что они замечены.

От дома и от сараев до пристани бежать было почти одинаково, но трое беглецов получили хорошую фору. Однако на их беду вельботы были привязаны порознь. Беглецы еле успели прыгнуть в один и отвалить, когда преследователи высыпали из ворот в частоколе и кинулись ко второму.

Трое быстро гребли к кораблю. Их шлюпка уже далеко отошла от берега, когда Полифем и его банда, налегая на весла, бросились вдогонку.

Тем временем Антони и Али-Бонго сорвали с карронады парусину и судорожно пытались навести пушку на преследователей.

Это оказалось непросто. Они оставили дуло задранным слишком высоко. Ржавый подъемный винт не хотел поворачиваться. К тому времени, как они опустили пушку, преследователи почти настигли беглецов. Те неуклюже гребли тремя веслами. Похоже было, что их нагонят и возьмут в плен прямо на глазах у Антони и Али-Бонго. В ту минуту, когда пушка оказалась наведена на лодку Полифема, Антони сообразил, что у них нет зажженного фитиля. Он со стоном обернулся. Али-Бонго исчез.

С следующую секунду он появился из дверей камбуза, перебрасывая с ладони на ладонь горящий уголь.

- Держите наводку! - заорал он.

Антони снова взглянул в прицел. Лодка успела сместиться. Он наудачу повернул пушку. Али-Бонго бросил уголь в запальное отверстие.

Карронада с ужасающим грохотом откатилась назад.

Тучи водоплавающих птиц, крича, поднялись в воздух. Ядро взметнуло воду ярдах в десяти перед лодкой Полифема, едва не потопив команду в фонтане брызг, и рикошетом ударило в частокол. Громко затрещали ломающиеся колья. Несколько минут не было слышно ничего, только птичий гомон и женские вопли из разрушенного загона на берегу.

Антони не слышал вообще ничего. Он оглох. И тем не менее он смеялся. Все Полифемовы люди разом "поймали леща". Весла, казалось, цепляются за воду и рвутся из рук. Потом матросы вновь начали грести, на этот раз к берегу. Только бы успеть, пока на корабле не перезарядили ужасную пушку! Успели! Али-Бонго приплясывал от боли в обожженных ладонях. Антони был беспомощен. Как раз когда Полифем и его люди добрались до ворот в частоколе, первый вельбот зацепился за корабль. Трое измученных гребцов оказались метисом Фердинандо и двумя плечистыми неграми.

Антони приветствовал их, хотя и не услышал, что ответил Фердинандо. Тем не менее управляющий понравился ему с первого взгляда. Главный приказчик фактории Гальего держался с достоинством. Несмотря на желтоватый цвет кожи, невыразительные черты лица, женственные руки и ноги, он производил впечатление человека деятельного и разумного. Лицо у него было одновременно мужественное и утонченное, и он явно внимательно следил за своей внешностью.

Войдя в каюту, он первым делом умылся и пригладил темные кудри. Чистый белый костюм, который Антони одолжил ему взамен рваного, завоевал его сердце. Антони не понял этого тогда, но приказчика-метиса до глубины души растрогал ласковый прием со стороны белого человека, командующего на корабле. Это покорило его гордость.

Солнце село. Тьма, словно занавес, накрыла обступившие реку джунгли. В темноте на тысячи голосов кричали таинственные птицы и обезьяны, временами сквозь окна каюты проникал низкий рык. В каюте за вечерней трапезой сидели Антони, брат Франсуа и Фердинандо. За мысом ниже по течению Антони видел в небе дрожащий отблеск деревенских костров, и, когда к нему начал возвращаться слух, различил монотонный, но яростный барабанный бой.

Хуан нес на палубе неусыпный дозор и повторял, что на берегу все спокойно, только горят огни и временами из дома доносятся крики.

Фердинандо искренно присоединился к короткой застольной молитве брата Франсуа. Свое присутствие за этим столом он расценивал почти как чудо. Когда он вкратце пересказал, что произошло на берегу, остальные двое вынуждены были с ним согласиться.

Высадившись на берег, капитан оставил команду возле сараев, а сам поднялся к хозяйскому дому. Невозможно описать его разочарование, гнев и досаду при вести, что Гальего имел глупость скончаться два месяца назад. Управляющий сказал, что не видел ничего подобного.

- Странное это было зрелище, сеньор. Вообразите и мое состояние - внизу дожидаются одноглазый пес и его головорезы, в любую минуту они могут узнать, что Гальего мертв. Мы оба без слов понимали, что произойдет. Признаюсь, в ваш адрес было сказано немало резких слов. По вашей милости мы оказались в западне. Я предложил вооружить рабов и велел домашним слугам выносить ценности. Сеньор Гальего держал серебряные талеры в большом сундуке. Мы начали вытаскивать их с заднего крыльца.

...Тут мы и услышали, что они идут, сеньор. То ли кто-то сказал им про Гальего, то ли они увидели сундук. Не понимаю дона Рамона. Что за человек? Когда мы услышали крики и собачий лай, капитан от страха позеленел. "Это смерть!" - воскликнул он. Он начал блевать и заблевал полкомнаты. Он только перед этим выпил бутылку красного вина. Он упал. Потом встал и вытащил саблю. "Я не утратил честь!" - орал он. Я рассмеялся ему в лицо, прости меня, Господи. Он вышел на крыльцо и сложил руки на груди. Сеньор, он сказал матросам настоящую речь. Некоторые сражались на его стороне. Он погиб, как смелый человек. - Управляющий перекрестился.

- Что до меня, я не стал ждать. Услышав выстрел, я позвал из комнаты сестру, и мы побежали к ручью за пальмами. Дело в том, что после смерти сеньора Гальего у нас были определенные сложности. Многие из наших людей по ночам удирали в деревню. Поэтому я приказал отвести все лодки и каноэ в ручей и сторожить. Вот почему вас не встречали. Видите ли, я опасался возвращения "Ариостатики". Но все оказалось еще хуже, чем я предполагал! - Он тонкими пальцами пригладил кудри. - Гораздо хуже. Один дьявол знает, что за вакханалия будет сегодня ночью на берегу. Они выкатили ром, приготовленный на обмен - самый низкосортный. Много бочонков. Madre!

- Где сейчас ваша сестра?

- Полагаю, надежно спряталась, сеньор. Она умная девушка, не беспокойтесь, ее голыми руками не возьмешь. Кроме того, в загонах достаточно женщин. Пожар, вот чего я боюсь! Если загорится солома! - Он, задумавшись, поставил бокал. - Но кто вы такой, сеньор? И как здесь очутились? - Он опасливо взглянул на Антони.

Осторожно выбирая слова, понимая, как важно заполучить такого ценного союзника, Антони разъяснил свою позицию и происшествия в пути. Фердинандо весь обратился в слух. В глазах брата Франсуа Антони порой замечал чуть насмешливый огонек. Объяснять пришлось долго.

- Значит вы рассчитываете взять на себя руководство факторией? - спросил наконец Фердинандо.

- Поскольку сеньор Гальего умер, мне ничего другого не остается. К тому же, я уже в некотором роде принял на себя ответственность, разве не так? - сказал Антони.

Управляющий издал суховатый смешок.

- Разумеется. - Потом, немного бледный, но решительный, поднял глаза.

- А я? - сказал он.

- Вы останетесь управляющим, - отвечал Антони. - Я решил это уже некоторое время назад. Я вижу, что вы - джентльмен.

- Вы первый, кто мне это говорит! - воскликнул метис, наклоняясь вперед и глядя Антони в лицо. - Я этого не забуду!

Антони вышел на палубу, оставив Фердинандо беседовать с братом Франсуа. Он мысленно похвалил Хуана, который щедро накормил двух молодых негров, прибывших вместе с управляющим. Они сидели на корточках возле камбуза и ели рис из котла собственным роговыми ложками, которые обычно носили в волосах. Они улыбнулись Антони, он кивнул. Неплохое подкрепление! Теперь соотношение с противником - один к двум.

Ночь прошла относительно спокойно. Али-Бонго сменил Хуана на вахте. Управляющий рассказал много полезного. Он и впрямь оказался ценным человеком. Да, он родился здесь, в Бангаланге. Его отец был капитаном у старого сеньора Гальего. "Он был дворянин, сеньор, кастилец". О матери Фердинандо не упоминал, о сестре тоже. Антони дивился, что тот ничуть не встревожен. Будь это сестра Антони, например... или метису просто все равно? Луна встала очень поздно, красная и воспаленная за окутавшим деревья маревом. Стаи обезьян выли и ревели всю ночь. В Бангаланге неутомимые тамтамщики снова сменили ритм. Ах, эти барабаны! На берегу по-прежнему ничего не происходило, только светились окна в хозяйском доме, да временами слышались пьяные выкрики. Загоны оставались темными и молчаливыми.

Антони сходил вниз, принес Фердинандо плащ и одеяло. От реки тянуло промозглой сыростью, она проникала в легкие. Фердинандо упомянул малярию. "Вы вероятно, умрете от нее, сеньор. Все приезжие умирают, рано или поздно. Чувствуете запах леса? Я чувствую, только когда вспоминаю. Эти испарения проникают в кости. Очень странный год: дождей все нет и нет. Обычно льет по неделе кряду.

- Но вы-то выжили, - пробормотал Антони.

- Ах, я иное дело. Примесь... - Фердинандо скусил кончик новой сигары. Ему очень нравился свежий гаванский табак.

Антони тоже медленно затянулся. Табак не давал заснуть, и в то же время успокаивал. Откинувшись на стуле и закуривая четвертую сигару, он понял, как пристрастился к табаку. Здесь, похоже, это пристрастие станет еще сильнее. Здесь нельзя не курить. Немного коньяка тоже помогает - в такую ночь. Один-два глотка, разумеется, не больше. Он передал фляжку Фердинандо. Тот отхлебнул.

Брат Франсуа вышел на палубу с фонарем и полез в кубрик. Он пробыл там довольно долго. Потом опять прошел на корму.

- Идем, - сказал он, освещая фонарем задремавших Антони и Фердинандо. - Я хочу кое-что вам показать. - Нет, вам, сын мой.

Он жестом показал Фердинандо оставаться на месте. Антони пошел за братом Франсуа в кубрик. Монах нес фонарь.

Кто-то лежал на койке. Кровь на простынях была странная, фиолетово-багровая, почти черная, и отсвечивала. Еще страннее было, что волосы на голове по-прежнему темные, курчавые. Они как бы жили сами по себе. Лицо было такое мертвое повернутое к стене, пепельно-серое. Это был один из старейших матросов, однако сейчас на лице его было выражение почти детское. И при этом какое-то обезьянье. Нужна была жизнь, чтобы сделать его переносимым. Замерзший и не вполне проснувшийся, Антони испытал внезапный страх, отвращение перед бренностью.

- Кто это сделал? - спрашивал голос. - На самом деле это вы - такой, как вы. То же может случиться с вами. Бегите! Вас настигнет его судьба. Страшитесь! - и все время Антони знал, как ни пытался себя разубедить, что виноват. Мозг поспешил на выручку и стал показывать ему карту, нарисованную вытекшей кровью. Вот острова Зеленого Мыса, чуть восточнее большого фиолетового пятна. Пожалуй, слишком сердцеобразно для Африки, не совсем, природа редко... Фонарь качнулся, и тень закрыла спящего. Антони увидел, что брат Франсуа на него смотрит.

- Один из матросов, - машинально произнес он. - Не знаю. Наверно, они его бросили. Похоже, он был еще жив. Они должны были... Ко всем чертям! Вы считаете, что я виноват? - дозрел он до ответа. Взгляд священника подтверждал догадку. Брат Франсуа молчал...

- Ладно, а что я мог? Вы знаете обстоятельства. Я что, должен был ждать, пока они нас перебьют? А? - Он разозлился и в то же время расстроился.

- Чего вы добиваетесь? - спросил брат Франсуа.

- Я должен получить долг, - буркнул Антони. - Три корабля с товаром были...

- Взгляните на вексель, - сказал священник. Он поднял фонарь, чтобы снова осветить койку. С минуту они стояли молча. Фонарь потрескивал.

- Что проку об этом говорить! - сказал Антони и двинулся на палубу. Брат Франсуа его раздражал. Пусть похоронит мертвеца! Немедленно! Зачем оставлять напоминание? Антони разбудил Али-Бонго и объяснил, что делать. "Два ядра, парусина... Пока не рассвело". - Он был рад снова оказаться на палубе.

С берега доносились крики. Антони повернулся туда.

- Наверно, все уже перепились, - сказал Фердинандо, подходя и облокачиваясь на поручень. С полчаса они курили. Наконец дверь хозяйского дома распахнулась, и из нее вывалила орущая ватага. Зажгли факелы и гурьбой хлынули вниз по склону. Тени зловеще плясали на воде. Карнавальная процессия с горящими ветками, пошатываясь, спускалась с холма. Потом остановилась. Послышались хриплые выкрики - похоже, люди на берегу спорили. Что-то происходило. Вроде бы они тащили телегу. В свете факелов поблескивал металл. На середине склона произошла заминка. За крышей сарая не было видно, что там такое. Взобравшись до середины вант, еле-еле удалось заглянуть за крышу сарайчика. Разглядеть, что там делается с такого расстояния и при дрожащем свете не было никакой возможности.

Вдруг в ночи вспыхнуло багровое зарево. Ядро с визгом пронеслось в такелаже. Пощечиной прогремел выстрел. На берегу клубился подсвеченный факелами серный дым. До корабля долетели торжествующие вопли.

- Madre de Dios, - выговорил Фердинандо. - Это пятифунтовая пушка для салюта. Гальего держал ее в сарае.

Теперь от загонов доносились яростные выкрики. Вновь зловеще громыхнула пушка. Над головой хлопали, разрываясь, тросы, с треском упала фок-мачта. На холме победно вопили. Выстрел был и впрямь удачный.

- Вниз! - заорал Антони.

Незачем подставлять людей под ядра.

- Скорее всего, в темноте они больше в нас не попадут, сказал он Фердинандо, когда они вместе спускались с вант.

- Да, но, с другой стороны, нам их не достать, - отвечал управляющий. - Вы же видели - они за сараем.

Антони, Фердинандо и Али-Бонго собрались вокруг карронады. Сарай полностью закрывал от них противника, видны были лишь отсветы факелов.

- Можно выстрелить поверх крыши, сеньор, - предложил Фердинандо.

- Нет, боюсь, ядро пролетит у них над головами. Видите - их ядро перелетает через крышу, а нам их без мортиры не достать. Длинные пушки не дают нужного угла.

Ядро отскочило от воды и рикошетом пронеслось над шхуной.

- Один на белегу, он тьезбый, - спокойно сказал Джоми, подходя к обескураженным артиллеристам.

Они сухо рассмеялись.

- Что будем делать, Джоми?

- Ждать утло. Утлом свет, - сказал немногословный лоцман, заворачиваясь в одеяло и садясь у фальшборта.

Совет представлялся разумным. На рассвете можно будет, если понадобится, встать на якорь ниже по течению. Неуютно было сидеть, сложа руки, но опасность наскочить на мель в темноте представлялась еще худшей.

Пальба некоторое время продолжалась, потом смолкла.

- Думаю, до рассвета еще полчаса, - сказал Антони.

- Побольше, сеньор, - отвечал Фердинандо.

Тут он вскочил. Дрожащее оранжевое пламя осветило берег.

- Они подожгли лодочный сарай! - закричал управляющий. - Порох!

Желтое пламя лизнуло солому, осветив воду и явив черный силуэт "Ариостатики". По ее палубе метались длинные тени. В сарае загорелась бочка со смолой, яростные языки пламени взметнулись еще выше. Отблески плясали по всему затону.

- Подымай якорь, Хуан! - орал Антони. Команда повскакала с мест. Как ни странно, с берега еще не стреляли.

- Они ждут, пока станет еще светлее, - сказал Фердинандо. В ответ грянула пушка.

Сперва никак не могли установить вымбовки на шпиле. Потом наконец над водой разнеслось "щелк-щелк" убираемого якорного каната. В ту же минуту над крышей сарая взвился столб пламени, фонтаном рассыпались искры. Вся набережная озарилась. Причал и невольничьи загоны виднелись ясно, как днем, окруженные синей темнотой.

Вдруг большие ворота на пристани распахнулись, несколько матросов выскочили и принялись палить по шхуне из ружей. Они целили в людей у шпиля. Пули ударяли вокруг. В сарае рухнула балка, искры взмыли снопом.

- Подсобите, сеньор! - закричал Али-Бонго.

Антони бросил шпиль и побежал помочь Али-Бонго с карронадой. На бегу он обернулся. Матросы выкатывали в ворота пушку.

- Аллах, Аллах! - кричал Али-Бонго. Он запихивал в карронаду всякую дребедень из менового сундука: медные кольца, пуговицы, ножи, музыкальную шкатулку. Она заиграла: "Richard, o mon roi".

- С дороги, тащи огонь! - Антони наводил карронаду на ворота. Матросы суетились вокруг пушки, черная, копошащаяся людская масса, освещенная роковым заревом. На этот раз фитиль был готов. Антони раздул его. "Richard, Richard, o mon..."

Пушка на берегу и пушка на корабле выстрели одновременно. Щепки полетели от фальшборта. Антони ощутил на щеке поднятый ядром ветер. Однако видел он лишь то, что происходило на берегу.

В воротах загона волна цепочек, безделушек, медяшек свистящей косой прошлась по толпе.

Ни звука, только треск огня. Все, остолбенев, смотрели на берег. Алая рука взметнулась в небо из сарая; громовой раскат, протяжный рев. Весь сарай с гудением взлетел на воздух.

В яростной пороховой вспышке Антони увидел всю факторию Гальего словно при свете молнии: длинные сараи и нависшие над ними темные пальмы, хозяйский дом с широким крыльцом, черные, заросшие джунглями холмы.

- Мое! - вскричал он.

Темнота сомкнулась: искры и шипящие головешки сыпались в затон. Воздух перед рассветом был прохладен. Антони задышал с обычной частотой. Она нарушилась лишь на время. Жизнь продолжается на новом месте. Что такое быстрые события? Всего лишь интерлюдия. Покуда легкие и сердце работают, человек живет. Продолжает жить. Теперь он, наконец, хозяин. Пусть новый день наступит быстрее! Он наклонился через борт, глядя на берег.

На баке "Ариостатики" брат Франсуа читал заупокойную службу. Раздался плеск. Антони повернулся и пошел вниз. Что бы ни происходило, человек должен спать. "Завтра, завтра"?

Глава XXXIX

Взгляд из фактории

Южнее примерно на милю раскинулась приливная заводь: здесь Рио-Понго разливалась, и, когда прилив сменялся отливом, на ее поверхности возникали медленные водовороты. Дальше глаз скользил - только не в полдень, когда блеск воды в затоне ослеплял - по мангровым зарослям низкого узкого мыса, в которых гнездились ястребы, к широким плесам и болотистым островкам вокруг Бангаланга.

Хижины негров-кру лепились на узкой полоске песка по берегу низкого острова. Днем длинные рыбачьи каноэ ровными рядами сохли на пляже, по ночам туземные огоньки дрожали в речном тумане. За крышами Бангаланга милях в пяти-шести на речном берегу виднелись невольничьи загоны и белый дом - фактория Монго Тома. В подзорную трубу из фактории Гальего можно было различить даже человеческие фигурки - это невольники обрабатывали посадки маниоки на полях Монго.

Остальной мир, видимый из фактории Гальего, занимали джунгли.

Огромное, плоское море древесных крон уходило на сотни миль к неопределенной границе Сьерра-Леоне и Фритауну. Этот же безбрежный океан такой же ровной плоскотиной тянулся на юг к мысу Пальмас за горизонтом. Взгляд скользил по нему, не задерживаясь сплошной древесный кров нарушался лишь речными излучинами к западу от фактории Монго Тома, ниже которой река опять сужалась и поворачивала к морю. Известная под названием Рио-Понго с португальских еще времен, она называлась Кавалли или Кавала на языках живущих по ее берегам кру.

Фактория Гальего была удобна во многих отношениях. Она стояла на невысоких холмах, как раз там, где река, вытекая с возвышенности, разливалась по низине.

У самой воды, на площадке ярдов сто шириной, располагалась пристань и служебные постройки, а также длинные загоны для рабов. Дальше шла подковообразная терраса площадью акров пять-шесть, покрытая слоем черной плодородной почвы. Отсюда некрутой подъем вел на вершину холма.

Там начинались джунгли, которые тянулись в неизвестность или к "Лунным горам", если верить первым, помимо львов и слонов, нанесенным на карту сведениям. В любом случае, именно здесь выходила из леса дорога, по которой арабы ежегодно пригоняли караваны с человеческим и другим товаром, ради которого фактория Гальего, собственно, и существовала.

Завладев факторией, Антони вскоре задумался о новой резиденции. Старая, в которой жил теперь Фердинандо, стояла на первом перегибе склона и была построена из обмазанных глиной прутьев и крыта пальмовыми листьями. Первый же дождливый сезон, проведенный под ее дырявой крышей и мучительный опыт знакомства с рыжими муравьями и термитами, убедили Антони в необходимости построить себе другое жилище.

Чтобы не сойти с ума от скуки бесконечными, тоскливыми неделями, когда дождь лил, не переставая, Антони тщательно продумал не только новый "замок", как он его называл, но и грядущее переустройство фактории, которую последний Гальего, личность, судя по рассказам, довольно жалкая, основательно запустил.

Рабочих рук на Перцовом берегу было хоть отбавляй. С началом сухого сезона в ноябре невольников, которые иначе томились бы без дела в загонах, выгнали на работу. Тем временем Антони набирался опыта и многое узнал об этой стране, так что, сидя после обеда на крыльце нового дома и оглядывая свои владения, мог с удовлетворением сказать себе, что, для новичка, справился совсем не плохо.

Разумеется, зная то, что знает теперь, он кое-что устроил бы по-иному. Например, невольничьи загоны следовало бы расширить, пристань удлинить. Много времени и нервов удалось бы сберечь, если бы корабли швартовались у пристани, а не вставали на якоре посреди реки, как приходится делать до сих пор. Но кто мог предполагать, что дела в фактории Гальего пойдут так хорошо?

Само собой, были первые тревожные месяцы, когда он не знал, будут ли корабли вообще заходить в факторию Гальего. Старый Монго Том, разумеется, задал хлопот. Благодарение небесам, он больше не лезет кусаться, старый пес. Присмирел, надо надеяться, навсегда. С точки зрения практической вся обширная местность, на которую Антони глядел, от веранды нового хозяйского дома до полей Монго Тома в шести милях на другом краю заводи, была... ну, скажем, была "Землей Адверса". Да, в целом, многое сделано с того дня, когда "Ариостатика" вошла сюда три года назад - очень многое!

Антони откинулся в широком плетеном кресле и бросил на пол шляпу из пальмовых листьев. День жаркий, а он уже объехал всю плантацию. До осенних дождей два месяца, все пересохло, но это в порядке вещей. Кроме того, он проводит орошение. Теперь помыться и выпить - или просто выпить. Чего ждать? В любом случае, слуги, привезенные с Кубы, обленились. Им нужна хозяйка.

- Чича!

- Си, си, сеньор.

- Рома и лимонов!

- Си, си.

Вполне в духе Чибо прислать ему девушку. Что ж, Карло может себе это позволить. Он получает долю от каждого рейса. Четырнадцать кораблей за три года! И пятнадцатый качается на якоре в заводи. "Ла Фортуна", впервые в невольничьем промысле. Надо полагать, Чибо не забыл прислать меновой товар. Скоро, несмотря на близость дождей, придет караван, а на складе пусто. И в загонах ни одного раба, у Монго Тома всего человек пятьдесят, все старики и старухи. Ближайшая окрестность истощилась.

Антони зажег свежую гаванскую сигару, доставленную "Ла Фортуной". Хороший табак! Здешняя плесень портит сигары. Дым ровной струйкой плыл к потолку. Еще час до морского бриза. Ветер меняется через двадцать минут после захода солнца, минута в минуту. Черт, как же он все тут знает: смену времен года, облака, ветры; их ритм; их вид, даже запах!

Через несколько недель безоблачное небо подернется дымкой. Речной туман уже и сейчас сгущается по ночам. Потом день ото дня облака будут громоздиться все выше, превратятся в горы и обрывы, уходящие в невероятную высь, так что голова закружится на них смотреть. Тогда наступит пора неописуемых закатов. По ночам будут сверкать зарницы, рокотать далекие раскаты грома. Потом ночи и дни громовой канонады, и наконец - облака сойдутся борт к борту, чтобы обменяться залпами. Они затянут небо сплошной серой пеленой, упадет несколько капель, и - словно наверху вытащили затычки - зарядит на месяца. И не по каплям. Три месяца кряду будут хлестать косые струи, словно каждая бьет из отдельной дыры в небесах.

Однако этот дождливый сезон - первый дождливый сезон в новом доме - будет легче пережить. Можно даже сказать, это будет приятный перерыв в постоянных облавах на людей. Время разобраться с делами, подбить счета, продумать планы на будущий год.

У него будет время, чтобы посвятить себя Нелете! Хватит встречаться тайком, щадя гордость Фердинандо! Этот метис! Как и его сестра, впрочем! И что с того? Нет, они будут жить вместе, под одной крышей. Пусть брат Франсуа делает печальное лицо, если желает. Нелета будет домоправительницей. Домоправительницей! Он улыбнулся, уносясь вдаль приятными мыслями.

Не может же Фердинандо рассчитывать, что он на ней женится. Жениться на ней? Антони рассмеялся.

Фердинандо и так слишком хорошо устроился. Антони жалел, что установил ему подушную оплату за каждый рейс. Довольно и того, что он управляющий всей фактории, а его сестра - хозяйка большого дома на холме. И зря он так долго валял дурака, не забирал ее от брата. К чему было столько притворяться? Пусть живет с ним. Он здесь хозяин. Хозяин. Богатый человек! Подумать только, всего три года назад он думал, как получить долг для мистера Бонифедера, а теперь...

Он окинул взором плантацию, разбитую у подножия дома.

Он построил свой "замок" почти на вершине склона. Тень от холма давала по утрам два лишних часа прохлады. Все, что он посадил, растет: кофе, ряды маниоки; маис, сорго, ямс, какао и рис; тыквы большие и тыквы-горлянки, капуста, сладкий картофель, окра. Все плодоносит, почти не требуя ухода. На следующий год он расширит посевы, посадит индиго, хлопок, сахарный тростник, имбирь; еще маниоки, чтобы кормить всю факторию. Потребуются дополнительные работники в поля, но он не станет больше отправлять в Гавану каждого мужчину, женщину и ребенка, которых пригоняют караванщки.

Нет, теперь можно диктовать свои условия. Его фактория станет постоянной и сама будет себя обеспечивать. Если по какой-нибудь причине связь с Кубой прервется, он сумеет прожить независимо. Человек двадцать для работы в поле, десять фулахов гарнизон, еще пяток вышколенных слуг. В этом году он закончит строительство частокола. Внушительный полукруглый забор уже стоит перед факторией - это была непростая работа, десятифутовые бревна доставляли к реке из крокодильей речушки за холмом. Когда прибудет следующая партия невольников, он поставит частокол и со стороны речушки. Нынешний колючий плетень хорош только против шимпанзе.

Хорошо уже и то, что он отгородился от этих разбойниц-обезьян. Больно было видеть, как оранжевозадые мартышки-дианы хозяйничают в новом фруктовом саду. Днем их еще можно было отстреливать с крыльца, но вот утром! Ладно, теперь сад огорожен, и на следующий год будет вдоволь апельсинов и лимонов. Папайи и бананов уже в избытке. Кокосовых орехов, инжира и авокадо придется подождать. Но недолго. Теперь, когда маленькие полосатые козы не смогут забираться в сад и обгладывать деревья! Вот ведь дрянные животные! Интересно, прислал ли Чибо срезанные верхушки ананасов? Они должны здесь прижиться.

Следующая весна - дивная весна, когда перестанут дожди, воздух очистится и солнце потянет из земли ростки - застанет факторию Гальего маленьким раем, который замыслил Антони. На всем Перцовом берегу не будет ничего подобного. А он будет жить здесь с Нелетой и обрастать добром. Нелета будет смотреть за домом. Когда-нибудь он вернется в Европу, вернется разбогатевшим. Поселится в Лондоне или в Париже и заживет! Он пригласит мистера и миссис Дэвид Париш на обед - на очень церемонный обед при свечах, в прекрасный дом, с лакеями и дворецкими, герб Бонифедеров. Почему бы нет? Может быть, за другим концом стола будет сидеть Долорес. Но бросить все сейчас: Нелету, дом; не увидеть всходы следующей весной, прожить здесь три года, и не посетить дальние окрестности! Немыслимо! В конце концов, что он будет делать в Европе? Трудно вообразить. Один вечер с Флоренс еще не вся жизнь.

Перелетные птицы летят, летят на юг. Вот целая стая их поднялась с заводи и полетела в сторону мыса Пальмас. Маленькие изящные пустельги, обитающие в мангровых зарослях на мысу, тоже забеспокоились. Но они не улетят. Весной утки вернутся, и большие черные лебеди. До дождей и впрямь недалеко.

Он позабыл здесь обычный календарь. Он определял время по природным ритмам. Птичьи стаи пролетают в небе до и после дождей, медленно громоздятся облака, меняется ветер, с приходом засушливого сезона постепенно выцветает буйная зелень - по этим приметам он отмечает движение года. Даже звезды изменили ему в этих широтах. Все они неузнаваемы, и, на его взгляд, значительно уступают северным созвездиям. Только блуждающие планеты и луна возвращаются, как старые друзья. Солнце такое яростное, словно это иное солнце. К тропическому солнцу постепенно привыкаешь; узнаешь, каким оно умеет быть ласковым и убийственным.

Да, надо признаться, он все это полюбил. Фактория Гальего стала для него домом. В этом месяце - из судовой декларации "Ла Фортуны" он узнал, что это февраль - в этом месяце она вдруг стала домом. Он знал, что проживет здесь долго. Может быть, это как-то связано с предстоящим переездом Нелеты, а может быть, и нет. Кто знает?

Он допил бокал - свой первый вечерний бокал, который, надо сознаться, значил для него много. Вино помогало прийти в себя после проведенного на жаре дня. Стоило выпить, и лицо разглаживалось. Загорелая кожа утрачивала желтоватый оттенок. Глаза становились ярче, в их уголках набухали красные жилки.

Сейчас, выпив рома с лимонным соком и сахаром, он чувствовал себя почти таким же, каким, три года назад, приехал из Гаваны. Почему он не успевает теперь за день сделать все, что намечает с вечера - после того, как выпьет? К полудню это представляется ненужным. В прошлом году такого не было. А, наплевать! разве можно чувствовать себя лучше, чем сейчас. Тело бронзовое, ни капли жира. Он поставил бокал и стал глядеть на закат. Его разморило. Темнеющий небесный купол с черными линиями летящих к дальнему горизонту птиц померк. Птицы, казалось, летят вниз по стенкам перевернутой чаши. Он закрыл глаза.

Через полчаса он проснулся, замерзнув от ночного бриза, и пошел в дом, переодеться в сухую одежду. Его познабливало. Не годится сидеть на ветру в потной одежде. Почти темно; звезды. Он выглянул в окно на сгущающийся речной туман. В нем-то и таится лихорадка. Выпил настоя хинной коры. Фу, горькая, вырви глаз! Чтобы перебить привкус, он отхлебнул коньяка. Сразу согрелся. Торопливо надел полотняный вечерний костюм и повязал галстук. Сегодня к обеду будет капитан "Ла Фортуны". Фердинандо тоже придет, им надо вместе просмотреть корабельную декларацию. Сегодня впервые Нелета будет сидеть за его столом. Как это понравится Фердинандо? и брату Франсуа? Что ж, им придется смириться.

Он пожал плечами и пошел в гостиную.

Глава LX

Хозяин фактории Гальего

Испанский флот при всех своих недостатках не мог смириться с практикой продажи корабельных пушек на слом, и суровые судьи выбросили дона Руиса на улицу, не оставив ему и шпаги, чтобы защитить оскорбленную честь. Унизительные поиски работы за кусок хлеба сломили даже Матансу, и через несколько лет дон Руис, спрятав в карман фамильную гордость, вступил на шканцы купеческого корабля.

Теперь он владел превосходным судном с полной корабельной оснасткой, "Ла Фортуной". Она строилась для манильских рейсов, и подобно галеонам, по чьим стопам следовала, имела удобные каюты и вместительный трюм. Теша уязвленную гордость, дон Руис завел на "Ла Фортуне" военный порядок во всем - только пушек за полцены больше не продавал. Заняться перевозкой невольников его побудила лишь очень высокая прибыль, да еще мудрые уговоры Карло Чибо в Гаване.

С первого взгляда на капитана Матансу Антони угадал в нем гордеца, который не привык якшаться с простыми работорговцами. Это стало заметно уже потому, как он, представляясь, подчеркнул приставку "де ла". Похоже, он был раздосадован, что его, такую важную птицу, встретил всего-навсего управляющий.

Однако Антони в том, что касалось обращения с капитанами, следовал превосходному примеру Джона Бонифедера. Он больше не встречал корабли сам, но отправлял Фердинандо. Узнав от управляющего, что за человек командует кораблем, и прочитав доставленную почту, он, продумавши все человеческие и деловые детали, посылал капитану приглашение отобедать.

Это действовало. Самые отъявленные головорезы вспоминали остатки манер, и все новоприбывшие усваивали, что с хозяином фактории Гальего не принято держаться накоротке, однако это человек, который действует не только кнутом, но и пряником. Таким образом, приглашение в новую резиденцию становилось событием памятным, о котором впоследствии стоит рассказать в Гаване.

Даже подходы к новому дому были продуманы "дипломатично". Широкие ступени, вырубленные в скальной породе, вели от сараев и загонов на площадку, обнесенную частоколом, в котором были устроены бойницы. Дальше через плантацию шла широкая глинобитная дорога, обсаженная исполинскими панданусами, которые вымахали уже на двадцать футов, так быстро они росли. С дороги открывался вид на дом, расположенный в одной восьмой мили за возделанными полями, на середине последнего подъема. За домом на фоне неба ощетинился острыми кольями частокол.

Сам дом был сложен из больших кирпичей - их делали из той же глинистой почвы, на которой так хорошо растет кофе. Он был прямоугольный, со всех сторон его окружала соразмерная высоте терраса, покоящаяся на природных опорах драконовых деревьев. С них ободрали кору и оставили гладкие, смолистые стволы сохнуть и блестеть на солнце. Потолочные балки и крыльцо были из того же дерева, так что от конька крыши до перекрытия террасы дом составлял единое целое. Антони распорядился покрыть его красной черепицей, которую в качестве балласта доставило по пути с Кубы невольничье судно. Это была не просто единственная черепичная крыша на западном побережье, но и единственная водо-змее-непроницаемая кровля в этой части Африки. Снаружи дом был побелен.

С якорной стоянки он казался большой белой палаткой под красной крышей; флагшток посреди двора и тени на веранде довершали впечатление. Только вблизи становились видны его крепость и оборонительная мощь. Небольшая траншея с проточной водой, идущая вкруг всего дома, не только защищала от муравьев и других насекомых, но и придавала дому вид окруженной рвом мызы. Тяжелые ставни на редких, далеко отстоящих окнах представлялись зрителю расставленными под командными углами бойницами в крепостной стене. Дверь была маленькая, и высадить ее можно было не иначе как выстрелом из пушки. Эти наружные отверстия и впрямь служили преимущественно для вентиляции, воздух же и свет поступали в дом главным образом из большого и уютного патио, где журчал ручеек и куда выходили почти все внутренние окна.

Все эти детали отнюдь не ускользнули от бывшего флотского офицера дона Руиса де Матансы, когда тот вместе с Фердинандо поднимался к дому на холме. Его взгляд приметил и фулахов-дозорных за частоколом рядом с пушкой-слоном, и две тяжелые кулеврины, возле которых днем и ночью дежурил часовой с горящим фитилем. Пушки были установлены чуть пониже дома, так что из них можно было поразить любой стоящий в затоне корабль. Да и вся плантация, и берега реки на несколько миль тоже простреливались из этих пушек. Еще не войдя в дом, дон Руис решил, что владелец по крайней мере не дурак. Ужин еще утвердил его в этом мнении.

В гостиной его встретил высокий, сильный и крепкий молодой человек, настолько легкий и уверенный в движениях, что это сразу внушало приязнь. Чуть надменная изысканность манер всякому, кроме испанца, показалась бы несколько старомодной; она придавала хозяину фактории важность, немного не соответствующую возрасту. Эта степенность не по годам была на самом деле проекцией Джона Бонифедера, а не внутреннего самомнения, но она немного смущала посетителей, давая Антони разом средство к нападению и скрытый, но мощный резерв.

Голос его, когда он говорил - а это случалось нечасто звучал теперь гораздо ниже, а в минуты гнева или огорчения переходил в бас. Обычно Антони говорил тихо, звучно и отчетливо. Однако манера уверенно и раздельно выговаривать слова немного раздражала. За два года власти над факторией он приобрел привычку командовать, но утратил некую природную способность убеждать, составлявшую прежде его положительное обаяние. Об этом, говоря по правде, он даже не догадывался.

Новому посетителю, вроде дона Руиса, лицо его казалось немного суровым. Оно было - слишком правильным и красивым, что ли. Тонкий нос придавал бы ему излишнюю женственность, если бы не твердый подбородок и нервные, однако плотно сжатые губы. Никто не мог бы теперь сказать, каков был природный цвет этого, загоревшего до черноты, лица. Брови выцвели добела, на веках появились складки. Белки глаз утратили мальчишескую голубизну и отливали желтым. Длинные ресницы, казалось, что-то скрывают. Именно это свойство глаз, которые никогда не смотрели на собеседника, но всегда мимо него, и сообщало Антони некоторую таинственность, редко ускользавшую от внимания его гостей. Трудно было понять, с кем говоришь. Чем ближе знакомство, тем сильнее становилось впечатление, что этим безупречно вежливым молодым человеком руководит некая внешняя сила.

Все негры заметили это свойство. Даже приятный широкий лоб, коротко подстриженные, но тем не менее волнистые светлые волосы не могли развеять впечатления. Фердинандо как-то шутливо заметил:

- Черномазые говорят, колдун похитил вашу душу, сеньор.

Неожиданная грозовая вспышка Антони заставила Фердинандо побледнеть и впредь вести себя разумнее.

Антони казалось, что он наконец обрел себя; по крайней мере, так он себе говорил. Или, может быть, он создает себя из живого опыта грозной, неприкрытой окружающей жизни. Он "делает дело", он человек приземленный и преуспевающий в обстоятельствах, которые требуют смелости, ума, гибкости и суровой решимости довести начатое до конца. За эти годы он не только вернул долг мистеру Бонифедеру, но и заложил основы собственного благосостояния. Что случились при этом с фирмой "Гальего и сын", он не знал, да и не беспокоился. После неоднократных запросов Чибо ответил, что наследникам Гальего отчисляется что-то вроде ренты за землю на Рио-Понго. "Герр Мейер платит им из подушных денег, и принудительная аренда признана законной. Советую вам не поднимать больше этот вопрос и не сердить Его Превосходительство. Опасаться вам нечего". И довольно об этом. Он владеет всем, что принес ему залп "Ариостатики", и не намерен лишаться приобретенного.

Однако в этом процессе превращения в разумное млекопитающее, как советовал ему Чибо, часть Антони съеживалась и усыхала. Эта его часть была заперта в несгораемой кладовой, которую он распорядился устроить в доме - там хранился привезенный из Ливорно сундучок с книгами мистера Бонифедера, секстаном, тесноватой юношеской одеждой и старой мадонной. С тех самый пор, как Антони перебрался в факторию и похоронил четырнадцать матросов с "Ариостатики" на устроенном братом Франсуа кладбище, он так ни разу и не открывал сундучок.

Однако туда его глаза устремлялись, когда он пытался заглянуть в себя. Именно этот отказ прислушаться к неким прежним побуждениям и придавал его лицу выражение застывшей маски. Из-за этого-то он побелел от гнева, когда метис-управляющий в шутку предположил, что запертое в кладовке и есть его душа.

Он старался не думать, кто же из них двоих лучше - он прежний или теперешний хозяин фактории Гальего. Воля его была на стороне последнего; ему все легче и легче было оставаться хозяином. Этого человека не посещали видения; он не затруднялся отличить реальность от вымысла. Телесная жизнь победила мечтательную. Еще немного - и останется она одна.

Достичь этого было нелегко. Две вещи облегчали переход: связь с Нелетой и то, что Антони наливал себе в бокал. С такой поддержкой он обрел то, что представлялось ему по крайней мере прочной основой личности. Мало того, он достиг ощущения полной целостности, бытия исключительно телесного. Табак умиротворял; вино бодрило. Нелета была еще лучше: верховное воплощение телесной стихии. О ней не надо было думать. Ей надо было гореть. Нелета была огонь.

В тот вечер, когда к обеду ждали капитана "Ла Фортуны", Антони решил, что пора этому огню открыто гореть в его домашнем очаге. До сих пор считалось, что Нелета живет с братом в домике управляющего, внизу. Теперь она должна была стать хозяйкой нового дома, вести домашние дела и обеспечивать Антони то, что не мог дать ему никто другой. Препятствовали этому отнюдь не царящие на Перцовом берегу нравы, а лишь надежды Фердинандо, что его сестра выйдет замуж за какого-нибудь капитана и уедет из Африки, а также смутное нежелание самого Антони без необходимости брать на себя открытые обязательства. Однако приходилось признать, что он не может жить без Нелеты. Садясь ужинать с ней, он усиленно гнал от себя немедленно нахлынувшие воспоминания о "свадебном завтраке" с Анжелой. Чтобы окончательно стряхнуть их, потребовалось несколько бокалов констанцы.

- Вот вино, которое немцы делают на мысу, капитан, по-моему, лучше малаги. Крепче, уж это точно, - заметил он. - Я купил целую партию урожая девяносто пятого года всего за тридцать фунтов! - И в третий раз подлил капитану из приземистой дымчатой бутыли.

Похоже, в ней был заключен радостный джинн; стоило выпустить его на волю, и сдержанность капитана как рукой сняло. Он заметил, что странный сеньор ingles в продолжение ужина оттаивает. И впрямь, Антони чувствовал себя все непринужденней в собственном доме.

- Вы видите, дон Руис, мы устроились на Рио-Понго со всеми возможными удобствами. Мы вовсе не такие дикари, какими рисует нас молва.

- Я уже заметил, - отвечал капитан. - Вижу, зеленая черепаха - не единственная достопримечательность Перцового берега. Что-то другое придает здешнему супу несравненный аромат. - Он улыбнулся, разглядывая Нелету скорее восхищенно, чем уважительно.

- Полагаю, херес, - пробормотал Антони. - Он дает сухость, которую я особенно ценю.

Капитан поспешно вернулся к предыдущей теме.

- Я был гораздо лучше подготовлен к тому, что здесь увижу, чем вы, вероятно, полагаете, сеньор. Наш друг Карло Чибо не жалел восторженных слов для вашей фактории. В обычных обстоятельствах я не стал бы перевозить на "Ла Фортуне" невольников. Это прекрасное судно...

- Мне писали, - перебил Антони. - Карло равно не жалел восторженных слов и для "Ла Фортуны". Должен добавить, капитан, что для нас обоих большая удача заполучить такой корабль, как "Ла Фортуна", и под командованием такого достойного человека, как вы. Когда мы начинали, приходилось обходиться, чем есть. Тогда, три года назад, генерал-губернатор арестовывал в Гаване какие мог корабли и присылал сюда. От иных образчиков человеческой и флотской архитектуры, которые мы перевидали на Рио-Понго, глаза могут вылезти на лоб. Я протестовал. Большая часть убытков в нашем деле проистекает от глупости. Жестокость и грязь! И то и другое излишне. "Пришлите мне быстрые корабли под командованием толковых офицеров, и я удвою ваш доход, - писал я. - Если надо, фрахтуйте их. Что толку выбрасывать груз в море". Однако они не сразу поняли мои выкладки. Так что я искренно рад, что вижу на здешней якорной стоянке такой прекрасный корабль и могу принять его капитана, как он того заслуживает. Надеюсь, вы не пожалеете, что решили с нами сотрудничать. За ваше возвращение, капитан Матанса.

Дон Руис с довольным видом чокнулся бокалом.

- Ваше здоровье, сеньор, и здоровье дамы, - сказал он, вставая.

Все выпили за Нелету, стоя, брат Франсуа и Фердинандо тоже. Антони был им благодарен, Нелета сияла. Чуть пришепетывая, она поблагодарила дона Руиса.

- Ты каталонка!.. сеньорита? - воскликнул он.

Антони оставил без внимания пренебрежительное "ты". Не стоит перегибать палку - вероятно, капитан и не хотел обидеть.

- Мой отец был из Барселоны, сеньор.

- Ах, тогда вы, может быть, знаете Рамблу?

- Еще бы! Я часто играла там. Мне было пять лет, когда отец привез нас с братом сюда. Пять лет мы жили.

- Вы смугловаты для каталонки, сеньорита. В Барселоне много блондинок, однако они все больше пухлые, томные. - Он рассмеялся. - Возможно, ваша мать из Севильи? Там обитают самые прелестные смуглянки. Простите мой пыл, но я ими восхищаюсь. А вы так же перебрасываете через руку шаль. Ах, я слишком увлекся в своем восхищении. Си, женщины Валенсии очаровательны. Однако давайте еще как-нибудь побеседуем о Барселоне, сеньорита. С разрешения сеньора, разумеется! - поспешно добавил он, чувствуя общее недовольство. Фердинандо смотрел в тарелку, словно там червяки. Он ненавидел свою негритянскую кровь.

Нелета в ответ пробормотала что-то вежливое и повернулась к брату Франсуа. Как поживают его питомцы?

- Я говорил, капитан, - продолжал Антони, стараясь отвлечь этого господина от Нелеты, - мы хотим, чтобы вы вернулись сюда, и не раз. Если вы решите воспользоваться моими советами касательно погрузки и содержания невольников в дороге, вы привезете их на Кубу здоровее, чем они были здесь. Ваш корабль при этом останется чистым, а я убедил Чибо больше платить за груз, доставленный в отличном состоянии. Он вполне может себе это позволить - ведь и выручка будет больше. Я слышал, что в связи с изобретением хлопкосортировочной машины в Северной Америке увеличился спрос на крепких работников.

Капитан навострил уши.

- Я поручил охотникам привести в этот раз столько воинов-гола, сколько они сумеют добыть. Должен сказать, мы получаем товар тремя или четырьмя путями. По большей части я завишу от караванов, которые магометане пригоняют в конце сухого сезона. Товар у них всякий, плохой и хороший. Никогда заранее не знаешь. Так что в этом году я снарядил собственный рейд под командованием одного араба - замечательный человек, его зовут Али-Бонго. Он и его люди охотятся сейчас в девственных лесах севернее Сан-Пауло, где обитают лесные гола. Это красивое племя, не то что прибрежные уроды, кру и гребо, путу, сиконы и все такое. Гола светлее кожей и черты лица у них привлекательные, почти европейские. Губы, конечно! Они отзывчивы на хорошее обращение, из них получаются отличные слуги. Я надеюсь загрузить ваш корабль в основном ими. Мой друг Монго Том на другом конце залива ведет дела главным образом в окрестностях и на побережье. По обоюдной договоренности он передает свой товар мне. Вдвоем мы контролируем всю торговлю на реке. Есть и другие способы заполучить невольников, вы узнаете о них в ближайшее время. Вам придется пробыть здесь недели две-три - загоны практически пусты, а вы прибыли раньше караванов. За это время вы, если пожелаете, сумеете узнать, как лучше всего обращаться с невольниками по пути на Кубу. И нам, и вам будет выгодно, если вы пожелаете воспользоваться нашим опытом. Грязный корабль и глупая скученность, например, уменьшают выручку вдвое.

- Ваш достойный управляющий уже кое-что мне рассказал, - заметил капитан. - Охотно верю, что в этом деле, как в любом другом, есть свои премудрости.

- Фердинандо и впрямь замечательный человек, - негромко сказал Антони. - Я в значительной степени ему доверяю. Однако, капитан, если у вас возникнет необходимость обратится непосредственно ко мне, прошу не стесняться. Факторией руковожу я и никто иной.

- Благодарю, сеньор. Вы знаете, главное затруднение для владельца корабля составляют его агенты и подчиненные, которые не внемлют иным призывам, кроме... - Он сделал пальцами движение, как будто пересчитывает деньги.

- Здесь вы можете этого не опасаться, дон Руис.

Капитан немного приподнял брови и улыбнулся.

- Во всяком случае прошу не сомневаться, я воспользуюсь вашими советами и постараюсь по возможности научиться, продолжал он. - Я самым искренним образом в этом заинтересован. Мое судно, сеньор - главная моя гордость. "Ла Фортуна" - ах, она - красавица. - Лицо его осветилось, как несколько минут назад, когда он говорил о женщинах Севильи. - Я не хотел бы, чтоб она испачкалась, провоняла, как иные невольничьи суда! - Он наморщил нос. - Однако трудно сыскать груз, пока идет эта проклятая война. Я согласился возить невольников только от безысходности. Ах, пардон, сеньор, я вовсе не желаю вас обидеть. Мы все добываем средства к существованию, как можем, а не как хотим. Это мой корабль! Я...

Антони положил свою ладонь на его руку. Он понял, чем этот человек гордится больше всего. "Корабль - не худшее божество, подумал он, - особенно, если это - богиня".

- Ну, ну, - произнес он вслух. - Вы из Толедо, как мне сообщили, из семьи Матанса! Не забыли этот вкус? Нам повезло, последний корабль доставил... - Он аккуратно вытащил пробку и налил капитану. Тот отхлебнул.

- Перальта, сеньор. Dios de Dios! Следующей вы предложите мне форель из Тахо! Ах, цвет, как воспоминание о мускате, букет! Это само Толедо. - Он прикрыл глаза. - Я вижу Пуэрто-дель-Сол. Видели вы женщин Толедо? Они ходят в черных атласных тапочках по острым-преострым камням мостовой, и никогда не касаются их сводом стопы. Крепкие маленькие арки над миллионами острых самоцветов! Толедо! - Он открыл глаза. Вид у него был немного дурацкий.

Антони снова наполнил бокалы.

- Gracia, gracia.

- A "La Fortuna", si? - сказал Антони.

- Ah, Madre de Dios, senor, - пробормотал капитан, опрокидывая второй бокал перальты. - Ты понял!

Антони рассмеялся, капитан поспешил объяснить.

- Большое облегчение - увидеть все это. - Он одобрительно повел рукой. - Об Африке и вашем промысле рассказывают немало ужасного. Верно, Чибо умеет убеждать, и "Ла Фортуна" простаивала без дела. Но я все равно не подверг бы ее риску, когда бы Чибо не пригласил меня посмотреть последний присланный вами груз. Madre! Корабль, маленький "Сан Пабло" блистал чистотой, черномазые веселились и танцевали. На них нельзя было смотреть без смеха. Они радовались, что оказались на Кубе. Вам следовало бы видеть. Каждому дали красную шапку и попону. Они позабыли своих друзей и родину, они скакали и прыгали, как обезьяны, и надевали новую одежду задом наперед. Вообразите! Когда подъехала телега, они поразевали рты - они не знали, что животное можно приспособить к работе. Потом подъехал чернокожий форейтор, в небесно-голубом сюртуке, белых панталонах и шляпе с серебряным галуном. Они трогали его начищенные сапожки, смотрели, как он спрыгивает с гарцующей лошади и запрыгивает обратно, звеня шпорами. Он щелкнул бичом и сказал, как замечательно быть рабом у белого человека. Они ему поверили. Они и не видели такой жизни. Они все тыкали пальцами в счастливого собрата. А сколько за них заплатили на аукционе! Ах, там, правда, было не так радостно. Женщины плакали из-за детей. - Он замолчал, немного опечаленный.

- Я не сомневаюсь в ваших словах, - сказал Антони. - Я не видел, как выгружают наш товар в Гаване, но знаю, как живут негры здесь, и уверен, что на Кубе им лучше. Видите ли, многие забывают, что эти люди и в Африке были рабами. Их берут в плен, обращают в рабство за долги, за преступление, за ворожбу. Любой предлог хорош, чтоб сделать мужчину рабом и женщину рабыней. Могущественные племенные вожди считают слабых и обездоленных ходячим капиталом и получают проценты, заставляя их трудиться. Таким образом эта часть света не только кормится, но и существует спокон веков. В целом в Америке на плантации у европейца неграм живется лучше, чем на родине. Меньше опасностей, условия более сносные. Даже тамошние тяготы - ничто по сравнению со здешними. Я слышал, самые жестокие хозяева - англичане. Вроде бы на Ямайке рабам приходится еще хуже, чем в Африке.

Антони поднял глаза и увидел, что Фердинандо улыбается.

- Сеньор Адверс иногда бывает красноречив, капитан, - заметил управляющий. - Ему следовало добавить, что гораздо меньше людей обращали бы рабство, если бы не искушение вещами, которые привозит белый человек.

- Да, - нехотя согласился Антони. - Верно. Странно думать, но именно желание европейских купцов сбывать ткани, огнестрельное оружие, ром и мануфактуру побуждает здешних вождей торговать рабами. Это, и потребность Америки и Вест-Индии в дешевой рабочей силе. Вот две силы, которые толкают Новый Свет.

- Толкают куда? - вмешался брат Франсуа, который до этого говорил с Нелетой.

- Ах, отец, не буду с вами сегодня спорить, - рассмеялся Антони. - Вы не торговец. Святой отец все это не одобряет, пояснил он капитану. - Свое время он проводит, стараясь облегчить участь тех, кого пригоняют караванщики. Завтра я покажу вам его добрые дела. Они, ну... замечательны. Я, как могу, помогаю. - Он нахмурился. - Попробуйте мяса по-арабски, капитан. Это баранина с рисовыми шариками, вареная в молоке. - Он наполнил дону Руису тарелку и подлил вина.

Капитан и Фердинандо занялись едой, изредка обмениваясь новостями торговли. Брат Франсуа молчал. Нелета ела бесшумно. Только за едой она обнаруживала свое туземное происхождение, обходясь ложкой и двумя пальцами. Без всяких усилий еда просто исчезала, словно по мановению руки.

Антони глядел на нее из-за другого конца стола, позабыв обо всем, кроме предстоящей ночи. Как давно они не были вместе! Иногда она вскидывала на него опушенные длинными ресницами глаза, и тогда они вспыхивали в свете свечей зелеными огоньками, словно у притаившегося в зарослях леопарда. Складки тончайшей манильской шали лежали на ее смуглых руках, вышитые карминные розы вились по груди и плечами, как тропическая лиана вьется по сильному, стройному молодому дереву, чтобы расцвести в просвете ветвей. Под желтым лифом грудь медленно вздымалась и опускалась, в такт ее движению раздувались тонкие ноздри или приоткрывался рот, обнажая крупные белые зубы.

Редкая европеянка могла бы надеть такие цвета: на ней они были бы кричащими. Однако Нелета излучала такую яркую страстность, такую живость без тени суетливости, что карминные розы на ослепительно-белой шали и желтое платье выглядели на ней сдержанными. Что бы она ни надевала, это становилось ее частью. Однако она торжествовала над любым нарядом, ибо складки шали и желтое платье только подчеркивали еще более яркие изгибы ее цветущего тела.

Нелета была венцом той новой жизни, которую Антони отвоевал для себя у джунглей. Ходячий - а как она ходит! - ответ на все высказанные и невысказанные упреки, о которых брат Франсуа - да само присутствие брата Франсуа - постоянно напоминает.

Антони не переставал удивляться, как брат Франсуа, осуждая его, остается неизменно ласков и добр. Именно против этой доброты труднее всего было устоять. Но он выбросит ее из головы - сегодня ночью! После того, как они с Фердинандо просмотрят почту и счета - тогда - тогда он отдастся Нелете. Именно так. Он отдастся ей. Она будет ждать.

Приятно согретый вином, он подпер голову рукой и стал глядеть на Нелету. Горели свечи, и лампы - тыквы-горлянки, заполненные пальмовым маслом, с плавающими внутри фитилями светились изнутри мягким светом. Комната плыла в мягкой дымке. Чича и младшие невольницы услужливыми тенями входили и выходили, бесшумно ступая босыми ногами. По длинным полоскам белого муслина, которые отделяли комнату от двора, пробегали тени качаемых ветром пальм. В каменном водоемчике журчал ручей. Туземные горшки с красными полосами странно сгруппировались на скатерти, лица и голоса гостей утратили отчетливость и казались далекими, словно сам Антони забылся, потерялся в приятном сне, не видя и не слыша ничего, кроме того, что расплывчато присутствует перед глазами. Это было ощущение довольства и равновесия, которое мысль могла бы только испортить; он и не позволял себе думать.

Наконец Нелета сделала ему знак рукой. Остальные уже закончили есть. Она и брат Франсуа ушли. Фердинандо выложил на стол пакет с почтой. Поставив перед собой коробку черных сигар, они приступили к вечерним делам.

Антони отложил в сторону кипу газет на разных языках - Чибо прилежно собирал их для него у приходящих в Гавану капитанов. Пригодятся скоротать томительные вечера во время дождливого сезона, хотя иным уже почти год.

Дон Руис скоро убедился, что быть работорговцем непросто. Антони пригождались теперь часы, проведенные за счетами, письмами и накладными в Каза да Бонифедер. Он выяснил, что большинство работорговцев на побережье разоряются из-за того, что не ведут бухгалтерских книг. У них всегда не сходятся концы с концами, или они теряют бдительность и перепоручают склады подчиненным, которые их обкрадывают. Гальего оставлял ключи старухе, заправлявшей в его гареме - Фердинандо был бессилен против ее воровства. Антони, не желая быть отравленным, продал ее на Кубу. Она взошла на корабль, ругаясь, на чем свет стоит. Остальной сераль отбыл вместе с ней. То был памятный день. Антони улыбался, вспоминая, и в то же время скользил глазами по присланному Чибо отчету.

Карло Чибо, агент, Регла, Гавана, Куба, хозяину фактории Гальего на Рио-Понго, Перцовый берег, Африка.

Путевая ведомость шхуны "Сан Пабло", водоизмещение 90 тонн, шкипер Мигель Гомес.

1. ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЕ ИЗДЕРЖКИ 
Снаряжение: 
Новые паруса и проч.                              956,43$ 
Счет плотника                                    1005,00 
Счет купора                                       684,22 
Провиант: 
Для команды                                       784,90 
Для рабов (на обратном пути)                      560,21 
Задаток: 
18 матросам по 50$                                900,00 
Капитану, помощнику, боцману, коку и стюарду      440,00 
Меновой товар:
Муслин, мушкеты, порох, свинец, сигары, медная
проволока, пуговицы, безделушки, зеркальца, ром, 
500 талеров Марии-Терезии и проч.                9849,60
Вознаграждения: 
Портовому начальству                              150,00 
Священнику за благословение судна                  25,00 
Полиции                                           200,00 
Секретарю губернатора                              50,00 
Владельцам корабля за временное изъятие          1200,00
                                                  -------
                                                16805,36$ 
Комиссионные сеньору Карло Чибо, 10%             1680,54
                                                  -------
Всего затраты на путь до Африки                 18485,90$

2.ИЗДЕРЖКИ НА ОБРАТНЫЙ ПУТЬ 
Жалованье: 
Капитану                                          225,00$ 
Первому помощнику                                 175,00 
Второму помощнику                                 125,00 
Боцману                                            90,00 
Коку и стюардам                                   257,00 
17 матросам                                      1872,00 
Подушные деньги: 
Капитану по 3$ с головы                           681,00 
Помощнику по 2$ с головы                          454,00 
Прочим судовым чинам по 1$ с головы               454,00 
Бочки с водой и лекарства, закупленные на 
корабле "Мерседес" в море на обратном пути         83,50
                                                   ------
Всего затраты на обратный путь                   4416,50$

3.ИЗДЕРЖКИ В ГАВАНЕ 
Гонорар генерал-губернатора                      1000,00$ 
Вознаграждение герру Герману Мейеру               500,00 
Вознаграждение клеркам Каса да Консолидасьон      155,00 
Лоцман в Гаване                                    10,00 
Причальный сбор                                    25,00 
Поддержание рабов на берегу до торгов             136,00 
227 комплектов одежды для рабов по 2$             454,00 
Плата повитухе в лазарете (близнецы)                2,00 
Гроб для матери                                     5,00 
Девка-кормилица                                     1,50 
Разное, меняльный сбор и проч.                    984,60 
Объявление о торгах и зазывалы                     32,00 
Плата аукционщику, 2%                            1422,92
                                                  -------
Всего затраты в Гаване                           4728,02$ 
Всего затраты                                   27630,42$

4.ВЫРУЧКА 
Продажа 221 рабов на аукционе                   71146,00$ 
Продажа 5 рабынь на приватных торгах             2730,00 
Продажа родившихся в Гаване близнецов              20,00 
Продажа  золотого песка, слоновой 
кости и пальмового масла                        18124,00
                                                  -------
                                                92020,00$

ИТОГ Общая выручка от продажи рабов и груза     92020,00$ 
Общие затраты                                   27630,42
                                                  -------
Чистая прибыль от рейса                         64389,58

Х.Гарвин, приказчик.

Кстати, не поленитесь заглянуть в атласную коробочку - она в мешке с почтой. Дама из дворца очень просила вам переслать. Почему вы ей не пишете? Честное слово, вы пренебрегаете своими возможностями. Или вы утешены? Как вам Чича? Вы не писали. Когда в Гавану? Никогда? Ваше кресло на веранде тоскует. Напиши мне несколько нежных слов, мой мальчик, я становлюсь стар - и одинок. Это удел старых быков. Что ж, adios, до следующего письма, твой
Карло
Регла, 7 января, лето Господне 1799.

Читая письмо, Антони почти чувствовал прикосновение теплых пухлых пальцев к своей руке. Но дата его остудила. Два месяца! Как же далеко! Да, он и впрямь не писал Долорес. Почему-то не мог. Он достал коробочку, о которой сообщал Чибо, и откинул крышку. Две сердоликовые запонки, больше ничего, ни записки. Он закрыл коробочку, подержал, поставил на стол. Он пошлет ей гребень из слоновой кости.

Фердинандо и капитан усердно проверяли декларацию. Не хватало двух бочонков с сухарями. Велика важность! "Запишите на мой счет, Фердинандо". Управляющий молча записал. Странный человек! Дело не в негритянской крови. Приказчик до мозга костей. Ему главное - свести дебет с кредитом. К сестре это не относится. И слава Богу! Нелета! Слишком много почты, сегодня всю не просмотреть. Он только прочитает еще несколько писем, в том числе из Ливорно. Остальное успеется - manana.

Он пожелал Фердинандо и капитану спокойной ночи.

"Завтра вместе обойдем факторию. Очень приятно было провести с вами вечер, дон Руис. Сообщите мне, если что-нибудь понадобится. Заходите! Управляющий вас проводит. Конечно, с радостью передам сеньорите ваше восхищение... Спасибо. Искренне с вами согласен". Болван! Если бы он только знал! Неужели никогда не уйдет?"

Дом смолк, как только затихли на тропинке их голоса. С потолочной балки на стол посыпалась труха. Опять термиты! Наверно, были в древесине. Надо будет заменить балку. Черт! Он раздраженно стряхнул с письма древесную труху и распечатал. Почерк Макнаба.

... хозяин не может держать перо. Руки у него скрючились, он редко встает. Все горюет, что вы не едете домой. Мне сказал, напишите, мол, так: "Денег вам хватит. Не задерживайтесь. Хотел бы повидать вас, сынок. Меня бы это утешило больше, чем те деньги, которые вы шлете. Хотя, разумеется, я глубоко тронут вашей заботой. Ворочайтесь! Без вас в доме темно".

Я говорю на это "аминь", мастер Антони. Мы (я, мистер Туссен и эта верная женщина) по-прежнему здесь. Мне платят жалованье не за что. Сейчас, когда я пишу, мистер Б. лежит в постели. Он проводит в ней почти все время. Осталось недолго. Понимаете, о чем я? Капитан Биттерн на "Единороге" взял много призов. Мы об этом помалкиваем. Мои счета ждут вашего возвращения. Молодой Винцент Нольте заходит разузнать о вас чаще, чем мы можем сообщить ему что-нибудь новое. Надеюсь, вы, подобно мне, в добром здравии, и сохраните его до возвращения домой.
Ваш покорный слуга
Уильям Макнаб

"Домой, вернись домой". Неужели никогда не отстанут? Да и где он, дом? Италия и Каза да Бонифедер? Вся Европа как Каза да Бонифедер. Здания с потускневшими осыпающимися фресками, на которых нарисованы старые, милые, пленительные сцены, где забытые боги пируют на потолке, а людишки ползают внизу, подбивают счета и пишут письма, где туссены всегда сидят за конторкой и мечтают о несбыточной любви, бормочут о свободе и золотых дикарях, молча терзаются и боятся себя. Вернуться туда? Вернуться в виллу Бриньоле к отцу Ксавье; к мертвым садам и музыке безумной женщины - к опере, которая никогда не будет исполнена?

Он чужой им. Он принадлежит иному, лучшему времени, чему-то, что присутствовало в монастырском дворе у фонтана и о чем бронзовый мальчик вспоминал, глядя на воду, о чем шептали листья большого дерева и ворковали голуби, пока не пришел отец Ксавье и не сказал, что это только отражение в воде, мечтание.

Когда-то все это было въяве. Проезжая с Анжелой через итальянские деревеньки, он ловил отблеск ушедшего мира в осколках, иногда мельком являвших себя мудрому молодому глазу. Этот утраченный мир он когда-то, слишком поздно, обрел с Анжелой. Он не может в него "вернуться". Он должен отыскать этот мир, или построить его здесь. На этом месте, в лесу, где сохранились его споры.

Он склонился над столом, подперев рукой подбородок и не видя ничего, кроме света. Ему казалось, что он наконец понял: бронзовый мальчик у фонтана ослеп, следя за бесконечным, неизменным движением воды, которая, подобно времени, вечно струится мимо.

Вот почему и он слепнет, следя за текучей водой перемен, за таинственным током событий, который проносится мимо бесконечно, быстротечно, который бьет из неведомого источника, чистым и прозрачным играет на солнце и струится всегда в одну сторону, в неизвестность. Да, это так.

Может быть, он сам - второй бронзовый мальчик, пропавший близнец, разлученный с братом годы назад? Может, и вправду? Может быть, он ненадолго воротился, чтобы еще чуть-чуть посмотреть на воду. Может быть, дивный товарищ по играм, мальчик в фонтане, отрок, таившийся между ветвей - может быть, он и в самом деле существовал? А может быть, он и впрямь говорил с собой. Кто знает? Кто я? И кому до этого дело?..

Прелестная мадонна которая посетила его в ту ночь с Анжелой, может быть, ей-то и было дело, тогда... но это в прошлом. Он не сумеет вновь ее разыскать. С Нелетой все темно - остается лишь его оболочка. Но ее-то у него не отнять. Не отнять! Он будет радоваться тому, что ему осталось; докажет себе, что еще жив... чувствует. Вино! Он налил себе еще бокал.

Свечи давно догорели, в тыквенных лампах масло подходило к концу. Он встал и отбросил в сторону письма - из мира паутин. Manana! Что ему до них? Он задул лампы. Дальний рык из джунглей, казалось, наполнял комнату. Лунными ночами он всегда громче. Антони глубоко вдохнул в темноте, прислушиваясь. Маленькие совы ухали в саду. Где-то пискнула мышь. Но за этими близкими звуками вздымался и падал, то пронзительным хором, то отдельными подголосками, голос немерянных джунглей, обступивших факторию со всех сторон: рев крокодилов в долине, трубный глас далеких слоновьих стад, вопли невесть куда направляющихся обезьян. В Бангаланге кто-то утешался тамтамом. Это было скорее биение, чем звук; смутная пульсация ветра. Ночь дрожала от стрекота несчитанных насекомых. Антони трепетал вместе с ней. Как танцор, который неудержимо отдается музыке, он отдавался этой мелодии, которую запоминает не рассудок, но кости и мускулы. Его оболочка раскачивалась в такт ночному биению. Теплый воздух из патио приятно овевал тело, забирался под легкую одежду. Антони бесшумно сбросил ее на пол и стоял, купаясь в мягкой свежести, которая ласкала его с головы до пят. Большие мужские цветы сотен папай на плантации струили аромат, словно Антони топтал соцветия лимона.

Он ногой забросил одежду под стол, и, радуясь бесшумному касанию босых ног, проскользнул по коридору в комнату. Дом был тих. Чича и девушки спали по другую сторону двора. Главная дверь запиралась и задвигалась на засов. В этой стране всякая неожиданность могла оказаться роковой. Антони постарался исключить неожиданности со стороны насекомых, зверей и людей. Только жестокий или хитроумный может обрести в Африке уединение. Было свое очарование в том, чтобы, вопреки самому порядку вещей, выдерживать постоянную осаду. Когда он вошел в комнату, зная, что в этой половине дома нет никого, только он сам и женщина, с которой он делит ложе, Нелета спала.

Она устроилась на легкой лежанке, которую для прохлады выдвинула из угла и поставила к тростниковой циновке, отделявшей комнату от утреннего дворика. Через тростник проникал лунный свет, образуя на полу ковер из светлых и темных полос и бросая тусклый отсвет на стены. Она лежала на животе, выбросив вперед руку и положив на нее голову, словно плыла по потоку ночи и замедлилась подремать, увлекаемая течением. Параллельные полосы света и тени косо ложились на ее медвяные бедра.

Хотя он был уже возбужден, зная, что она непременно его ждет, именно этот рисунок света и тени напомнил ему, когда он стоял, нагой, в полутемной комнате о невероятной и всеобщей значимости освещения. Все его существо, весь мир как бы увлекался потоком ветра, чтобы достичь своего наивысшего символа, которым была лежащая перед ним женщина.

Значение символа можно было постичь лишь в чувственном выражении. Индивидуальный рассудок самого Антони был тут почти или совсем ни при чем. Зов голых бедер Нелеты передвинул шестерни бытия из состояния вторичного и рассудочного в первичное и телесное. На этот зов уверенно откликалась его собственная часть бессмертного алфавита. Дело было за действием, за исполнением его в некой изначально заданной форме, и средство к этой цели сейчас интенсивно излучало жар, предваряя сам процесс. Антони все это сознавал. Он не думал так многословно, когда с минуту глядел на разграфленную лунными полосами спящую Нелету; он воспринимал все, словно выраженное единым словом, обозначенном в иероглифе женского тела, которое лежало перед ним во всей своей неприкрытой наготе.

Значением иероглифа было действие, высшее действие, которое предопределяет все остальные. Если он и думал, идя через лунный сумрак к исполнению цели, так только одно: лишь в соединении ее и его тела может быть довершен знак, буква глагола. Но это ощущение едва ли можно назвать мыслью, ибо первичное знание сопровождалось таким жгучим наслаждением, что совершенно растворялось в чувстве.

Он легонько тронул ее лицо, она пробудилась и взглянула на него сонно, поуютнее вытягиваясь на животе в своем гнездышке. Он обнял ее, сомкнул руки на ее груди и придавил своим весом. Она глубоко вздохнула и обхватила его ногами.

Союз Антони и Нелеты был телесно совершенен - союз зрелых мужчины и женщины, которые часто бывают вместе, которые знают, чего ждать от другого и что делать. И он, и она были полностью уверены в себе и каждый на время растворялся в другом. Таким образом они могли совершенно забыть себя и стать другим существом, которое было - они оба. Им чужд был и мертвенный призрак любви, который трением вызывается из могилы тела, чтобы вновь умереть в нервических содроганиях и ненависти, и судорожные извивания экспериментирующих юнцов. Их уже не изумляло последняя, самая сильная пульсация наслаждения. Не было так, что один остался удовлетворен, а другой разочарован. Отдавшись друг другу, они поручали себя силам, над которыми не могли и не хотели иметь власти. И впрямь, лучше всего было то, что, стоило слиться, и дальнейшее происходило непроизвольно. Они участвовали в этом и соединялись в безличное одно. Наградой за покорность этому общему "я", находящемуся вне их самих, были несказанные восторги, которые на самой грани нестерпимости блаженно разрешались, оставляя их отдыхать друг у друга в объятиях.

Утром они проснутся и увидят, что солнце, проникая через циновку, рисует золотой узор там, где ночью был серебристый. Они услышат, как Чича и прислужницы ходят по саду, переговариваются и пересмеиваются теми особенными солнечными голосами, какие бывают только в Африке по утрам. Они тихонько встанут, поцелуются счастливо и мирно, наденут легкие одежды и пойдут завтракать во дворик.

Затем с входной двери снимут засовы, через "муравьиный ров" перекинут дощатый мостик, и начнутся дневные труды. Нелета займется домашним хозяйством, во всех хлопотливых подробностях которого находит огромное удовольствие. Антони с подобным же удовольствием погрузится в тысячи мелких дел, которые устами черных, белых и желтых людей настоятельно требуют его внимания и решений, от которых зависят столько человеческих душ. Этим занятиям он прилежно посвящал холодные утренние часы.

Когда он и капитан Матанса с "Ла Фортуны" сидели за завтраком, явились "зазывалы", и объявили, что их стараниями большой арабский караван решил повернуть к фактории Гальего. Тут же закипели приготовления к встрече. Чтобы помочь проводникам отыскать дорогу и почтить приближающегося арабского монго, или вождя, одна из пушек начало стрелять через равные промежутки времени.

Глава XLI

Отблеск плавильни

"Так бронза потеет в огне, - думал дон Руис, который видел, как переплавляют пушки, - а потом металл оседает - враз." Он и сам размяк этим утром; склонен к воспоминаниям. Трудно сосредоточиться.

- Ох, - сказал он. - Я думал, караваны просто приходят и приходят. - Вид у него был бледный. Антони рассмеялся и передал ему фляжку... Обоим полегчало.

- Нет, обычно они приходят в ноябре, когда начинается сухой сезон. "Ла Фортуна" притянула их, как магнит. Некоторое время назад я послал зазывал в горы к одному из главных фулахских монго Али-Мами из Фута-Джаллона. Он - арабский правитель, ему принадлежат обширные владения. Они тянутся на север и на восток к Тимбо, не знаю точно, как далеко. Мои люди вернулись сегодня утром и сообщили, что старый разбойник прочесал ближние и дальние окрестности, собрал большой караван и послал со своим племянником, Амахом-де-Беллахом.

...Амах, кстати, очень толковый и приятный молодой мусульманин, темнокожий, но своего рода аристократ. Мы с ним дружим к обоюдной выгоде. Он пытается обратить меня в свою веру и пригласил погостить в столицу своего дяди. Я, может быть, еще и съезжу.

...Ну ладно, они появятся не раньше, чем через несколько часов... еще по глотку... подкрепляет, а?.. Мы вполне успеем познакомить вас с факторией. Я имею привычку обходить ее каждое утро. - Он нахлобучил шляпу. Они встали, и, беседуя, прошли по пристани в большой сарай.

- Мы отстроили его после пожара, что случился тут во время нашего приезда, - пояснил Антони. - Маленькие постройки на склоне - тоже склады. Сами знаете, не стоит класть все яйца в одну корзину. В этом сарае обычно идет торговля.

Под приятной тенью пальмового навеса капитан с любопытством огляделся.

Строение было длинное, вроде амбара, с люками в крыше. Сейчас люки были открыты, и через них опускали объемистые тюки с товаром, приготовляясь к встрече каравана. У кого-то на крыше выскользнул из рук рулон полосатой ткани и в темноте змеей заструился вниз. Сверху послышались крики и сиплый смех. Половина кру оставили тюки и бросились ловить материю. Они в ней запутались. Фердинандо пришлось наводить порядок с бичом в руках.

Тем не менее сарай гудел от взволнованного, громкого говора, пения, свиста и ритмичного притоптывания. Под эти звуки груз "Ла Фортуны" катили с пристани и спускали через отверстия в крыше или вкатывали в дверь. Во всем был привкус торжества; все ликовало той бескорыстной радостью, которую испытывает эфиоп, любуясь на изобилие. Кру орали. Тележка на канатах разъезжала из конца в конец сарая, под ней раскачивалась сетка с тюками и цепляющимися черными мальчишками, которые, визжа от сладкого ужаса, парили в воздухе. Когда они проносились под гротескной тенью балок и окон, разделившей сарай на яркие клетки, казалось, большие темно-коричневые мухи бьются в огромной паутине. В тысяче солнечных лучей выплясывали пылинки, и капитан скорее видел, чем слышал звуки, пронизывающие все помещение, ибо самый воздух дрожал от низкого, но быстрого и нервного барабанного боя. Антони и дона Руиса встретили радостным смехом и гомоном; блестящие пуговицы, толстые ноги и обтягивающие штаны капитана вызвали такой восторг, что иные из зрителей закатывали глаза, сверкая белыми, как и оскаленные в улыбке зубы, белками.

- Весело у вас! - сказал дон Руис, на котором уже сказывались выпитые полпинты коньяка.

- Здесь это единственный способ сделать что-либо быстро, ответил Антони. - Песни и суматоха. Если отбивать правильный ритм, можно двигать горы. - Он указал на двух молодых негров у дверей, которые самозабвенно лупили в два маленьких барабана. Иссиня-черный мандинго покачнулся, пританцовывая под огромным тюком. Дон Руис рассмеялся; негр, видя это, дружелюбно отозвался раскатистым, как у гориллы, хохотом.

- Грузчики и лодочники - сплошь мусульмане, в основном кру мы нанимаем их в ближайших деревнях, - сказал Антони. - Это окупается. Их плата - меньше, чем украли бы рабы.

Они ненадолго прошли в отгороженный закуток в дальнем конце амбара. Здесь под присмотром Фердинандо открывали сундуки, разворачивали тюки, содержимое выкладывали напоказ или кидали в кучи. Двое вооруженных фулахов следили за каждым движением.

- Здесь образцы, - пояснил Антони. - Их покажут главным торговцам и мелким вождям. Но не будем задерживаться. Сюда, пожалуйста.

Они вышли из закутка, уже сверкавшего полосатой материей, бронзовыми украшениями, мотками медной проволоки, в длинную галерею, крытую просвечивающей вощеной парусиной. Все внизу словно купалось в янтарном свете. Пол был глинобитный, на нем лежали несколько каменных плит с железными кольцами и стоял помост с Х-образной крестовиной для битья. По длине навеса тянулась низкая, накрытая циновками скамья.

- Здесь рабов осматривают, прежде чем за них расплатиться. Я присутствую при этом самолично.

- Помост часто используется? - спросил дон Руис.

- Не часто, но время от времени, - отвечал Антони. - Над пленными колдунами приходится иной раз поколдовать девятихвостой плеткой, иного разговора они не понимают. Я предоставляю это Фердинандо. - Он торопливо прошел мимо черной крестовины. Крытая галерея вела прямиком в первый из протянувшихся вдоль реки загонов.

Загоны эти были построены из прочных, обтесанных с двух сторон бревен, забитых в землю так плотно одно к другому, что между ними нельзя было просунуть и лезвие ножа. Широкие отверстия в потолке пропускали воздух и солнечный свет. Место каждого невольника на каменном полу было отчерчено белой краской, так что в тусклом полусвете весь пол походил на доску, за которой великаны могли бы играть фигурами по четыре-шесть футов росту. Каждая клеточка была оборудована кандалами, чтобы пешка не могла двигаться сама по себе; впрочем, здесь же были деревянный чурбачок под голову, табурет и два глиняных горшка. Угол загона был завешен циновками с прорезанными в них маленькими круглыми окошечками - там обычно помещались двое надзирателей.

Четыре таких загона, каждый с намалеванным красным номером на двери, располагались по четырем сторонам квадрата на расстоянии примерно двадцать пять футов один от другого. Промежутки между ними были тщательно забаррикадированы. В фактории Гальего было два таких квадрата, или невольничьих барака.

- Обычно мы заковываем их в кандалы только на ночь, - сказал Антони. - Дни, если позволяет погода, они проводят во дворе. Тогда в бараках не заводится сырость. Кормим мы их хорошо, часто моем, в общем, даем нагулять жиру перед путешествием.

- Вы могли бы разместить здесь полк! - воскликнул дон Руис.

- Да? Кстати, за последние три-четыре года через эти загоны прошли несколько полков. Вам не приходило в голову, что Новый Свет в значительной своей части неизбежно будет африканским? Сотни лет сотни кораблей везут на запад негров. А сейчас Африка переливается в Америку быстрее, чем когда-либо. И от Бостона до Буэнос-Айреса требуют еще и еще. Война между Англией и Испанией только взвинтила цены.

- Негры в Америке не считаются, - безразлично сказал капитан, бросая окурок.

- У них могут быть дети, - задумчиво пробормотал Антони.

- Нам-то что? - проворчал дон Руис. - Разве ваш промысел не прибылен? Вы процветаете, так зачем вам забивать голову? И все же, прошу простить меня - вчера вечером я подумал - странно, что вы занимаетесь работорговлей. Не сочтите за обиду, конечно, - поспешил добавить он, - это просто мимолетная мысль.

- Это и впрямь странно, - коротко ответил Антони, оглядываясь, словно внезапно очнулся в незнакомом месте.

Капитан широко улыбнулся.

- Моя матушка хотела сделать из меня священника, - сказал он.

- Может быть, моя хотела того же. Quien sabe? Но в конечном счете, то, что мы делаем, делает нас такими, какие мы есть, не правда ли? - спросил Антони как бы у самого себя.

- Quien sabe? - отозвался капитан. Глаза его на мгновение потускнели. Вдруг оба узнали выражение в чужом взгляде и рассмеялись.

"Тоскует" - подумал дон Руис. "Сожалеет" - подумал Антони.

- Попробуйте одну из этих, amigo mio, - сказал капитан, протягивая портсигар. - Длинные, черные, из Гаваны. Помогают забыться. Настоящий табак. Я выкуриваю по десять штук в день. К вечеру земля становится бархатистой и немного прогибается под ногами. Табак притупляет даже цепкие когти судьбы. Вовремя его открыли! Подумайте, как бы мы без него обходились! Наша эпоха для человека тонко чувствующего - суетливая теща. Мы не можем больше взять вселенную в жены и наслаждаться ею бестревожно. Madre! - он мастерски высек искру, и они в облаках голубого дыма двинулись вниз с холма.

Маленькая пушка на холме исправно стреляла через равные промежутки времени; ветер был слабый, и желтый пороховой дым медлительными полосами расползался по плантации. После каждого выстрела попугаи вновь рассаживались на деревьях. Антони внезапно остановился перед маленькой тропкой, которая уводила с дороги в лес.

- Свернемте сюда, и я покажу вам то, что вы позабыли, сказал он. - Думаю, это куда любопытнее загонов.

Они прошли через заросли финиковых пальм и смоковниц, и углубились в еще более буйную зелень, так что вскоре совсем исчезли из виду. Местность понижалась, становилось более сырой. Стало заметно прохладнее. Вдруг они вышли на большую, окаймленную пальмами опушку площадью примерно а акр. В середине ее, ласково журча, бежал ручеек.

Он выбивался из-под низкого обрыва, пробегал несколько сот ярдов, и, словно оробев от яркого солнечного света, со странным бульканьем исчезал в каменистой расселине, открывшей навстречу ему песчаные губы. Оба наклонились и жадно попили чистой воды, вытекающей из первозданного мира. Освеженные, они выпрямились и огляделись.

Перед ними на овальной зеленой поляне неровным полукругом стояли пять или шесть круглых тростниковых хижин, похожие на соломенные накидки исполинских пасечников. В дальнем конце поляны к тому самому уступу, из которого вытекал ручеек, прилепилась крохотная часовня. Перед ней стоял несоразмерно большой крест. Была здесь даже миниатюрная звонница, на которой висел, ярко сверкая на солнце, старый судовой колокол - единственное медно-желтое пятно в океане растительной зелени.

Под распятием сидел на скамеечке брат Франсуа в выгоревшей рясе, сандальях и широкополой шляпе. Вокруг него лежали на траве десятка два негритят. Они что-то хором повторяли за ним; двое незамеченных посетителей, стоя в пальмовой тени на краю поляны, слышали их звонкие голоса, невнятные, смешанные с журчанием ручья - и безошибочно угадывали в них ту детскую беспечную радость, которая всегда и повсюду одна. Антони вспомнил юные голоса, долетавшие порою из школьных окон в монастырский дворик, где ворковали голуби и журчала вода в фонтане. Это был давнишний шелест листвы на холодном ветру в забытой долине Мозеля. Он вспомнил. На мгновение и он, и капитан позабыли сигары; они стояли, обратившись в зрение и слух, а на кончиках сигар нарастали столбики пепла. Дон Руис чувствовал, что может в любую секунду проснуться мальчишкой в Толедо, в комнате, где под окнами в сотне футов внизу судачит говорливый Тахо.

Обоих, надо сказать, странным образом всколыхнула незатейливая сцена перед часовней.

Однако, если говорить без прикрас, они видели в ярком тропическом свете шустрых негритят, одетых в белые мешки из-под риса, которые лежали вокруг учителя на зеленой траве, словно ожившие платки; но смысл этого зрелища выражался глубокой природной мелодией. То была басовая нота без намека на сентиментальное тремоло.

За шумом воды ни Антони, ни дон Руис не слышали, что говорит брат Франсуа и что отвечают дети, но, когда монах приподымал голову, чтобы заговорить, лицо его под шляпой сияло, и от слов его, как от от брошенного в пруд камня, по маленькой конгрегации распространялись видимые глазами волны. Очевидно, то, что он говорил, радовало его слушателей. Мало того - они слышали, потому что он говорил.

Никто - Антони был в этом уверен - никто, видя нежный, исполненный любви взгляд брата Франсуа, не сумел бы угадать скрытую за ним силу. Когда тот поднимал лицо и начинал говорить, его черты присущим им одним способом выражали живой и личный смысл отвлеченного понятия "милость".

- Не тревожьте его, сеньор, - изменившимся голосом проговорил капитан. - Мы видели святого. - Он пошел было прочь, но обернулся. Они оба смотрели, отойдя чуть подальше под легкий кров финиковых пальм, будто церковные зеваки, которые забрели на службу в боковой предел и тихо отступают, боясь потревожить молитву.

Антони больше не казалось, что брат Франсуа бессилен против окружающего мира. То, что он делал здесь, выглядело непреходящим. Смиренные, незаметные труды именно в силу своей смиренности и незаметности должны оставаться на века. Такова хрупкая сила цветов - их топчут ногами, они гибнут, однако успевают передать неизменный образ своей красоты через миллионы весен. Антони вдруг вспомнил отца Ксавье.

И еще вспомнил окаменелую морскую лилию, которую видел в чьем-то кабинете; там еще было темно. Ах да... у Маддалены Строцци. Но размышлял он о брате Франсуа и о свете...

Что он думал о свете в тот день на "Вампаноаге", когда миссис Джорхем позвала его смотреть шитье? Ох! ...сказал: Да будет свет. И стало... Слово - или что-то еще. Ладно, ладно, по крайней мере, капитан тоже растроган, а ведь он, видит Бог, тертый калач... Чибо писал, попался на краже пушек...

В густых лесах вокруг фактории Гальего падают стволы, но свет светит, и вновь вырастает лес. Солнце лечит раны и затягивает шрамы, пестует побеги, которые вырастут на месте поваленных деревьев... чтобы в свою очередь упасть и сгнить. Все живое тянется к свету, а то, что не может выбраться из тени, погибает. Но странная жизнь обитает в постоянной тьме; жуткая, безобразная... без света! "Как случилось, Антони, что ты так долго бродишь во тьме, что могучей рукой валишь деревья... и людей? Брат Франсуа спрятал этих детей от тебя." Да, он всегда выпрашивает малолетних и слабых... "А теперь взгляни. Почему ты прячешься здесь во тьме, почему боишься света?"

О, Матерь Бо...

Молчи! Помни: ты не можешь больше так говорить. Карло сказал... и я знаю.

Грохот пушки на холме вывел его и капитана из задумчивости.

Они повернулись, ни слова не говоря, и пошли напрямик к холму. Тропинка вывела их прямо к подножию маленького уступа, за которым поляну не было видно ни с дороги, ни из хозяйского дома. Для сидящих на веранде ее как бы и не существовало. Она оставалась понижением в склоне холма, сразу за которым начинались загоны. Но отсюда, со скалистого обрывчика, она, ниоткуда больше не видимая, открывалась целиком. Обрыв был невысокий, но крутой. Они стояли, переводя дыхание после подъема, и смотрели вниз.

Они снова видели часовню и кладбище с белыми крестами, которого прежде не заметили за деревьями. Крестов было на удивление много. Между хижинами сновали женщины с привязанными на груди младенцами. Такими же тяжелыми свисали с деревьев розовые соцветия и спелые грозди бананов. Все было сочно-зеленое, тихое, плодоносное. Казалось, поляна выпала из мира. На мгновение обоих зрителей вновь захватили чары. Ни тени... Разгар дня...

В эту самую минуту чисто и мягко зазвонил колокол.

Они смотрели, как он качается на зубчатом колесе, роняя в тишину чистые звуки, словно ртутные капли мрака в сияющий свет. Капитан машинально перекрестился. Антони в последний момент отдернул поднятую руку. Он видел, что внизу дети и взрослые опустились на колени. Из часовни доносился голос. Антони знал, что там говорится... эти слова...

"Помилуй нас, Боже..."

подумал он.

Вдруг с холма донеслись крики и ружейная пальба.

Гортанное пение и яростная дробь тамтамов звучали у самых ворот; маленькая пушечка торопливо отвечала на приветствия.

- Ну, капитан, вот ваш невольничий караван и прибыл, - сказал Антони.

- Мой? - рассмеялся немного опешивший дон Руис. - Вы слишком щедры, сеньор! - Они, не оглядываясь, пошли вверх. Раз Антони показалось, что он еще слышит колокол. Но тот должен был уже смолкнуть. И эта кутерьма у ворот! Какая трата пороха!

В резиденции тем временем шли последние судорожные приготовления к встрече каравана, хотя Нелета и так с раннего утра трудилась, не покладая рук. Часть веранды завесили циновками, на полу разложили плетеную подстилку из листьев кокосовой пальмы. Убранство дополняли стулья для Антони и капитана, молитвенный коврик и овчина для ожидаемого монго. Недоставало только шести фулахов с кремневыми ружьями и тесаками, составлявшими теперь почетный караул. За дверью Нелета с Чичей и другими рабынями ждали появления гостей. Как чтимая хозяйка дома, Нелета была в длинной вышитой накидке, которая закрывала лицо и плечи.

Антони и капитан едва успели выпить по глотку освежающего и усесться на веранде, как батарея на холме принялась палить залпами, и в воротах показалась голова каравана. Амаха-де-Беллаха, племянника Али-Мами из Фута-Джаллона, полагалось встречать, как принца крови. В то же время полезно было продемонстрировать огневую мощь фактории Гальего.

Непривычному взору капитана процессия, которая сейчас проходила в ворота и спускалась по холму к резиденции, казалась пестрой, если не сказать жуткой. Так странен был вид составлявших ее людей и животных, что вполне подходил бы для посольства с иной планеты.

Процессию возглавляла толпа размалеванных зазывал-мандинго. Они были в одних набедренных повязках, зато вооружены смертельнейшими орудиями шума: огромными гобоями, которые визжали и хрюкали, словно поджариваемые свиньи, цимбалами, тамтамами, барабанами, трещотками и гремушками из тыквы-горлянки на длинных палках. Эти, и еще с полсотни приспособлений вместе с пушечными залпами производили такой грохот, что птицы поднялись с болот на милю кругом. И фоном к этим визгам, хрипам, реву и бряканью звучала характерная синкопированная дробь барабанов и гремушек, под которую толпа голых вестников выступала, пританцовывая и притоптывая. Воем, напоминающим о стае вдохновенных гиен, они возвещали, как велик и щедр едущий за ними вождь. Те, кто не мог больше выть, бубнили.

Следом ехал сам Амах-де-Беллах на искусанном мухами, но несгибаемом берберийском жеребце, изрядно отощавшим за две недели на подножном корму. За вождем трясся на злобного вида муле черный, толстый дервиш. В одной руке он держал плетку, в другой завернутый в молитвенный коврик Коран. Дальше на крошечных осликах ехали три жены Амаха-де-Беллаха, похожие на привидений в длинных белых вуалях, которые скрывали их с ног до головы, оставляя открытыми одни глаза. Ослики постоянно задирали головы, чтобы испустить горестный вопль. Их поочередно нахлестывали колючими плетками гаремные служители, сами нагруженные огромными горшками, циновками, зонтами, тюками с одеждой и обстановкой для хижин.

Таким образом торговля с обычной скромностью разрекламировала себя и явила свою завуалированную причину; следом со всей неизбежностью выступал вооруженный эскорт.

В данном случае он состоял из пятидесяти или более фанатичных фулахов в мирных белых одеяниях, из-под которых торчали голые мускулистые ноги. Они скопом ввалились в ворота, паля из кремневых ружей, вертясь, вопя, скача и размахивая кривыми саблями. Волосы этих лесных ополченцев были уложены в петушьи гребни и окрашены в красно-бурый цвет смесью железа, извести и мочи. Выплясывая вслед за своим вожаком воинский танец, они ухитрялись придать слову "свирепый" новое и более зловещее звучание.

Их, однако, и тех, кто шел сразу за ними, Амах-де-Беллах остановил на середине склона, чтобы подождать остальной караван, прежде чем идти к веранде. Наступило неожиданное и потому драматичное затишье.

И тут, без всякого предупреждения, в ворота начала вползать черная, лоснящаяся плоть, словно легендарная змея протаскивала свое тело через отверстие в частоколе. Издали она и впрямь казалась сплошной. Однако, по мере того, как она подползала, виднее становилось, что это сотни голых человеческих тел, до блеска натертых к торгам пальмовым и прогоркшим животным маслом. На солнце они блестели, словно чешуя из черного дерева. У каждого на шее была деревянная рогатка, вроде хомута; рогатки прикреплялись к длинным бамбучинам, которые и соединяли людскую массу в один нескончаемый, извивающийся строй.

Вскоре можно было уже различить и маленькие фигурки детей, мелькающие между лап исполинской тысяченожки. По бокам, возвышаясь над строем, шли арабы в белых одеяниях и с бичами из кожи носорога. Резкие, похожие на пистолетных выстрелы хлопки бичей заставляли великанского червя ползти более-менее бойко.

Хотя лучший его товар только что прибыл своим ходом, Амах-де-Беллах не торопился являться на веранду. Он выждал почти полчаса, пока вожди помельче и лесные торговцы, каждый со своими рабами, местным товаром и суматохой, пройдут в ворота. Они составляли немалую часть каравана.

Между тем Антони и капитан Матанса молча курили сигары.

- Разумеется, - сказал Антони, - властительным господам, как вы и я, не пристало замечать безделицу - караван в тысячу душ - на нашем заднем дворе. Это как с землетрясением. О нем не положено даже думать, пока оно само о себе не объявит.

- Лучшие люди Европы подобным же образом обходятся с революцией, - ответил дон Руис. - Пока она не подожгла их дом или не отрубила им головы, ее нет.

- В точности. Равно и мы потеряли бы лицо, заметь сейчас Амаховых людей. Они еще только "должны прибыть". Однако моим людям не возбраняется заранее раздать дары - я вижу, вы это заметили. Эти "дары" тщательно рассчитаны. На самом деле они часть сделки, и будут впоследствии возмещены. Об этом заботятся мои арабы, они точно знают, что подарить кому из мелких торговцев и как его приветствовать. По щедрости торговца определяется серьезность его намерений. Мы с Амахом еще не обменялись дарами. Мы сделаем это во время "дантики", то есть большого сговора, который вскоре начнется. Но вот и они!

Новый взрыв умопомрачительного шума нарушил тишину. Амах, в сопровождении трещоток, ехал рядом со своим воинством, построенным в некое подобие боевого порядка. Колонну замыкал огромный самец страуса, он-то и доставлял больше всего хлопот, поминутно увертываясь с таким удивительно немужественным нервическим жеманством, что Антони и капитан с трудом сохраняли серьезность. Наконец, выстроив всех, включая страуса, по своему вкусу, Амах выехал во главу процессии и махнул плащом. По этому знаку вся воющая орда черным потоком устремилась к резиденции.

Вскоре пространство перед верандой по другую сторону муравьиного рва заполнилось черной движущейся толпой. Многочисленные мелкие вожди толкались локтями, норовя протиснуться вперед. Начались драки и ругань. Однако все заглушал вой Амаховых зазывал, которым отвечали люди Антони; и те, и другие до хрипоты восхваляли достоинства своих хозяев. Потом вооруженные фулахи в центре развернулись лицами наружу, и, стуча по земле и ногам толпящихся ружейными прикладами, кое-как расчистили полукруг. Наконец восстановилась тишина, нарушаемая лишь криками ослов да ором младенцев. Амах и дервиш выступили на расчищенную площадку, где святой человек и расстелил молитвенный коврик. Вождь опустился на колени лицом к Мекке и возблагодарил Аллаха за счастливое окончание пути. Когда он встал, сотни голосов на жутком арабском возвестили, что Бог един и Магомет пророк его.

Сцена, относительно привычная для Антони, все больше и больше изумляла капитана. За красными гребнями и белыми одеяниями фулахов колыхался лес черных лиц, изуродованных кольцами и дисками в губах, носах и ушах; гора за горой громоздились завернутые в траву слоновьи бивни, обвязанные веревками ящики, прикрытые циновками тюки. Солнце вспыхивало на медных браслетах, ожерельях, бляхах, наконечниках копий и ружейных дулах. Длинные, наподобие сигар, свертки сухих банановых листьев курились на головах разносчиков огня. С холма тупо смотрели привязанные к бамбучинам невольники. Вонь, словно из запущенного обезьянника, мешалась с едким запахом тлеющих листьев. Дон Руис закашлялся и торопливо затянулся сигарой. Над курчавыми головами толпы моталась длинная шея страуса; заостренное, без подбородка, лицо смотрело безумными, воспаленными глазами.

Закончив молитву, Амах-де-Беллах взял у дервиша Коран и приложил ко лбу в знак истинности своих дальнейших слов. Они с Антони обменялись дарами. Магометанин с явным удовольствием принял богато изукрашенное мексиканское седло; Антони поднесли маленький козлиный рог с золотым песком. Взвесив рог на руке, Антони отметил, что золота там почти в точности на стоимость седла.

Покончив с предварительными формальностями, Антони вышел вперед, и, церемонно приветствовав Амаха, проводил его к овчине на веранде, где представил капитану. Знакомство получилось сердечными; дон Руис, повинуясь счастливому порыву, вытащил из кармана часы и вручил монго; тот в свою очередь снял с руки и подарил капитану тяжелый золотой браслет. Оба остались донельзя довольны друг другом. Вошла Нелета с маленьким серебряным блюдом; трое мужчин съели по маленькой рисовой лепешке, макая в соль.

Один из фулахов Антони вышел на крыльцо и во всеуслышанье объявил, что властительный хозяин фактории и могущественный монго ели вместе соль - чему все свидетели - и что фактория приглашает слуг монго разделить трапезу. Зарезали пять быков и множество овец, теперь туши жарятся на небольшой площадке внизу. С благословения Аллаха торги начнутся во второй половине дня, о чем сообщит пушечный выстрел. Пока все могут расходиться и устраиваться, а после присоединиться к богатому пиру, который устраивает несравненно щедрый хозяин фактории. Обычное упоминание монотеизма и его пророка возвестило, что дантика окончена.

Толпа рассыпалась и побежала по склону, каждый мелкий торговец торопился первым выбрать место стоянки. Площадка для лагеря была расположена так, чтобы полностью простреливаться из пушек на холме и с корабля. Вооруженные арабы, носильщики и невольники неспешно последовали за хозяевами, и трое мужчин на веранде остались одни. Нелета уже проводила Амаховых жен во дворик, где утром специально для этого случая возвели из новых циновок хижину. Ни Антони, ни капитан не смотрели в сторону трех закутанных привидений, пока те проходили мимо. Их как бы и не было.

Дон Руис с любопытством заметил, что, стоило закончиться официальной части, Антони и Амах повели себя легко и непринужденно. Между ними завязался долгий дружеский разговор при посредстве переводчика-фулаха. "Арабский" Антони еще не годился для беседы. Торговый жаргон Перцового берега состоял из смеси арабского, португальского, испанского и мандинго, с преобладанием первого. Для счета служили пальцы на руках и ногах.

Это был третий караван, приведенный Амахом в факторию. У них с Антони установилась деловая дружба, основанная на обоюдной выгоде и взаимном восхищении. Амах следил за всеми дорогами внутри страны, так что ни один торговец не мог без его ведома выйти к побережью, и одновременно вел священную войну с язычниками на границах дядиных владений. Таким образом он набирал большие караваны из собственных невольников и купцов. Последних он брал под свою "защиту" и одновременно следил, чтобы они не свернули к факториям Гранд-Сесса, Тимбо или еще куда-нибудь. За эту "защиту" он взимал подать, но в отличие от других вождей, податью ограничивался. В целом все были довольны.

Амах настойчиво звал Антони приехать с товаром в Фута-Джаллон, чтобы прямо на месте снабжать его дядю оружием, боеприпасами и европейской мануфактурой. Он обещал Антони охрану и дешевых невольников. Предложение было сделано еще в прошлый приезд, и теперь Амах снова его повторил, добавив, что дядя намерен проводить в столице ежегодную ярмарку и в течение трех лет не приглашать других европейских торговцев.

Они проговорили с полчаса, обсудили все детали путешествия; Амах пообещал Антони большой эскорт, а Антони в свою очередь посулил приехать в Фута-Джаллон, как только окончатся дожди. Очень довольный полученным обещанием и рассказом о привезенных "Ла Фортуной" товарах, Амах удалился во дворик, в хижину из циновок. Отдельное жилище избавляло его от необходимости делить кров с рабами и христианскими собаками. В хижине он подкрепился собственной провизией и вместе с женами предался отдыху. Дворик заполнился мебелью, живностью и слугами; Нелета оплакивала свой цветник.

В половине третьего пушечный выстрел возвестил о начале торгов. Антони, дон Руис и Амах-де-Беллах направили стопы к амбару.

Торги в фактории Гальего проходили быстро и толково, поскольку все цены заранее согласовывались с главным караванщиком. Не приходилось бесконечно рядиться с каждым мелким торговцем из-за каждой воловьей шкуры или куска слоновой кости.

Поскольку караван кормился за счет заведения, действовал известный принцип "время-деньги".

Зазывалы пошли между костров и палаток, объявляя цены. Фердинандо открыл окошко склада, Амах и Антони сидели снаружи с мерной линейкой. Фулахи бичами сдерживали напиравшую толпу. Амах следил, чтоб никого из его подопечных не обвесили и не обмерили, и в то же время прикидывал, сколько подати с него взять. Амбар быстро заполнялся и пустел.

Воловьи шкуры, пчелиный воск, пальмовое масло; целые слоновьи бивни, их части и слоновую кость в кусках; рис в корзинах - все это измеряли или взвешивали и передавали Фердинандо в окошко; в обмен зазывалы раздавали ситец, плиточный табак, порох, соль, ром, серебряные талеры Марии-Терезии чеканки 1780 года, в которых африканцы вели все денежные расчеты, медную проволоку, которой предстояло украсить руки и ноги лесных красоток. Тем временем у костров продавались быки, бараны, козы и домашняя птица.

Однако, как ни прибыльны были эти мелкие сделки, они не шли в сравнение с предстоящим человеческим торгом. Вскоре с ними покончили и приступили к осмотру и покупке рабов.

Под парусиновым навесом, на специально для этого поставленной скамье уселись в ряд мелкие торговцы; люди относительно состоятельные и значительные, они напустили на себя соответствующую важность и сидели на корточках, словно много черных, глазастых будд. Им то и дело подносили напиток из козьего молока, яиц, рома и сахара - несмотря на религиозный запрет, магометане весьма его жаловали и называли "сладким молоком". Ударили в гонг, разогнали любопытствующих, и Фердинандо отпер дверь в свой закуток, где соблазнительными рядами лежали образцы товара. Толпа торговцев наполнила комнату - рассмотреть, что им предлагают, и получить традиционное подношение. Особую популярность снискали у них лондонские касторовые шляпы - по недоразумению или по ошибке на "Ла Фортуне" обнаружился целый тюк. Большинство торговцев возвращалось к своим местам на скамье в высоких головных уборах. Даже брат Франсуа, неизменно присутствовавший на этих человеческих торгах, вместе с капитаном Матансой должен был отойти в угол и отсмеяться.

Амах-де-Беллах определял очередность торговцев, и в этой очередности каждый подходил к помосту. Рабов освобождали от рогаток и одного за другим возводили на большой плоский камень. Оценивали их два опытных фулаха под присмотром Амаха и Антони.

Осматривали быстро, но придирчиво. Невольники были совершенно голые, и оглядывали их тщательно, с макушки до кончиков ногтей на ногах. Их заставляли приседать, вставать, наклоняться; танцевать, ходить. Им задавали несколько быстрых вопросов, отмечали тон и разумность ответов. Открывали рот и смотрели зубы; белки глаз; пульс; цвет и гладкость кожи.

Двое фулахов действовали быстро и умело, но разнообразно. Особо внимательны они были к признакам возможной болезни. Опухоль, вялость, увечье они распознавали влет, не обманываясь, даже если раба специально подлечили к торгу. А в этом черном деле существовали сотни хитрых приемов.

Число отвергнутых было невелико. Все уже знали, что хозяина фактории Гальего на мякине не проведешь. Теперь всякий раз, как оценщики неизбежно и безошибочно разоблачали подвох, слышался взрыв ехидного смеха. Особенно радовались торговцы, когда за руку ловили какого-нибудь хорошо известного жулика или неопытного новичка.

Участь отвергнутого раба была, однако, ужасна, а гнев уличенного владельца - чудовищен; поэтому, чтобы предотвратить зверские расправы, в фактории Гальего был заведен определенный порядок устройства этих, признанных никчемными и потому ничего не стоящих людей. К сожалению, такой порядок был заведен только в фактории Гальего.

И впрямь, худшее, что могло случиться с рабом - это быть отвергнутым за негодностью; лучшее, коль скоро он уже попал в неволю - угодить вкусам прежнего и будущего владельцев. По этой причине почти все, кому хватало ума осознать происходящее, старались выглядеть на помосте возможно привлекательнее.

Брату Франсуа, который сидел на скамеечке в закутке у Фердинандо и наблюдал за торгами в дверную щелку - ибо его присутствие под навесом оскорбило бы набожных магометан - этот обмен людей на рассыпанные вокруг груды товара доставлял одно нескончаемое страдание.

Он не только верил, что его Господь отдал Себя в жертву за этих темных дикарей и что они поистине овцы Его стада, но и, будучи человеком своего времени, понимал слово "свобода" равно в житейском и отвлеченном смысле. И впрямь, это было любимое слово эпохи. Посему каждое восхождение на помост было, для него по крайней мере, восхождением на Голгофу. Пот тек под его рукавами. Временами он вытирал ладони ветхой до прозрачности рясой. Если б он не верил так же твердо, что всякое насилие ошибочно и бессмысленно, он бы, подобно своим предшественникам, бросился вперед и принял смерть от язычников. Только эта несомненная вера да еще отблеск некоего лица сковывали его, принуждали сидеть неподвижно. Лицо это было - лицо Антони.

Для большинства участников, включая самих рабов, торг был необычно сильным эмоциональным впечатлением, но не более того. Да, конечно, страсти разного рода, особенно страсть к обогащению, выплескивались наружу, и каждый человек до определенной степени, пусть безотчетно, участвовал в происходящей драме. Ибо судьба каждого раба, каждой рабыни была судьбою мужчины или женщины, и посему несла в себе зародыш трагедии. Даже некоторые торговцы смутно улавливали этот трагизм. Это доказывал их смех, добродушный и чуть нарочитый, из-за всякого мелкого комического эпизода: когда какой-нибудь толстяк оступался, влезая на камень, или черная гурия взвивалась от одобрительного шлепка. Они убеждали себя самих, что это смешно, что это невероятно забавно. "Вот, они смеются все вместе, - думал брат Франсуа, - смехом торговцев. Смотрите, мол, все продается в этом грустном, дурном, веселом мире, и "мы" извлекаем из шутки свой маленький профит. "Мы" - люди практичные, мы знаем, что мужчин и женщин можно менять на вещи. Смейтесь, братья, смейтесь! Ибо смех показывает, что мы, в конечном счете, славные люди. Кто лучше нас, когда мы вместе? Кто "нас" упрекнет? Разве мы не подчиняемся обычаю, а значит - року?

...Как объяснить мой замысел тем, кто меняет людей на вещи и говорит: это правильно, потому что выгодно? Однако даже дикари-торговцы смутно чувствуют: что-то здесь не так. Они смеются, чтобы восстановить утраченное равновесие души. Неужели мне не к кому воззвать? Тот молодой человек с каменным лицом - Антони?" - вот что думал, обливаясь потом на скамеечке, брат Франсуа.

Сперва Антони тоже улыбался; выдавливал из себя улыбку. Но больше не мог. Сейчас черты его выражали то, что он желал бы испытывать - полнейшее отсутствие чувств. В конечном счете, ему не нужно было добро, которое приносила торговля. Он говорил себе, что стремится лишь к образу жизни, который торговля обеспечивает. Что-то в этом было. Многое - убеждал он себя, но не все - он знал. Иначе не пришлось бы себя убеждать. Даже образ жизни всего лишь действия. Действия, а не их результат - вот его прибыль. Может быть, главное - сознание власти? Да, власть мужская тайна, глубже женской любви, дружбы - или Бога. Женщины всегда любопытствуют разгадать эту тайну; это то, чего они желали бы достичь и что утрачивают в процессе достижения. Власть нужна сама по себе, а не ради того, что она дает. Власть, решил Антони, он не продаст ни за что на свете, но будет продавать что угодно, даже людей, ради нее. Это и значит "делать дела". Так будем их делать! Он отождествит себя с властью, которая действует - всегда и повсюду. Он станет человеком этого типа. Иметь - лишь средство, чтобы действовать.

Поэтому лицо его не менялось, смеялись ли торговцы, плакали рабы - не менялось, что бы ни происходило под навесом. Первопричина веселья и слез, он оставался их неподвижным центром. Говорил он еще меньше обычного - только по делу. Посему почти все уважали в нем человека сильного и молчаливого - боялись, потому что не знали, чего он хочет для себя, что чувствует, о чем думает. Известно было, сколько он заплатит, неизвестно - что у него на сердце. Как изменить его волю - какой взяткой? По-видимости, никакой. Он установил правила и направлял жизнь на Рио-Понго, как человек, который таинственным образом избран, хочет и будет властвовать.

Разумеется, он не философствовал об этом так многословно, скорее смутно представлял себе некую полуинтуитивную программу действий, которой следовал с тех пор, как "гражданином Западного полушария" поплыл по течениям, которые стольких гнали из Европы в Африку, из Африки в Америку и снова в Европу, повинуясь приливам и отливам в людских делах. Глядя на брата Франсуа, он все больше убеждался, что даже "подданные Господа Бога" ничего не могут изменить. Но жить надо, и надо быть взрослым мужчиной. Так говорил Чибо. Жить земными делами. Антони чувствовал, что Чибо прав. Лишь одно мешало ощутить себя вполне преуспевающим, практичным человеком - невозможность окончательно задавить чувства. Во время невольничьих торгов Антони осознавал это особенно явственно. Каким-то образом продажа людей под навесом оказывалась самой сутью, самым средоточием загадки.

"Если то, чем я буду, зависит от того, что я делаю - то вот что я делаю! И тогда?.."

Чувства его противились. Все, что он мог с ними сделать в дни торгов - скрывать в себе. Вот почему он выглядел увереннее и мрачнее, спокойнее и решительнее. Однако внутри его разгорался яростный, сухой жар.

Ибо с каждым часом, с каждым мелким происшествием, с каждым уведенным в загон проданным телом состояние Антони становилось все невыносимее. Он понимал, что видит самую суть, квинтэссенцию дела ради дела, правду, голую, как вступающие на помост рабы. Каждый из них был ее персонификацией, и каждый добавлял к ней свое. Антони был зачарован и в то же время истерзан. Что, если чувства возобладают над волей и завладеют всем его существом? Что тогда он будет делать? Что станет с факторией Гальего?

Чувства и воля, медленно поворачиваясь в противоположных направлениях на оси его личности, скручивали ее в штопор, грозя разорвать; раскаляли ее. Жар, вызванный трением противоборствующих устремлений, приходилось таить в себе - от пушечного выстрела, возвестившего о начале торгов, до часа, когда навес пустел. Раздражение медленно ползло по нервам к пальцам на руках и ногах. Ладони и ступни пересыхали, губы запекались. Иногда он посылал за вином. Тем не менее с каждым часом все нестерпимее хотелось сорвать на ком-нибудь зло; под предлогом любой пустяковой накладки разрядить внутреннее напряжение. Однако приличия не позволяли. Надо было оставаться спокойным и трезвым, человеком, который держит в руках факторию Гальего и в первую очередь самого себя. К вечеру у него появлялись круги под глазами, нижние веки начинали подергиваться. Потом что-то внутри ломалось. Даже табак не помогал, вызывая отвратительную тошноту. Поднимаясь к дому, он вдруг чувствовал себя маленьким и замерзшим. Легкий озноб, как от лихорадки, заставлял то и дело сбиваться с шага. Как он устал! Этот климат его доконает, черт бы его побрал! Нелета ждет, черт бы побрал и ее!

Пока караван оставался в фактории, в эти ночи, не утешала даже Нелета. Перегоревший за день, Антони был холоден по ночам. В прошлый раз, когда приезжал Амах, было хуже всего. Антони приснилось, что его мадонна задыхается в горящем сундуке, там, где он ее запер. Вроде бы и он сам был рядом, и рвался выбраться вместе с ней. Он бился, запутался головой в покрывале, и Нелета его разбудила. Неужели ему опять будут сниться такие сны? Великий Боже!

Для брата Франсуа, наблюдавшего через щелку в двери, лицо Антони и то, что происходило на помосте, дополняли одно другое. Он понимал выражение этого лица. Он и прежде видел борьбу воли и чувств, видел, как она обращает людей в хихикающих скотов или в железные маски. Он чувствовал, что это самый распространенный симптом моральной болезни. Как направить волю и чувства в одном направлении, чтобы и ей, и им было легко; как человеку остаться цельным? "Что мне делать и чего не делать, чтобы быть?" Он знал, что лишь у одного может спрашивать, как сохраниться цельность. И поскольку на этом пути он обрел обильную жизнь, то желал делиться ею и объяснять самим своим существованием, не заботясь о своей оболочке. По-видимости самый бездеятельный в фактории Гальего, брат Франсуа на самом деле был один из немногих людей Запада, кто положительно отождествлял себя с грядущей властью.

Правду сказать, этот необычный человек вовсе не думал, что через дверную щелку в Африке видит нечто из ряда вон выходящее. Жизненный срез, который он наблюдал, представлялся ему, пусть в неразвитой и незавершенной форме, самым заурядным. Это был лишь еще один пример того, как люди теряют жалость, поскольку корысть и желание обладать вещами за счет других привело к закрепощению значительной части живущих. Он видел, что там, где вещи ценятся больше людей, люди вскоре низводятся до состояния вещей, только самых дешевых. Стоит ли дивиться, что тех людей, которые не могут за себя постоять, обменивают на вещи?

"Негр за три бочонка рома и штуку ситца", - думал он, воображая себя торговцем. Мой беззащитный брат в обмен на мое счастье! И уж конечно, три бочонка рома - и штука ситца - сделают меня счастливым. Разве я не стану богат, разве мне не будут завидовать?

...Но разве это сильно отличается от торговли вообще? Разве не вся она состоит в том, чтобы продать брата за рулон ткани или за более отравляющую субстанцию? Разве мой отец не продавал крепостных за роскошные наряды, за придворную карьеру, библиотеку, сельский замок?

...И разве купцы, банкиры, государственные мужи не делают того же? Если их система сложнее, значит ли это, что она существенно отличается? То, что происходит здесь, если и разнится, то лишь степенью, не сутью.

Возможно, через дверную щелку в Африке он видел систему куда глубже и полнее, чем если бы дверь была приоткрыта, или он сидел на скамеечке в другом месте. Здесь рабов называли "рабы", и вещи, на которые их меняли, грудами лежали вокруг. Голые люди за голые вещи, и торговцы в соседнем помещении торгуются в открытую.

Если есть от этого средство, то лишь сострадание, которое надо пробуждать в сердцах людей, одного человека за другим, и лишь один способ пробудить сострадание - собственным примером показать, чего хочет от них Господь. Слова бесполезны - со времен апостола Павла были произнесены миллионы проповедей. Теории и философские принципы умирают, потому что люди не могут или не хотят их воплотить. Только пример, воплощенный в жизнь, как воплотился в человека Господь, может достичь цели.

Смиренно и часто неуверенно, поддерживаемый молитвой и трудно достигнутым чувством приобщения, в котором иногда ощущал касание самого Христа, брат Франсуа шел, спотыкаясь, вслепую, но всегда искренно и упорно, по однажды избранному, несказанно трудному пути.

Если он обливался потом, а порой и слезами, наблюдая сквозь щелку, как мир сам себя губит, если чувствовал на спине холодный и чуть любопытный, но неизменно враждебный взгляд Фердинандо, то в этом не было для него ничего нового и необычного. Никакое внезапное потрясение не заставило бы его поддаться эмоциям и нервам, броситься вперед в отчаянном и бесплодном порыве. Он знал: если можно выгнать торгующих людьми из храма, то не их бичами. Он научился воспринимать факторию Гальего, и свой маленький сад в особенности, как своего рода Гефсиманию. Это было место, где он скорбно молился и ждал, предвидя неизбежную славу поражения - и старался тем временем по возможности делать добро в соответствии со своим замыслом.

В фактории Гальего этот замысел состоял в том, чтобы выкупить, если случались деньги, или выпросить отвергнутых за ненадобностью рабов; ухаживать за умирающими; пестовать больных и увечных в своем саду, где, благодаря жаркому климату, посильными трудами могла прокормиться маленькая община. Кое-кого из несчастных удавалось выходить; однако большая часть оставалась на растущем день ото дня кладбище. Главным же образом брат Франсуа пекся о детях.

Немало изнемогших от усталости черных ребятишек, которые не могли больше следовать за караваном и видели, как их матери в деревянных рогатках исчезают под сводами леса, были теперь обязаны ему жизнью. Лежа на земле в ожидании неминуемой смерти, отупевшие от усталости и страха, они слышали шорох листвы, вскрикивали - и оказывались на руках у доброго пастыря из фактории Гальего.

"Ибо и я, - говорил брат Франсуа, - рыщу, как лев, и прошу у Бога добычи себе".

Он следовал по пятам охотников за людьми вместе со старым воином-сусу, которого выходил, так что тот снова смог держать копье, и с женщиной, которую однажды нашел в разграбленной деревне. У женщины были отрезаны груди, однако теперь она стала одной из лучших сиделок в маленькой долине; бесстрашной и яростной в делах милосердия. Идя с братом Франсуа и его проводником в лес, она несла на спине большую корзину, чтобы положить в нее живую добычу, до которой не добрались леопарды.

За тем немногим, в чем нуждался для осуществления своего замысла в долине, брат Франсуа обращался к Антони. Тот давал, не спрашивая, обычно в виде письменного распоряжения Фердинандо.

Маленькое поселение редко привлекало внимание. Не было никакой выгоды туда ходить. Приказ Антони охранял его покой, и оно оставалось мирным островком, imperium in inferno (Оазис в аду (лат.)) для спасенных калек и детей. За несколько лет естественной эволюции там сложилось натуральное хозяйство, одновременно примитивное, туземное, раннехристианское и коммунистическое. Кроме нескольких железных орудий, вина для себя и для причастия, изредка одежды, муки и лекарств, брат Франсуа просил только, чтоб их не трогали. Единственный, кто ему противостоял, это Фердинандо, и то скорее в скрытой форме, чем деятельно.

По правде сказать, как ни мало просил священник, Фердинандо всякий раз терялся, куда отнести расходы. Цивилизация, с которой метис столкнулся в отрочестве в Испании, глубоко проникла в него лишь одной своей стороной, а именно - очень примитивной и сухой стороной, которая называется бухгалтерский учет. За европейской одеждой, европейскими манерами и безупречным ведением приходно-расходных книг, Фердинандо оставался дикарем. Он не знал, по какой статье провести те мелочи, которые время от времени вынужден был отпускать брату Франсуа. Это его угнетало. Наконец он не выдержал и спросил самого Антони. Тот шутливо посоветовал завести отдельную страницу и озаглавить ее "Потери от бедствий, причиняемых Богом и врагом рода человеческого", чем еще больше сбил Фердинандо с толку. Когда приходило время подбивать счета, управляющий всякий раз недоумевал, куда деть относительно малый, но постоянно растущий остаток, дебит, который нельзя было уравновесить кредитом. Как списать постоянно висящий и постоянно увеличивающийся расход? Это роковое расхождение преследовало Фердинандо, словно попавший в башмак камешек, который можно передвинуть, но невозможно выкинуть. К весне 1796 года этот остаток вырос до 126 фунтов, 3 шиллингов и 6 пенсов. Управляющий решил, что со временем обратит его в прибыль. Он уже знал, как. Антони он пока ничего не говорил. Расход заносился в графу "Временно замороженные средства". Даже брат Франсуа не мог бы вообразить, что такое простое обстоятельство нависло над его долиной Дамокловым мечом. Он продолжал время от времени получать небольшое вспоможение.

Эта скромная поддержка, однако, позволяла монаху делать гораздо больше, чем он сделал бы без нее. И еще она означала, что Антони не вполне удалось задушить ту свою часть, из которой брат Франсуа по-прежнему надеялся восстановить цельного человека. Три года в фактории Гальего монах наблюдал горестную борьбу в душе молодого человека, к которому его собственный дух потянулся с первого знакомства. За это время их дружба, пусть по большей части молчаливая и всегда мучительная, только укрепилась. Не мог брат Франсуа забыть и каюту "Ариостатики".

Тому были тысячи мелких доказательств. Священник никак не находил силы бросить Антони. Он частенько думал, что надо уйти из фактории, но чувствовал, что этим напишет на ее воротах роковой приговор. А за воротами обитал возлюбленный друг. "Не безнадежен, не безнадежен" - шептал брат Франсуа, наблюдая за ним.

Единственный из многих европейцев, посещавших Рио-Понго, монах обладал воспитанием и чутьем, чтобы распознать трагическую иронию в судьбе Антони - свойство житейского успеха людей, обогащать которые не нуждаются в вещах. Он видел, что Антони может со временем превратиться в одну из тех, оставленных Богом и презираемых людьми личностей, кто в самом ведении дел находит и материальную награду, и внутреннюю духовную власть.

Лицо Антони в эти часы, когда он по-прежнему наблюдал всходящих на камень рабов, напоминало ему других многообещающих молодых людей, которых он когда-то знал, людей, которых он в зрелые лета видел преобразившимися, или притворившимися, что они великие купцы, финансисты, модные священники или министры двора. Некогда живые лица застывали; сила обаяния сменялась суровой властностью. Даже сейчас, он чувствовал, на призыв к милосердию Антони может ответить мотивированным отказом. Безотчетная улыбка, возникавшая некогда на его губах, словно заглянувшее в дверь солнце, исчезла. Дверь закрылась наглухо. Брат Франсуа знал такое лицо может смягчить Божий удар - или гильотина. Он молился об ударе, но, поскольку любил человека, за которого просил, постарался бы отвратить этот удар. Он закрывал глаза.

Однако, несмотря на множество воспоминаний и мыслей из прошлого, настоящее чисто по-человечески влекло к себе живой ум священника. Он снова открывал глаза и приникал к щелке.

Над самым помостом отвернули парусину, и свет косым сияющим столбом падал на черные тела, которые одно за другим поднимались на помост. Удивительно, как необходимость продать себя подороже выявляла основные человеческие типы, и все остальное исчезало. Кокетка излучала улыбки, даже мускулы ее играли под пальцами безразличных оценщиков. Перепуганная девчушка, похоже, сознавала, что главная ее прелесть - в ее невинности, и изо всех сил трепетала от стыда. Юноши и подростки плясали и выкрикивали, чтобы показать, какие они веселые и бойкие. Знаменитые своей плодовитостью женщины-гбанди стояли огромные, похожие на коров, словно готовые взвалить на свои плечи любую поклажу. Мандинго, из которых на Кубе получались самые лучшие слуги, были заранее угодливы, предупредительны и подчеркнуто раболепны; готовы ответить смехом даже на болезненный удар. Матери испуганно прижимали к себе малышей. Проще было запускать их на помост вместе, безразличных ко всему, кроме младенцев на груди. Даже фулахи опасались разбудить в них тигриц, прикасаясь к детям. Самые младшие дрожали, напуганные новой обстановкой. Голый, угрюмый воин озирался, вооруженный последним, что ему оставили - молчаливым презрением. Материнство и материнская честь в Африке, как и везде, оставались единственным, что не продавалось и что затмевало любые личные невзгоды. Воинов Антони иногда оставлял у себя для охраны плантации. Он давал им оружие и свободу, и взамен они служили ему верой и правдой. Говоря с ними, он на время обретал былую легкость.

Когда солнце коснулось западного края джунглей и косые лучи озарили ждущих своей очереди торговцев, брат Франсуа встал и, позвав двух несчастных, которых выменял на небольшое количество табака и пороха, повел вниз в долину. Один был старик, оказавшийся почти слепым, другая - падающая от усталости девушка. Они еще не догадывались, что им повезло. Радостные звуки сумеречной долины только обескуражили их, ибо они забыли, как звучат мир и довольство. Что значит колокол, им еще предстояло узнать.

Под навесом быстро прогоняли последних в этот день рабов. Каждому торговцу Антони вручал расписку, копию отдавал Фердинандо. Тот допоздна оставался в закутке, выдавал товар. Зажгли фонари, тюки вытаскивали через крышу. Последних рабов отвели в загоны, торговцы вернулись в палатки и хижины. Когда Антони и Амах-де-Беллах поднимались к дому на холме, уже смеркалось.

Стоя один на веранде после позднего ужина, Антони убеждал себя, что нет никаких причин огорчаться. Торги прошли хорошо. Амах недорого уступил большую часть каравана. "Ла Фортуна" скоро отплывет с полным грузом.

Из Амаховой хижины во дворе доносились завывания диковинного музыкального инструмента. Звуки эти раздражали Антони донельзя. Он слышал и буйное веселье у походных костров внизу. Они горели за перегибом склона, но их красное зарево освещало небо. Мгла над рекой дрожала красными отблесками. Если бы унять эти барабаны, хотя на одну ночь! Он так устал.

Он всегда уставал в такие дни. Он ненавидел себя, свою подавленность. Лицо, такое суровое и напряженное весь день, в темноте подергивалось. Хорошо, никто не видит. Его трясло. Состояние было такое, будто его несколько часов кряду укоряли на разные голоса, и укоряли справедливо. Может быть, ему и впрямь не стать тем человеком, каким он себя вообразил. Он оперся о перила, глядя на корабельные огни в затоне. Красные отсветы плясали в тумане. Ночью склон кажется таким крутым! Ему вдруг показалось, что он стоит над пропастью, на самом краешке мира. Внизу кипело адское действо. Барабаны били, били, били. Он упадет... он на самом краю. "Боже... Я падаю. А-а-а-а..."

- Нелета!

Уже дважды за последнее время она слышала, как он кричит. Она тут же подбежала; приласкала, успокоила. Она была уверена: кто-то его околдовал, кто-то пытается украсть его душу. Колдуны часто это делают. Она видела, как умирают негры, у которых украли душу. Крепкие с виду, они через несколько дней беспричинно угасали. Она пойдет к своей тетке в Бангаланг и спросит, хотя Фердинандо и запретил ей туда ходить.

Может быть, его просто немного лихорадит!

Но он был сам не свой этим вечером, и она, смешивая ему крепкий коктейль, тревожилась. В постели она обвила его руками, крепко прижала к себе. Однако он был какой-то чужой. Когда встала луна, она приподняла сетку, чтобы на него взглянуть. Лицо совсем молодое. Это не хозяин фактории Гальего. Это вообще не тот человек, которого она знает!

"Madre!" Что бы ни говорил Фердинандо, она обязательно посоветуется с тетей Унгах. В конце концов, народ ее матери тоже кое-что знает!

Во дворе по-прежнему выл гобой, словно кто-то выманил из корзины змею и теперь боялся оборвать мелодию.

Глава XLII

Видение о свете

Тем не менее, все это были в худшем случае тревоги богатых, и Фердинандо не мог взять в толк, с чего это хозяин фактории Гальего хмурится, проглядывая счета, которые свидетельствуют о его процветании. Самого метиса выкладки радовали несказанно. Он и впрямь положил немало усилий ради этого процветания. Кроме того, ему причиталась порядочная сумма подушных денег.

"Триста двадцать восемь прибавить сорок будет триста шестьдесят восемь долларов" - говорил он себе. Жаль, что хозяин не всех отправит на "Ла Фортуне".

- Когда в Гаване этот груз станет золотом и казначейскими билетами, сеньор... - заметил он. Ответом ему был безразличный взгляд.

- Вы хорошо потрудились, Фердинандо... полагаю, - сказал Антони наконец и захлопнул гроссбух.

"Как говорит Амах - "записано", - думал он. - Мусульманин видит в этом оправдание и утешение. "Записано". - Он еще раз проглядел выведенные аккуратной рукой Фердинандо столбики цифр и вышел из конторы в мрачном состоянии духа.

Ибо Антони не радовала "прибыль". В этот раз после ухода каравана тоска не отпустила.

Мелкие торговцы уехали рано, растворились в немеренном лесу за дальним концом частокола, молча, не попрощавшись. Утром их костры прогорели, и никого не стало. Теперь уехали все, но это мало что изменило. Днем жара и тишь делались нестерпимы. И все же воющая флейта Амаха по ночам была еще хуже.

Амах и три его жены гостили во дворе дольше всех. Наконец отбыл и он, провожаемый салютом из пятидесяти фулахских ружей, отбыл с дарами, напоследок еще раз взяв с Антони обещание посетить Фута-Джаллон. Хорошо хоть флейта перестала выть по ночам. Нелета снова посадила во дворике цветы. Чтоб развеселить Антони, о котором сильно тревожилась, она каждый вечер приглашала дона Руиса. Она чувствовала, что Антони от нее ускользает. Наконец, она предложила ему порыбачить на барьерном рифе.

Антони с жаром ухватился за эту мысль. Он говорил себе, что устал от фактории. Нелета права. Ему надо развеяться. Он спустится к побережью на "Ла Фортуне" и пробудет на островах недели две, до начала дождей. Возьмет с собой нескольких кру. Чистый песок и открытое море - вот что ему нужно. А скоро набегут тучи. Свежий воздух, не отравленный лесом, солнце! Bueno!

Теперь, когда было решено, что он отправится на "Ла Фортуне", Антони торопил ее отплытие с почти юношеским нетерпением. Десять дней отдыха в загонах преобразили изнуренных долгим переходом невольников. Они лоснились и даже выглядели довольными. Помимо хорошей кормежки, у них заботами Фердинандо каждый день были танцы под барабан. Управляющий собрал "дантику" и рассказал, какая привольная жизнь ждет негров на Кубе. Те слушали и радостно прищелкивали пальцами. За десять дней никто не заболел. Пока все шло отлично.

В день перед отплытием был большой пир. Потом каждого мужчину, женщину и ребенка обрили наголо. Ногти обрезали до мяса, чтоб не царапались, когда дойдет дело до неизбежных драк из-за места в трюме. На "Ла Фортуну" погрузили последнюю бочку с водой. Фонари погасили рано, в загонах сурово навели тишину. С первыми серыми проблесками зари началась погрузка.

Невольников партиями по десять человек перевозили в лодках и каноэ. На палубе их раздевали донага, отбирали все до последней мелочи. Любая бусина, самый маленький амулет - все летело за борт. Потом их окатывали водой из ведра и безжалостно скребли щетками. Этим занимали два молодых мандинго, которые очень веселились и отличались скорее рвением, чем лаской. Дальше невольников отправляли на бак, где с них снимали кандалы. Они стояли, обсыхая и дрожа. Крики и причитания, равно со стороны взрослых и детей, безжалостно пресекались. Работа шла споро и деловито.

Каждый невольник должен был прополоскать рот уксусом. На подходе к люку его хватали татуировщики, перебрасывали через брус и наносили ему на спину три белых пятнышка. То была метка фактории Гальего, заменявшая клеймление каленым железом и, кстати, совершенно несводимая. Такой способ клеймления рабов существовал на Перцовом берегу исстари. Однако эта операция была и самой хлопотной. Многие из пригнутых к брусу решали, что им приходит конец. Чтобы утихомиривать их, если придется, рядом стоял наготове сильный молодой негр с большим веслом. Это был виртуоз своего дела.

Потом невольников проводили вниз. Помощники и боцманы с бичами в руках руководили укладкой груза. Мужчин клали в правой части трюма головой к корме, женщин - в левой, головой к носу. Каждый должен был лежать на правом боку - считалось, что так полезней для сердца - головой на коленях у соседа. Посередине трюма оставили пустой проход для надсмотрщиков и прочих надобностей.

Межпалубное пространство тщательно очистили от незакрепленных предметов, где можно, убрали даже переборки. Ничто в трюме "Ла Фортуны" не могло теперь послужить оружием, разве что рабы сумели бы выломать шпангоут. Избранным "десятникам" раздали красные палки. Каждый отвечал за хорошее поведение десяти человек. В награду им выдали немного табака и ветхие белые рубахи, отличавшие их от сплошной черной массы нагих собратьев, которая быстро заполняла длинную палубу корабля.

Там и сям белесый утренний свет проникал в черную пещеру корабельного трюма через люки, закрытые тяжелыми решетками, с которыми не совладал бы и разъяренный лев.

Через эти отверстия, служившие для входа и вентиляции, видны были четкие силуэты черных лиц и тел, ряд за рядом уходящие в темноту, с которой постепенно сливались совсем. В самых дальних концах этой плавучей пещеры поблескивали лишь глаза и зубы, да редкие рубахи десятников. Под палубами невольники сидели днем и лежали ночью, так что доски под ними вытирались до гладкости и становились сальными. Когда позволяла погода, и когда они вели себя смирно, их кормили на палубе.

Неповиновение, нарушение санитарных предписаний, драки и жалобы неминуемо карались палками десятников или бичами надсмотрщиков. Для непокорных были кандалы и кромешная тьма во владениях крыс, где плескалась трюмная вода. Огонь не разрешалось зажигать ни под каким видом, запрещалось вносить в трюм фонари и зажженные трубки. Так что ночи рабы проводили в полной темноте, куда не осмеливались соваться даже надсмотрщики, а дни - в глубоком сумраке.

Итак "Ла Фортуна" еще не покинула стоянку у Бангаланга, а для ее невольных пассажиров уже наступил беспокойный, гротескный сон, от которого нельзя проснуться.

Даже экспансивные африканцы притихли. Две-три женщины раскачивались, сидя на корточках, и что-то бубнили нараспев. Мрачное молчание мужчин изредка нарушалось гортанным лесным говором.

Корабль отцепился от буя и с отливом заскользил вниз по реке. Угол под которым свет попадал в трюм, изменился. Руль заскрипел. Пушечный салют сотряс корабельные палубы, все вздрогнули. Темные тени одна за другой потянулись к гальюнам и обратно. Процессия, движимая зовом природы, не иссякала. Ее подгоняли или сдерживали надсмотрщики с привязанными к запястьям девятихвостыми плетками, так называемые "трюмные". Они дежурили по двое и регулярно сменялись.

Пока шла погрузка, Антони стоял на шканцах рядом с капитаном и давал пояснения. Все шло гладко. Уже рассвело, когда корабль снялся с якоря и заскользил по реке, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее, по мере того, как усиливался отлив. Хуан был за лоцмана. Он изучил Рио-Понго как свои пять пальцев. Когда обогнули длинный мыс, отделявший факторию от Бангаланга, и "Ла Фортуна" понеслась, подхваченная мощным течением, Антони уже не мог сдерживать радость, которая стремительно прибывала по мере того, как увеличивалось расстояние от фактории.

Когда пальмы на мысу заслонили наконец загоны и хозяйский дом, он почувствовал себя так, словно сбросил с головы корзину, которая до того вдавливала ее в плечи. Он сам дивился своей веселости. Дон Руис тоже поглядывал с недоумением. Он до сей поры не встречал беспечного молодого человека, с которым сейчас беседовал.

Они спустились в кормовую каюту и обсудили отменный завтрак. У "Ла Фортуны", как у всех кораблей испанской постройки, были большие кормовые окна, сейчас широко распахнутые. Казалась, они плывут по воде в огромном стеклянном доме. Они видели на полмили вокруг за низкими островами и бурыми змеящимися протоками. Утреннее солнце вспыхивало на медной лампе и на серебряных капитанских тарелках. У дона Руиса был хороший стюард, смесь яванского кофе и мокко бодрила. В каюте было свежо и прохладно. Антони оглядывал изящные обои, мебель. Приятно вновь прикоснуться к цивилизации. В убранстве каюты как бы спроецировалась вся Европа. Он вдруг снова почувствовал себя дома.

Дону Руису нравилось принимать гостей. Он увлеченно рассказывал об опасностях путешествий по испанским дорогам. В обществе Антони он позабыл "Ла Фортуну" и ее груз. Каррамба! Этот сеньор ingles настоящий кабальеро! Весьма лестное знакомство. "Еще кофе, Педро". Антони пожалел, что не едет с ними в Гавану, и сказал об этом вслух. Ему тут же с кастильской учтивостью было предложено располагать судном и его капитаном сколько угодно. Жалко было отказываться.

Они проходили мимо Бангаланга. С берега из-под свайных рыбачьих хижин отвалили несколько каноэ и заскользили мимо корабля к фактории Монго Тома. Они должны были доставить на борт последнюю партию рабов. Через полчаса бросили якорь у заведения Монго, и каноэ засновали между кораблем и берегом. Шум, похожий на сопение черепахи, возвестил, что сам Монго Том пожаловал на борт. Громкие, недовольные раскаты его хриплого баса некоторое время раздавались на палубе.

- Он хочет, чтобы вы дали салют в его честь, - сказал Антони, прислушиваясь. Голос звучал на удивление патетично.

- Спускайтесь вниз! - нетерпеливо выкрикнул дон Руис.

Ответом ему было слоновье ворчание. Затем в дверях каюты возникло нечто, в своей необъятности похожее больше на космическое, чем на человеческое тело. Присутствие его, когда оно протиснулось наконец внутрь, подавляло во всех смыслах этого слова.

Две широкие негроидные ступни в сандалиях рисовой соломки, из которых выпирали массивные пятки и пальцы с длинными желтыми ногтями, казалось, не удержат на весу величественный живот, широко раздавшийся во все стороны. С живота этого складками ниспадало нечто невероятно засаленное и желтое, когда-то (приблизительно в 1780 г.) бывшее парой белых парусиновых штанов. Однако неумолимое время превратило эти, как выразился бы римлянин, bracae, в грязную ветошь, которой устыдился бы и Лазарь. В довершение, держались они на поразительно новой и чистой пеньковой веревке, завязанной посередине причудливым узлом.

Это импозантное изделие из манильской пеньки повергало зрителей в мистический ужас. Оно как бы отмечало воображаемый экватор планеты-гиганта, которая вот-вот содрогнется до самых недр и сбросит ненужное украшение. Того, кто говорил с владельцем экватора достаточно долго, скорее раздражало, чем радовало, что ожидаемое стихийное бедствие так и не происходит.

И впрямь, наблюдателю нелегко было отвести глаза от этой экваториальной окружности, ибо чуть пониже узла, словно напоминая о младенческих летах Монго Тома, располагался его пупок, по причине общей толщины принявший подобие большого чуткого уха.

Этому-то уху, к веселью Антони и собственному отчаянию, капитан Матанса обращал свои преувеличенно громкие приветствия. Монго Том тем временем устраивался в самом основательном кресле. Складки на исполинском пузе, казалось, отвечали.

- Dios, - сказал капитан Матанса, поворачиваясь к Антони и как будто спрашивая: "Неужели такое возможно?". - Сигару?

- Принято nem con, (сокращенно от nemini contradicente - "единогласно", "против нет" (лат.)) - отвечало нечто, в силу своей дородности явно занявшее место председателя. Монго Том стукнул кулаком по столу, так что запрыгали тарелки. - Говоря по-испански, сеньор, ваше уместное предложение не вызывает возражений.

Дон Руис поклонился - похоже, уху; Антони расхохотался. Двое других уставились на него в недоумении. Капитан вспыхнул. То ли гримаса, то ли улыбка сморщила луноподобную физиономию работорговца, словно волна от далекого землетрясения пробежала по студню, не нарушив его поверхности.

Он сунул сигару в рот, зажег и выдохнул серию дрожащих колец. Из этого полупрозрачного рупора послышался голос заправского пьяницы.

"Теперь он похож на окорок с воткнутой в него гвоздичиной", подумал Антони. Голос продолжал на неожиданно правильном английском, вздымаясь и падая.

- У моего отца, сэр, были два главных жизненных устремления: первое - приобщить к Писанию туземцев здешнего побережья, второе - осчастливить их прелестями парламентской процедуры. Это он однажды назвал их междоусобные склоки неразумными и бесполезными. Дабы лучше осуществлять свои похвальные намерения, он сочетался браком с принцессой племени сусу. Я - отпрыск этого союза. Мой отец, сэр, был английский доктор богословия.

- Я слышал об этом уже раз тридцать, - перебил Антони. Монго выпустил новую серию колец. Воссоздав заново свой рупор, он продолжил, не обращая на Антони внимание.

- Я посвятил себя более конкретным и практичным занятиям... - Голос звучал теперь как бы сам по себе. Он был одновременно пьяный и интеллигентный. - За исключением четырех лет, которые я провел в Англии в клерикальном обществе, умиляя епископов и переводя Евангелие от Луки на сусу, я занимаюсь тем, что переправляю дикарей из здешних лесов, где они погибают во мраке невежества, в христианские страны, где Писание будет присно согревать их своим немеркнущим светом. Это, по моей скромной оценке, куда действеннее, чем сеять семена между плевел in partibus infidelum. (в языческих странах (лат.))

Антони выслушивал эту речь далеко не впервой. Он знал, что сами ее интонации позаимствованы Монго у расстриги-отца. Теперь это была лишь красивая формула, своего рода "дантика", которая, по мнению Монго, утверждала его как достойного собрата в компании белых людей. Сейчас уголок его рта был приоткрыт, из него быстро-быстро выскальзывали дымные кольца.

- Общество Пропаганды Евангелия в Заморских странах и сам епископ Кентерберийский отметили мои заслуги...

- Томми, капитан не понимает по-английски! - прокричал Антони.

Лицо с сигарой внезапно разгладилось и застыло неким неопределенным человеческим ландшафтом, по которому обильными ручьями струился пот.

- Стакан грогу, ради Христа, - выговорило оно.

Просьба была удовлетворена, бутылка осталась на столе и дальше из снисхождения к капитану разговор велся по-испански.

Дон Руис в жизни не встречал ничего подобного. Сюртук на Монго, надетый, очевидно, для торжественного случая, доходил едва до середины голой груди. Однако природа позаботилась прикрыть ее волосяным покровом, который тянулся от пуповидного уха к самым ключицам, где становился особо густым и рыжим. Трудно сказать, страдал этот человек от слоновой болезни или просто от ожирения. Даже затылок у него был жирный. Волосы на голове росли отдельными лесистыми островками, причем порою можно было наблюдать, как обитатели сего необычного архипелага деловито перебираются с острова на остров. От Монго Тома несло, как от дохлой рыбы в августе, и никто на Рио-Понго не мог бы теперь припомнить, какого цвета была его кожа в детстве. Сейчас она напоминала прокопченное табачным дымом красное дерево.

Рассудок Монго Тома, когда не замутнялся окончательно хмелем, был исключительно ясен во всем, что касалось личной выгоды. Темная гора умела и хвастаться, и торговаться. Прошло полчаса самых жарких споров, какие дон Руис, сам стреляный воробей, когда-либо слышал, прежде чем Антони заключил сделку на сорок невольников, доставленных Монго на борт. По ходу спора все трое поднялись на палубу и осмотрели товар.

- Утопите меня, если это не самые распрекраснейшие крепыши и красотки. Ни одного старше двадцати пяти. Лучший урожай трех деревень Сесса. Какие девочки! Сам бы рад попробовать, - он хихикнул. - И сколько дадите за всех? Скопом отдаю. Сколько предложите, мистер Адверс? А?

Наконец, зажимая в жирной лапище полученные деньги, он перебрался через борт. Корабль двинулся вниз по реке, Антони и капитан наблюдали, как лодка с Монго движется к берегу.

- Как по-вашему, капитан, долго надо прожить в Африке, чтобы стать таким? - спросил Антони.

Дон Руис рассмеялся.

- Не тревожьтесь, сеньор. Думаю, не меньше тысячи поколений по материнской линии.

Антони покачал головой. Он уже думал об этом.

"Нужно поскорее отсюда выбираться" - пробормотал он и жадно взглянул в сторону приближающегося моря. Он надеялся, что у Нелеты детей не будет. Странно, что она не беременеет. Некоторое время он размышлял на эту тему. Следующие три часа они огибали повороты реки в джунглях, где когда-то с боем пробиралась "Ариостатика".

Весь это путь был теперь печально знаком.

Антони отправлялся на побережье в четвертый раз. Крокодилы, казалось, так и не двинулись с прошлого раза. Он выстрелил в одного с палубы и промахнулся. Кормящие матери, которых оставили сидеть на палубе, испуганно закричали. Вдруг стало заметно прохладнее; вдруг Антони заслышал шепот морской воды. "Ла Фортуна", подхваченная сильным отливным течением, проскользнула последний прямолинейный отрезок Рио-Понго и вырвалась на свободу из леса.

Над прекрасными синими лагунами летали чайки. Зеленовато-белые отблески вспыхивали яркими опаловыми сердцевинами то дальше, то ближе, по мере движения облаков. С дальней стороны островов, там, куда ударял прибой, висела низкая дымка; дул упругий соленый ветер, вдалеке бежали белые барашки. Взгляни, как длинный-предлинный вал перекатывает через риф! О, что за дивный, чисто-омытый мир! Жизнь, снова жизнь!

Радостный возглас Антони отвлек Хуана от штурвала. Раньше, чем корабль успел увалиться, он вновь подбежал к рулю. Веселость Антони его заразила. Он щегольски заломил шляпу, как прежний Хуан, и бодро приказал ставить кливера. Корабль двигался через широкую лагуну, прибой шумел все громче.

На палубу вывели первые партии рабов. Было ровно десять часов. Они должны были повторить короткую латинскую молитву - скоро они ее запомнят. Передали по кругу ведро с морской водой, чтобы ополоснуть руки. Перед каждой партией поставили по котелку с горохом и чем-то вроде густого мучного киселя. По сигналу десятника все разом запускали руки в котел; по сигналу проглатывали. Того, кто норовил ухватить лишнего или, напротив, отказывался есть, били палкой. Предполагалось, что аппетит у всех одинаковый. Потом и мужчинам и женщинам дали разок-другой затянуться из быстро пущенной по кругу трубки. Всем велено было хлопнуть в ладоши, крикнуть "Viva la Habana!" и, выпив по пинте воды на брата, отправляться обратно в трюм.

- Не выпускайте сразу помногу, капитан, - посоветовал Антони. - Подождите, пока узнаете их норов.

Дон Руис кивнул. Теперь, когда корабль приближался к щели в барьерном рифе, он снова был начеку. Антони повернулся поторопить кру, которые должны были везти его с Хуаном на остров. Легкая гребная лодка была уже изготовлена к спуску. Как всегда, бурлящая песчано-глинистая взвесь стремительно втягивалась в щель. Вдруг мощное течение подхватило "Ла Фортуну" и вынесло в открытое море. Она вздрогнула. Потом кливера наполнились.

- Дальше вам вести ее, капитан! - прокричал Антони. - Adios! Идем, Хуан!

Лодку в мгновение ока спустили и оттолкнули. Какую-то секунду над ними висел черный корабельный корпус со слепыми орудийными портами. Потом их подняло на зеленом шипящем валу. Лодка взмыла вверх, и показалось, что корабль тонет. Через его деревянные стены Антони слышал приглушенный, протяжный стон, хлопанье бичей... потом его понесло к берегу на кипящем гребне длинной-предлинной волны. Негры лихорадочно гребли. Хуан на кормовом сиденье откинулся и завороженно глядел в небо. Лодка летела с ужасающей скоростью.

Вдруг их вместе в пеной выбросило вперед. Гребцы выскочили и бегом потащили лодку к пляжу. Антони и Хуан спрыгнули на твердый, чистый песок. Гребцы тащили лодку в дюны, словно подгоняемые инерцией последней волны. А там...

"Ла Фортуна" мчалась на запад, сияющая гора парусов, на которую грустно взирала бледная дневная луна.

Есть дружество и человеческое участие, есть утешение и поддержка в религии, целительная сила в некоторых пейзажах. Все это бальзамы, которые можно приложить к незаживающим ссадинам и ушибам жизни. Но их редко удается прописать специально или вычленить, как некое химическое соединение. Их порой удается отыскать, словно дикие целебные травы, случайно выросшие и случайно сорванные. Ошибочно считать их панацеей. Это скорее обезболивающее или укрепляющее, но в большинстве случаев - лучшее средство, которое можно сыскать, особенно если пациент лечится ими неосознанно. Эта поездка на барьерный риф долго оставалась в памяти Антони такого рода лекарственным средством, которое, считал он, хотя и затруднялся внятно объяснить, продлило и скрасило его существование.

И впрямь, было что-то необычайно чистое и бодрое в этих омытых волнами, овеянных морскими волнами островах; не было ничего загадочного или мрачного. Они лежали, влажные, дрожа и обсыхая в бесконечном тропическом свете. Он почувствовал это, едва ступил на берег.

Нехоженная, нетронутая полоса уходила к северу на много миль, где наконец исчезала в белой прибойной мгле. Всякий раз, как длинный-предлинный вал с грохотом накатывал на берег, влажный туман вспыхивал радугами. Чайки стремительно проносились над редкими зубьями лучащегося гребня, всякий раз чудом взмывая над поверхностью. Дул сильный ветер, теплый, однако без лесной застойной влажности и запаха гниющей растительности. Привкус соли в воздухе прояснял голову.

Но что ощущалось в первую очередь и постоянно, это пронизывающий свет, изливаемый на песок и воду, отраженные синие лучи, необъятные просторы кобальтово-синего моря и голубое, как яйца малиновки, небо. Далеко-далеко висела натянутая черная нить горизонта. Это была грань. Если б не она, это бы была вечность.

С одной стороны от Антони дрожали мыльные хлопья зеленой воды, образуя переменчивый узор тающих изгибов, с другой тянулись молчаливые горы ослепительно белого песка, дюны, переходящие в миниатюрную тропическую возвышенность. Здесь не было и памяти о человеке. Стайка куличков летела чуть впереди Антони, ожидая, пока он ее нагонит. Тогда кулички вновь поднимались в воздух, их слабые, пронзительные крики только подчеркивали тишину. Они оставляли легкие следы, быстро тающие на влажном песке. Еще были маленькие прибрежные крабы, заметные лишь по мельканию теней в песке. Сами они были неразличимы на ярком солнце. Так, через шум крыльев и волн, через переменчивое мелькание млечных теней, вспархивающих при его приближении, Антони брел все дальше и дальше на север.

Глухой рокот прибоя, бьющего в обнаженный отливом крутой прибрежный уступ, напомнил ему, что пора возвращаться. Он повернул на юг и пошел назад по своим следам. Он прошел не меньше двух миль, однако первый восторг еще не успел улетучиться. Он шагал широко, весело махая руками. По такому гладкому серебристо-белому пляжу можно идти бесконечно.

Солнце село. Короткий тропический закат догорел, оставив обглодок печальной луны изливать серебристую славу лучей на берег. Пенные замки вздымались и опадали грудой тающих опалов. Белая прибойная дымка стала вдруг призрачной и волшебной. Возвращающийся прилив гудел все громче. Казалось, мягкие голоса время от времени окликают Антони из прибоя. Зрачки расширились, постепенно привыкли к темноте. С наступлением первой вечерней прохлады он искупался в приливной заводи и побрел вдоль краешка моря. Волны добегали ему до щиколоток.

Какая радость, что в наступивших сумерках не завыли, не заревели джунгли! Вообще ни звука, только ритмичный ропот буруна да шелест накатывающих на берег волн. Казалось, они вымывают тягостные воспоминания и предчувствия из его головы, как вымывают из кораллов забившийся в них песок и водоросли.

Да, это было пространство вне времени.

Здесь он снова мог жить бестревожной жизнью здорового тела, заботясь лишь о минутных потребностях. Он шел по песку только в настоящем. Даже поступь больше его не тревожила. Он скользил вперед, без усилий, несся вперед, словно на крыльях, едва касаясь босыми ступнями щекочущего песка.

В миле впереди, чуть подальше от берега, взметнулось вверх желтое пламя - там в дюнах Хуан и негры разбили лагерь. Наверно, скоро будет готов ужин! Антони вдруг понял, что сильно проголодался. Он еще раз окунулся в прибой и размашисто поплыл под величественной пенной завесой. Волна вынесла его на берег, и он пошел по людским следам к разбитому в дюнах бивуаку.

Здесь было приятно тепло. Песок отдавал накопленный за день жар. С невысокого песчаного вала Антони посмотрел на лагерь. Он был разбит на поляне меж чахлых низкорослых пальм. Вкруг раздвоенного оранжевого пламени плясали тени. Пять человек лежали вокруг костра, широкие наконечники воткнутых рядом ассагаев поблескивали в свете пламени. Приглушенные голоса и смех мешались с запахом жареного мяса. Благодарение небесам, никаких женщин! Зачем они? Здесь ненадолго будет, как в райском саду до прихода Евы и ее дочерей. Но одиноко не будет. Бесстрастное братство сильных мужчин, пренебрегших тысячами мелочных деталей, о которых вечно пекутся женщины. Они будут убивать и есть, спать и купаться, говорить, когда захотят, или молчать. До начала дождей они будут жить, одинокие и чистые, в простом, счастливом братстве рыбаков и охотников.

Хороши были эти длинные голые острова, омываемые с одной стороны океаном, с другой - синей лагуной; хороша была золотая сеть незнакомых звезд над головами, величественное прохождение солнца и луны. Под вечным соленым ветром присмирели пальмовые заросли. Не было ни докучных обезьян, ни огромных, голодных хищников. Только прибрежные кролики и олени; только морские птицы населяли эти коралловые утесы и уютные рощицы. Сторона, обращенная к материку, до самых мангров поросла кокосовыми пальмами. Здесь море узкими длинными заливчиками вдавалось в древний коралловый риф, образуя гроты, окаймленные серебристо-белыми серповидными пляжиками; берега нехоженные, неведомые, усеянные дивными раковинами, тайные и упоительные. И все было понятно без слов, ничего не надо было разъяснять. Там, у костра, ждали его братья-Адамы, и они знали все, что знает он. Они ждали, и копья их были воткнуты в песок.

Он сбросил ненужную одежду в кусты, и, выступив в лунный свет, окликнул. В ответ зазвучали громкие приветственные крики, фигуры у костра ожили.

Из вкопанной в песок бочки - колодца рыбаков - Хуан зачерпнул ему чистой, безвкусной воды. Они ели прибрежную птицу и жареного оленя, добытого копьем. Испекли в костре немного ямса и ели почти без соли. Теперь по кругу пошли трубки. Один негр рассказывал, как бил копьем акул. Все завернулись в одеяла и легли спать.

Утром остров блестел, отмытый и вычищенный солнечным светом. Свет становился ярче, яростнее. Синее море за дюнами переливалось и слепило. Над ним проносились тени ястребов. Пальмовые листья согласно хлопали на ветру.

Но они уже не слышали рокочущий голос моря и шелест маленькой рощи. Они слились с их мелодией, стали ее частью. Теперь так было всегда. Он жили в тепле, здоровом довольстве, беспечной праздности, они купались в свете, словно в огромной ванне. Рассудок Антони, ставший в последнее время вместилищем мрачных теней, говорил телу, что все снова в порядке. Он опять стал юным и спокойным.

Хуан частенько поглядывал на хозяина этим утром, когда они сидели вокруг костра, подбрасывая в огонь сухие пальмовые листья. Невидимое в ярком солнечном свете пламя угадывалось лишь по дрожанию воздуха над оранжевыми язычками. Оно было часть горящего дня. Свет возвращается в свет. Листья возвращаются в свет, из которого были взяты. Никакого праха, пепла. Метаморфоза очевидна; смотришь и видишь, не обдумывая. Как видишь, что оставленные приливом озерца стекают обратно в океан, и ничего не остается от них, разве что тонкий осадок.

Хуан возмужал. В нем было что-то от цыгана. Он чутко улавливал чужие настроения, но сам неизменно оставался весел. Сейчас он откинулся назад, как когда-то в Регле, и дрыгал в воздухе босыми ступнями. То был шутливый вызов небесам, победа света над глупыми тенями вещей.

"Зачем печалиться, хозяин? - казалось, спрашивал он. - Разве и я не живу в том вечном свете, в котором - знаю и знал с того дня, когда вы смотрели на меня и на ласточку - купается и ваше существо?" Дурашливо перебирая гитарные струны, он запел красивым тенором:

Дик, дик его лик
На брегах Бембибре,
О полудень я слыхал
Голос детский пастуха,
Он барашков белых гонит
Где шумит речной поток,
По-над речкой, где темна
В омутах вода.

Я слыхал его опять
На поре закатной дня,
Озарившей темный дол,
Там где волк - враг его.
Дики, дики чьи-то крики
На брегах Бембибре,
Странен, странен голос звонкий
Сына Миньо.

В этот день они немного рыбачили, купались, дремали - а когда наступил вечер, заснули снова. Раз Антони проснулся и смотрел, как метеоры слезами света катятся с темных небесных щек. Встала луна. Южный Крест, загадочнейшее из созвездий, горел и мерцал. За дюнами пение прибоя звучало мощной басовой элегией о мире прекрасном, но позабытом века назад.

Сперва Хуан каждый день делал на бревне зарубку, потом забыл, и бревно отправилось в костер. Время суток они узнавали, если хотели, взглянув, как высоко стоит небесный светильник, как длинны тени на дюнах. Однако и ночь, и утро всегда приходили неожиданно. Для Антони ночи и дни слились в одну протяженность, освежаемую, но не прерываемую сном.

Они спустили лодку и били рыбу в лагуне. Сквозь бесцветную воду можно было различить, как тени рыбин скользят над белыми песчаными отмелями. Они тихо подводили лодку и бросали гарпун в пятнисто-синюю тень, которая оказывалась пригревшейся на солнце акулой. Начинался бой. С крупной акулой они играли часами. Она тянула лодку по воде, окрашенной собственной кровью. Иногда, чтобы избежать крушения, приходилось отпускать веревку. Если нет, то рано или поздно ужасающую рыбью морду подтягивали к самому планширю, и тогда в ход шли ассагаи. Эта было исступленное убийство ради убийства. Ассагаи вонзались в рыбью плоть. Большие и маленькие рыбины слетались со всех сторон к петляющему вдоль рифа кровавому следу. Из сотен отверстий в коралловом подводном склоне мчались тупорылые и остроносые создания, чтобы съесть и быть съеденными. Вода кипела, в ней что-то хрупало, раздиралось, кружило. Наконец они вытаскивались из бьющейся еще плоти гарпун и следили, как она, переворачиваясь снова и снова, идет на дно в общем водовороте жрущих существ, мелькающих, рвущих, кусающих и плещущих.

Раз они преследовали что-то, похоже на гигантскую подводную птицу, которая на черных широких крыльях парила в жидкой струящейся атмосфере. Это был скат, и он едва их не погубил. Они загарпунили его, он дернулся. Рывок чуть не опрокинул лодку, а скат уже развернулся и атаковал ее нос. Огромные бурые плавники взметнулись над водой, лодка подпрыгнула. Скат ушел под воду и снова надвигался на них. Однако они не стали его дожидаться. Они что есть силы гребли к берегу, оглядываясь на мстительную черную тень. Скат еще некоторое время ждал у берега, потом бросил. Весь следующий день Хуан чинил лодку.

Но все это были мелкие происшествия, своего рода знаки препинания в длинной череде дней, в белом сне о свете. Антони больше нравилось просиживать часы на коралловом выступе, по которому скакали песчаные блохи, и ловить радужных рыбок, которые клевали редко, или с кем-нибудь из кру терпеливо выжидать в песчаной ямке между дюн, пока крошечный олень, едва ли больше крупного кролика, подманится к привязанной на палке красной тряпице. Иногда приходилось ждать часами, но в конце концов олень обязательно подходил. Свистела тетива, и ужин, пронзенный стрелой, бился на песке. Один молодой кру убивал их ассагаем. Это было высшее копейное искусство, ибо олень на бегу молниеносно сворачивал то вправо, то влево. Однако копье почти всякий раз поражало цель.

С четырьмя такими нимвродами не было нужды в огнестрельном оружии. Единственное ружье, которое они привезли с собой, лежало без дела. С едой хлопот не было. Они отводили воду из приливного озерца и набирали ведро кефали. Остальная доставалась чайкам и скопам, которые стали до смешного ручными. В рощице на берегу было сколько хочешь кокосовых орехов, мякоть и молоко. И никаких муравьев! Только обессиленные бабочки добирались до голого рифа через широкий, длинный ров продуваемой ветрами лагуны.

Одну из бухточек Антони привык считать как бы своей собственной. Все знали, что там его не надо тревожить. От моря ее отделял риф, через который просачивалась только вода и мелкие рыбешки. Это был чистый, белый водоем, над которым склонялись несколько кокосовых пальм. Здесь он проводил часы; купался и спал в тени берегового обрыва, здесь часами сидел, в мечтах населяя берег причудливыми полубогами, являвшимися ему из забытого мира света и песен. Его наполняла бесконечная светлая жалость по утраченному миру, миру, который рыдал по ночам в антифонах прибоя печальными, переливчатыми басами, такими страстными, словно надеялись вернуть этот мир к утру.

Даже днем странные далекие голоса не умолкали в пустотелой раковине грота. Антони уже ни о чем не думал. Он слышал. Он смотрел, как свет проходит через дрожащую воду, как тени волн бледным серым офортом повторяют движения самого движения. На дне лежали несколько прихотливо завитых раковин. Сперва он думал, что они пустые и мертвые. Однако шли дни, неиссякаемый поток света выжег в его мозгу мельчайшие подробности обстановки, и тогда он заметил, что раковины перемещаются. Менялся образованный ими треугольник.

И свет, свет, свет! - неиссякаемое тропическое мерцание, всепобеждающий жар, и живое, горячее сияние всех цветов, под всеми углами, преломленное всеми воздушными и водными призмами, свет, насыщающий самою кровь, проникающий в самые дальние, самые темные уголки сознания. Свет напитал его плоть. Однажды, лежа на берегу и неотрывно глядя на воду в гроте, где, как в линзе, собирались солнечные лучи, он понял, что он - одно с растениями, деревьями, камнями вокруг, одно с теми созданиями, которые ползают на песчаном дне под водой. Он видел, что и завитки увеличенных водой раковин, и сезонные спирали пальм - все это естественные приборы, отмечающие ход солнца вокруг земли, имя света, начертанное природой. И все его мысли о свете, осознанные и неосознанные, слились в одно. Как в тот день на "Вампаноаге", когда миссис Джорхем прервала его видение, он перестал мыслить последовательно. Он постигал. Он видел. Он закрыл глаза, чтобы видеть лучше...

Он плыл в беспредельном пространстве, где не было направления и было совершенно темно. Он не мог больше открыть глаза. От него остался только рассудок, и рассудок этот хранил в себе запас света. "Да будет свет". И вдруг на своде раскрылся ослепительный цветок света. Несказанно прекрасный день струился во все стороны - сфера, которая заполнила собой пространство и все же вечно расширяется. Там, где ее не было, было ничто. Там, куда она достигала, был свет. Все телесное было ее частью и существовало лишь в этом цветке света. Наблюдать, как распускаются бесконечные лепестки, от звезд до морских раковин, значило увидеть время. Увидеть весь цветок, расширяющийся в ничто тьмы, значило увидеть время в единой вспышке. Ибо, хотя цветок пребывал вечно, тот, кто глядел на него издали, видел как бы мгновенную вспышку. Внезапно все, от начала времен и до их конца, произошло.

Он открыл глаза и понял, что закрыл их мгновение назад. Он снова был в своем теле. Он повел руками и ногами. Он чувствовал болезненную опустошенность; радость. Не сразу он смог отличить шум прибоя от биением крови в ушах. Он начал бесцельно играть с гладким пальмовым орехом. Он стал запихивать его в землю. "Из него вырастет дерево, - думал он. - Оно живое".

Росток, как змея, пополз из земли. Он выпустил лист, другой. Листья зашумели на солнце, закручиваясь в спираль. Мгновение мощные зеленые ветви трепетали в солнечном свете. Потом они бросили семя. Дерево съежилось, ушло в землю. Антони по-прежнему держал в руке орех. Он наконец затолкал его в песок. "Вот как растут деревья! Они и семя - одно. Для хозяина цветка-света они тоже плоть. Как и я. Все телесное - одно. "Тысяча лет пред тобой, как один день". Да, и миллиарды эпох - одна краткая вспышка.

Он больше не думал. Он лежал на песке, умиротворенный духом и разумом. Состояние его тела было равносильно одной долгой, бессловесной молитве. Не через образ, не через посредника он славил своего творца, создателя света. Потом начался прилив, волны стали перекатывать через его руки. Он встал и пошел назад к огню.

Ночью их покропило дождиком. Но Антони не заметил. Он спал, словно перед сном пробежал миль десять.

Хуан встревожился. Дождливый сезон и первые бури, должно быть, близко. Однако решил ничего не говорить. Что если они промокнут - manana. Он плотнее закутался в одеяло, глядя на мглистые звезды и тихо напевая себе под нос. На островах хорошо! Еще немного, и пора будет возвращаться. Мелодия замерла у него на губах. Прибой продолжал петь.

Глава XLIII

Образ плавится

Глава XLIV

Твердый металл потек

Однако еще утром заря была ясная, золотая, как и все предыдущие дни, а дождливый сезон обыкновенно возвещает о себе несколькими днями кратких, но мощных ливней.

Иначе было на этот раз. В полдень огромная, чернильно-черная грозовая туча просто закрыла собой горизонт и понеслась на них. В ее фронте сверкали молнии. Гром раскатился на сотни миль. Далекое глухое ворчание и стало первым предупреждением для Антони и его друзей. Потом налетела туча и, словно упал навешенный сверху ставень, закрыла собой свет. Люди померкли, как при затмении. Мир словно выпал из чистого, радостного света в серый сумрак. Проливной дождь, с каждым часом все более холодный, бил косыми струями, быстрее и быстрее бежавшими с их плеч.

Они поспешно собрали немудреные пожитки в каноэ и впереди тучи понеслись вверх по течению. Однако она их нагнала. Первый мощный шквал ветра с дождем обрушился на лодку вечером, в десяти милях от фактории Гальего.

Сразу стало темно, как в смоляной бочке. Лес стонал, плескал, трещал. Порывы ветра, казалось, тщатся поднять лодку над водой. По реке плыли оторванные ветки и листья. Куда править, они видели только во вспышках молний. Прилив кончился раньше, чем они добрались до фактории Монго Тома. Вскоре они уже не могли грести против начавшегося отлива и быстро ускоряющегося течения. Оставалось выбираться на берег и ждать следующего прилива. Просто плыть по течению и вычерпывать означало скорую гибель от упавших и вывороченных стволов, которые неслись навстречу им в темноте.

Однако подумать о высадке было проще, чем высадиться.

Трудно было узнать Рио-Понго сухих сезонов, это покладистое водосборное русло, в бурном, кипящем потоке, наполненном мертвыми деревьями и лесным сором. В свете молний он казался широкой бурой лентой, катящей на них из темноты. Река уже затопила низкие берега. Зацепиться за упавшие стволы или корни на отмели значило погибнуть наверняка. Они лихорадочно гребли вдоль быстро заливаемого водой лесв, ища хоть какой-нибудь бугорок. Двигаться вперед было почти невозможно. Вдруг завихрение воды понесло их вверх по течению; извилистая молния, которая, казалось, ударила в реку прямо перед ними, высветила над водой причудливую песчаную отмель и несколько деревьев.

Они подошли к отмели с подветренной стороны и осветили тусклым фонарем затопленные берега. Увидев большую нору под корнями и почуяв запах разложения, один из кру предостерегающе крикнул. Поздно. В свете фонаря Антони увидел под корнями два желтых рептильих глаза. В следующую секунду чудище бросилось на них.

Крокодил, который охраняет свою кладку, действует импульсивно. Этот попытался забраться в лодку. Один из кру вонзил ему в пасть ассагай. Однако половину лодки залила вода, фонарь погас. Чудище развернулось и ударило лодку хвостом. Затрещали доски.

- Гребите! - заорал Антони.

Кру налегли на весла. Последний гребок выбросил их на берег. Они выпрыгнули из лодки и по корням влезли на твердую площадку. Лило, как из ведра. Антони начал выкрикивать имена. Все были здесь - и все рядом - где-то в темноте.

Кто-то с шумом карабкался по корням.

- Madre! - вскричал Хуан. - Он лезет за нами!

Новая вспышка осветила ящера, который решительно двигался на них. В ослепительном пульсирующем свете казалось, что клыкастая улыбка, выступающая нижняя губа и быстрые кривые ноги надвигаются на них бесконечно. Сзади была бурая, исступленно бегущая река, на ее фоне отчетливо трепетали голые ветки засохшего дерева.

Тьма сомкнулась вновь.

Антони сидел в развилке дерева. Крокодилья морда стояла у него перед глазами, словно выжженная светом. Действовал он совершенно бессознательно. Крокодил был хвостом по стволу. Тонкое дерево раскачивалось. Дрожание отдавалось в крепко стиснутых его руках Антони. Черт, эта зверюга не шутит!

Антони и Хуан оказались на одном дереве с молодой мартышкой-дианой. Она верещала и ругалась на них, пока дождь, который то немного ослабевал, то вновь неистово молотил по воде, не утихомирил ее. Когда затихал шум дождя и ветра, они слышали, как она стучит зубами; вскоре их зубы тоже принялись выбивать дробь. Во время редких затиший, когда не мешали ветер и гром, замерзшие люди на деревьях перекликались. Голоса кру звучали уже еле-еле. Беспомощный щебет этих дрожащих человекообразных птиц первым навел Антони на мысль, что все они могут пропасть ни за грош. Часы шли за часами, дождь лил, как одержимый.

Вниз по реке прошла лодка. На ней били в гонг. Они стали вопить, словно грешники в чистилище, но шквал заглушил их голоса. Когда шквал улегся, лодка уже миновала их и шла вниз по течению. Видимо, с лодки рассчитывали увидеть фонарь.

Казалось, утро никогда не наступит. Антони не мог поверить, что каких-то несколько часов назад ему было тепло и блаженно-радостно на сияющем берегу. Теперешний мир был иным. Его знамениями были тьма, озверевший дождь и видение крокодильей злобы в сияющей вспышке. Как он мог так ослабеть за одну ночь? Он привязал себя поясом к стволу.

К утру ветер улегся, дождь перестал. Свет наконец пробился через темный, разбухший балдахин, медленно влекомый ветром над самыми верхушками деревьев. Пришла новая напасть. На них

набросились несметные полчища москитов и гнуса. Пятидесятирукое индуистское божество и то не смогло бы отбиться от стольких насекомых. Укусы доводили до исступления. Москиты налетали серыми стаями и сосали кровь.

Теперь они видели, куда их занесло. Это была плоская песчаная отмель, ярдов сто длиной и двадцать шириной. Ее острый нос указывал вверх по течению. Самое высокое место было всего в нескольких футах над водой. Это был крокодилий караван-сарай и любимое пристанище скорпионов. Чудо, что им удалось высадиться в темноте и добраться до деревьев. Вода прибывала, из-под корней вылезали все новые крокодилы, большие и маленькие. Пять или шесть кружили под деревьями, злобно огрызаясь друг на друга. Все кру растеряли свои копья. Лодка не возвращалась. Обезьяна вертела головой и постанывала, расчесывая оранжевый зад. Хуан сидел на нижней ветке, лицо у него было красное, опухшее и походило на обезьянью задницу. Однако никто не смеялся.

- Что дальше, хозяин? - еле ворочая губами, выговорил Хуан.

- Завтрак, - сказал Антони, силясь улыбнуться.

- Ага, для крокодила, - отозвался Хуан.

Он прислонился к стволу, символ распухшего отчаяния. Кру сидели на ветвях, как мокрые черные вороны на гротескных виселицах, и молчали.

Совершенно очевидно, делать было нечего. Они и не делали. Сидели. Антони горел, как в огне, его лихорадило. Он нашел развилку поудобнее, устроился в ней и решил подумать, но вместо этого задремал. Ветер прогнал гнус. Однако тело было уже отравлено насквозь. Глаза заплыли и не открывались. Вдруг все закричали хором. С деревьев неслись отчаянные вопли, обезьянка подвывала. Это они услышали звуки выстрелов ниже по течению.

Что если лодка опять пройдет мимо? Ведь может. Сам Антони ничего не видел, только проблески света через раздутые до глаз щеки. Он стянул рубаху и замахал ею, вопя до хрипоты.

Громогласный звук гонга прозвучал отсрочкой смертного приговора. Крики, выстрелы. Крокодилы не хотели покидать насиженный остров. Казалось, все происходит где-то далеко. Антони было безразлично. Руки и ноги распухли и не двигались. Он горел от ног до макушки. Смутно он почувствовал, что его снимают с дерева. Его окатили чем-то божественно холодным, унимающим зуд. В рот влили превосходной голландской водки. Он закашлялся.

"Можно лечь и спать. Никаких молний в черном лесу, никаких москитов. Можно лечь и спать. Можно..."

Через три часа они были в Бангаланге и его несли вверх по холму. Нелета, плача, уложила его в постель. Он ее не видел. Это она послала лодку. Ему было все равно.

- Не мешайте спать, говорю вам, не мешайте спать. - Он провалился в отравленное забытье.

Через два дня опухлость спала, он смог подниматься с кровати. Однако он чувствовал себя обессиленным, под глазами появились большие белые круги. Если бы не они, лицо его походило бы на бронзовую маску. Он и впрямь загорел, однако пользу от проведенных на барьерном рифе дней свела на нет последняя ночь на песчаной отмели. Он не слушал ничьих советов. Фердинандо говорил, нужно пить двойную порцию хинного настоя, чтобы победить лихорадку. Но Антони опротивела горечь. Вместо этого он постоянно курил и пил пунш. Вино кончилось. К обеду он тупел, тогда ему удавалось немного поспать. Иногда он просиживал всю ночь с сигарой у рта.

Нелета с жадностью накинулась на него после разлуки. Он пытался извлекать пассивное удовольствие из ее страсти. Это распаляло ее еще больше. По утрам он лежал со следами ее зубов на груди, вставать ему было лень и незачем. Снаружи временами лил дождь. Лес дышал влажными испарениями. Изредка выглядывало солнце, на несколько минут превращая двор и комнату в подобие турецкой бани. По утрам он находил в башмаках голубую плесень. Одежда отсырела.

Неделя неожиданно и необычно ясной погоды внезапно вернула ему волю к действию. Он спустился в док, проследить, как оставшихся невольников грузят на "Эль Аргонаутико", присланный из Гаваны корабль. Теперь бараки опустели. Антони чувствовал облегчение. Теперь несколько месяцев не будет караванов, они не приходят в дождливый сезон. Корабль привез много почты, в том числе из Ливорно.

Мистер Бонифедер при смерти - а письмо написано пять месяцев назад. Вероятно, старика уже нет в живых. Антони помедлил над письмом, удивляясь, что известие не вызвало у него почти никаких чувств. Он утратил способность к переживаниям. Он велел откупорить бутылку вина и выпил в конторе у Фердинандо, чего раньше себе не позволял. Две бутылки малаги вызвали легкое ощущение грусти. Фердинандо теребил его расспросами, куда записать выданные брату Франсуа деньги. Он обругал и Фердинандо, и брата Франсуа, продолжая бесстрастно вскрывать письма.

... Мистер Бонифедер поручил мне написать капитану Биттерну в Гибралтар, чтобы он забрал вас из фактории Гальего и отвез в Ливорно. Он жаждет повидаться с вами, пока не поздно. "Единорог" ожидается в Гибралтаре со дня на день. Напишите туда капитану Биттерну и сообщите широту и долготу Рио-Понго. Обязательно пришлите ему эти сведения. Он не знает Перцового берега. "Единорог" в последнее время взял много призов. Война с Испанией обогащает английских каперов, et cetera... Как вам жизнь среди золотых дикарей? Макнаб и наша общая Вера в добром здравии...

Почерк Туссена. Дальше до конца письма про европейскую политику.

"Как ему жизнь среди золотых дикарей?" Тьфу! Он сплюнул на пол. Сил писать капитану Биттерну не было. Пусть разыщет Рио-Понго, если сможет. Она есть на картах.

Он прочел несколько писем из Гаваны. Чибо пришлет "Ариостатику" через два месяца. "Его Превосходительство озабочен провести как можно больше судов через расставленные английскими грабителями сети".

Пф! Предположим, "Единорог" захватит несколько кораблей Его Превосходительства и продаст как военные трофеи? Антони стало смешно. Поехал бы он с капитаном Биттерном, появись тот сейчас? Вероятно, нет. Он больше не может решать на ходу. Он чувствовал себя, как... как рыба на горячем песке.

Он сгреб письма в ящик стола и пошел вверх по дороге к дому. Может быть, если раскрыть душу брату Франсуа, станет легче. Он завернул на лужайку, и нашел брата Франсуа в отчаянии. Несколько дней назад тот похоронил старого воина-сусу. Антони пришлось выслушать всю историю паука. Она неожиданно его напугала.

Брат Франсуа ничем не мог помочь старику. Тот просто перестал дышать. Священник чувствовал себя бессильным перед лицом подобного суеверия. Вид у него тоже был беспомощный. Он жаловался. Антони впервые почувствовал, что никто ему не поможет. Он не стал рассказывать о своих заботах. "У меня тоже украли душу" - сказал он себе то ли в шутку, то ли всерьез, и, спотыкаясь, зашагал вверх по склону.

На солнце начало сказываться выпитое. В голове мутилось, перед глазами плыли белые пятна. От брата Франсуа никакого проку. Он лег в постель, заснул и проснулся в ознобе. Эта ночь на отмели! Лихорадка в костях, суставы скрипят.

Дождь зарядил надолго. Через три дня Антони скрутило. Озноб, лихорадка и дожди продолжались. Его попеременно бросало то в жар, то в холод.

До конца жизни этот долгий дождливый сезон в фактории Гальего вспоминался как смутный, но страшный сон. День ото дня ему становилось хуже. Снаружи было темно, еще темнее внутри. Спустя несколько недель ему стало казаться, что он смотрит на мир из глубины пещеры. Где-то далеко, у входа в пещеру, ходили и что-то делали расплывчатые фигуры. Сам он был прикован внутри. Ему хотелось умереть.

Раз в три дня что-то невидимое наползало на него во тьме и трясло, как крысу. Зубы его лязгали. Он горел в жару и обливался потом. Некоторое облечение приносило вино. Он пил постоянно, с каждым днем все больше. Много пил по ночам. Он почти не различал день и ночь. Нелета не позволяла ему вставать. Он злился, дрался с ней, гнал ее прочь. Однако он знал, что она права, что она хочет ему добра. Он ненавидел ее за то, что она его любит. Отослать ее не было никакой возможности. Фердинандо он не разрешал даже заходить в комнату.

Управляющий, однако, не очень горевал. Его устраивало, что он остался практически единолично заправлять факторией. Иосиф вскоре додумался до разных мелких нововведений, которых никогда бы не одобрил фараон.

В частности, не повезло брату Франсуа. И Фердинандо, и Нелета не хотели видеть его за обедом. Он вообще перестал бы заходить в дом, если бы не желал хоть чем-нибудь помочь Антони. Однако он был бессилен побороть лихорадку. Он сидел у постели больного, чувствуя на себе злобные взгляды Нелеты. Она всегда находила повод выпроводить его пораньше. Разумеется, он не знал о ее разговоре с Мномбиби. Не знал монах и того, что Нелета выливает все его лекарства.

Антони лежал как бы в оцепенении. По крайней мере, он редко отвечал брату Франсуа. Он отверг предложение духовной поддержки и не захотел причаститься. Очень смутно, и тем не менее очень глубоко Антони чувствовал, что Нелета и священник борются из-за него. Когда брат Франсуа приходил, атмосфера в комнате сгущалась. Антони просил, чтоб его оставили в покое.

Когда он мог мыслить ясно, то понимал, что наверняка умрет. Убеждение росло по мере того, как уходили силы. Он уже не мог сам налить себе вина. Нелета постепенно перестала давать ему ром. Хотя она несомненно спасла его от более быстрой смерти и выглядеть он стал лучше, страдания стали более осознанными и потому более мучительными.

Дождливый сезон близился к концу. Антони знобило и лихорадило по целым неделям. Он часто бредил. От этих дней жара и слабости, когда происходящее в нем и во вне безнадежно смешалось, память с поразительной ясностью затянувшегося наркотического сна сохранила несколько эпизодов. Он не мог вспомнить, что было на самом деле, а что в бреду. Возможное и невозможное казалось равно достоверным. Вымысел и явь представали чередой изменчивых образов. В них отражались его мрачные мысли, словно происходящие в пространстве, подверженному смягчающему действию времени. На много недель они заместили собой события.

Пространство вытянулось. Оно стало больше в длину, чем в ширину, причем протяженность его все время менялась. Иногда черные резные фигурки в изножье кровати придвигались вплотную. Чудные африканские горгульи строили ему рожи, то так близко, что их вытянутые языки тянулись к его лицу, то в сотне футов, и тогда кровать растягивалась, как дорога с воротами в дальнем ее конце.

Может быть, этой победе длины над шириной способствовало Нелетино зеркало. Оно стояло на комоде в дальнем конце комнаты, прямо напротив Антони. В зеркале он видел и себя, и все, что творится в комнате. Нелета как-то накрыла зеркало полотенцем, но Антони не мог вынести слепящую белизну перед глазами, и попросил полотенце снять. Когда Нелета выполнила его просьбу, мир словно возник заново. Зеркало, казалось, вбирает в себя свет и отбрасывает лучи в мрачную пещеру за глазными впадинами Антони, пещеру, в которой он боялся оставаться один.

Зеркало было большое, французское, предмет жгучей зависти прислужниц. Антони подарил его Нелете, когда ввел ее в дом. Чуть отступив назад, она могла видеть себя целиком. Ящики ее комода шли ступеньками, так что она стояла у зеркала как у подножия низкой лестницы. И впрямь, все в комнате вело к зеркалу и воссоздавалось в его золотистой атмосфере, которую днем подчеркивал проникающий сквозь жалюзи свет, а ночью - мерцание свечей. Вся жизнь комнаты продолжалась в сонном полумраке за зеркалом.

Там Антони видел себя, лежащего на кровати, видел, как бронзовый загар постепенно сходит с его лица, как истаивают черты, делаются мельче, кожа приобретает болезненно-желтый оттенок, глаза становятся большими, пронзительными, тоскливыми. Теперь он мог смотреть себе в глаза часами. В зеркале сидел брат Франсуа, который, казалось, собирал вокруг себя проникающий через жалюзи свет. Этот свет, надмирная доброта и тихое, неизменная ласковость улыбки смешивались, словно были одной природы. Годы спустя Антони вспоминал окруженное светом лицо брата Франсуа как успокаивающий, неистребимый образ человеческой крепости.

Видимо, священник просиживал у постели часами, потому что только это воспоминание и сопровождалось голосом. Что он говорил, Антони не запомнил. Но он отвечал. Они разговаривали. Ни фразы из этих призрачных бесед не удалось впоследствии воскресить в памяти. Однако остаток Антони, свободный от всего внешнего, почти свободный от самой плоти, говорил с братом Франсуа. Память не сберегла слов, но сохранила звучавшие в них утешение и бодрость. У Антони сохранилась твердая уверенность, что именно это духовное лекарство помогло ему выжить.

Когда уходил брат Франсуа, Антони видел Нелету. Она легко, как пантера, ходила по комнате. Она наклонялась над ним, подносила воду, которую он пил в неимоверных количествах, прибирала в комнате, ставила у постели цветы, иногда плакала украдкой. Однако была в ней какая-то ярость, выражение собственницы в каждом ее движении. Она часто ложилась рядом и обмахивала его веером. На ней было длинное пятнистое шелковое платье. Она старалась при всяком удобном случае приподнимать штору, чтобы он видел колышущиеся зеленые листья во дворе. В зеркале ему казалось, что он видит леопарда, залегшего в лесу рядом с беспомощно распростертой жертвой. Он засыпал, попеременно чувствуя на лице то прохладное веяние опахала, то ее теплое дыхание. Ему пришлось смириться с ней окончательно. Нелета тоже была в зеркале.

Приходили и уходили другие люди. Бородатый незнакомец три раза пускал ему кровь. Позже Антони узнал, что это был новый помощник с "Ариостатики", по совместительству лекарь-самоучка. Бородатый человек с тазиком и ланцетом приходил несколько раз. Антони стал слабее и тише. После третьего кровопускания он достиг наинизшей точки в своем существовании. К счастью, "Ариостатика" вскоре отбыла вместе со своим "лекарем". Но Антони тогда этого не знал.

Как раз когда он лежал в роковом забытьи после третьего кровопускания, брат Франсуа пришел в последний раз. В тот день Антони трудно было даже повести глазами. Он видел только прямо перед собой, все остальное было в дрожащем мраке. Брат Франсуа в зеркале был взволнован, взвинчен, что-то говорил. Он пытался подвигнуть человека в постели на какое-то действие. Все это происходило с другим, с тем, кто в зеркале. Зачем они его беспокоят? Дали бы ему умереть с миром. Голоса спорили.

Скорее бы все это кончилось!

Теперь на картине были Фердинандо и Нелета. Брат Франсуа взывал к постели с мольбой. Вдруг он встал и вышел. Все снова стало тихо. Блаженно тихо. В зеркале никого не осталось. Оно посерело, свет померк. Тьма залила глаза. Он лежал неподвижно, чуть дыша. Произошло что-то ужасное, такое, что ему не простится. Брат Франсуа ушел. "Хорошо, меня тоже тут скоро не будет". Он сдался. Мир внезапно исчез.

Мучительная атмосфера трагедии, повергшая больного состояние полного нечувствия, была делом рук Фердинандо.

Когда прибыла "Ариостатика", выяснилось, что невольничьи загоны пусты. Последние остатки Амахова каравана отбыли на "Эль Аргонаутико" несколько месяцев назад. Сольер, который командовал теперь "Ариостатикой", торопился назад в Гавану. Дождливый сезон был в самом разгаре, новых поступлений не ожидалось. Однако и Сольер, и Фердинандо были озабочены не ударить в грязь лицом перед Антони, когда тот выздоровеет. Не было еще случая, что бы судно долго простаивало у фактории Гальего без дела. Фердинандо не желал, чтобы первый такой прецедент случился, пока он заправляет хозяйством. Сольер, назначенный командовать "Ариостатикой" после гибели капитана, все еще не знал, как относится к нему Антони, и хотел зарекомендоваться себя наилучшим образом. Они с Фердинандо решили, что одна голова хорошо, а две лучше, и стали думать сообща.

У Монго Тома в загонах осталось много молодых рабов, почти детей. Он был рад от них избавиться. Молодость этих невольников и навела Фердинандо на мысль. Почему бы не загрузить "Ариостатику" питомцами брата Франсуа? Это позволило бы одним махом закрыть досадный счет и с лихвой окупить товар, отпущенный брату Франсуа бесплатно, по мнению метиса, совершенно зря. Сольер горячо поддержал Фердинандо. Мысль угнать у пастыря его овечек показалась новому командиру "Ариостатики" даже забавной. С началом войны стоимость здорового ребенка в Гаване подскочила до тридцати-пятидесяти долларов. Bueno!

Чем дольше Фердинандо обдумывал свой план, тем больше он ему нравился. Если Антони поправится, то одобрит его служебное рвение, если нет... если Антони умрет, Фердинандо хотя бы на время станет хозяином фактории. В любом случае, он покажет свою власть. Брата Франсуа, этого попрошайку, надо поставить на место.

Он предусмотрительно велел фулахам подогнать большие кандалы к тонким детским ногам. Накануне отплытия "Ариостатики" готовые кандалы уложили в корзины, и Фердинандо, Сольер, а также пятеро фулахов прокрались по тропинке к созданному братом Франсуа поселению.

Уже на подходе до них долетел мирный колокольный звон; жители тростниковой деревушки собирались у часовни, где каждый вечер совершалась простая служба.

Даже такие практичные люди, как Сольер и Фердинандо, замедлились при виде священника, молящегося перед собственным лесным алтарем. Они подождали, пока он закончит службу и благословит прихожан. Сольер даже заколебался. Мальчиком в Испании он пел в хоре. Фердинандо, однако, памятуя о победе Мномбиби, не намеревался отступать от намеченного. Он подал сигнал фулахам, и те, недолго думая, похватали ближайших детей и принялись надевать на них кандалы. Перепуганные появлением множества незнакомцев, самые юные с плачем бросились к брату Франсуа. Остальные стояли в испуганном молчании. При виде кандалов одна женщина закричала.

- Что все это значит? - спросил брат Франсуа, быстро выходя вперед. Кровь ударила ему в лицо.

Фердинандо отскочил назад. Священник ногой выбил кандалы из рук фулаха. Четверо других остановились и посмотрели на Фердинандо, тот с перекошенной злобой лицом заорал, чтоб они продолжали. Вновь загремели цепи. Кто-то из детей завизжал.

- Не вмешивайтесь, падре, - огрызнулся Фердинандо. - Я теперь здесь командую.

- Вы? - переспросил священник.

- Я! - повторил метис. - Я здесь хозяин!

- Так он умер! - вскричал брат Франсуа. - Почему же вы меня не позвали?! Язычник! - голос его сорвался на визг.

Фердинандо мотнул головой.

- Не умер, - сказал он, дерзко глядя на священника.

- Тогда что все это значит? - спросил брат Франсуа.

- Куба! - осклабился Фердинандо.

- Нет! Нет! Ради Бога, нет! - закричал брат Франсуа.

В следующую секунду Фердинандо пошатнулся от сокрушительного удара в челюсть. Священник, похоже, рехнулся. Он лупил метиса корзиной по голове. Лужайка перед часовней гудела от яростных возгласов и детского визга. Священник хрипло кричал, тряся Фердинандо, как собака - куницу. Дети спрятались в часовню. Кто-то дернул колокол, загремел набат.

Но фулахи, ревностные магометане, накинулись теперь на брата Франсуа и оттащили его от Фердинандо. Метис с ругательствами выплюнул несколько зубов. Он приказал связать священника, однако вмешался Сольер.

- Он же белый.

- Тогда держите его, - выкрикнул Фердинандо, приплясывая от боли и гнева. - Доставляйте их на корабль, как хотите, - бросил он Сольеру.

- Оставьте эти кандалы, гоните их берегу так! - выкрикнул испанец. - Гоните палками! - От сломал бамбучину и принялся сгонять детей в стадо. Они вырывались и бежали к священнику. Тот что-то нечленораздельно выкрикивал и рвался из рук надсмотрщиков. Потом затих и стал плакать. Фердинандо осыпал его проклятиями.

На свою беду, дети почти все укрылись в часовне, откуда их теперь палками гнали великаны-арабы. Двоих убежавших догнали и скрутили. Теперь все стадо гнали вниз с холма. Остались только старухи и больные.

- Ну их, оставьте, - сказал Сольер. - От них никакого проку.

- Проклятье Всемогущего Бога на тебе, Сольер! - выкрикнул брат Франсуа.

- Что? - сказал Сольер, надувая щеки. - Что?!

Они какое-то время стояли лицом к лицу. Схваченный двумя крепкими фулахами, брат Франсуа, который перед тем наклонился вперед, словно намеревался броситься на Сольера, выпрямился. Он смотрел прямо в глаза Сольеру, который с вызовом надвигался на него.

- Ты не понимаешь, что делаешь, так ведь, Сольер? - начал он почти ласково. Дурацкое, озадаченное выражение проступило на грубом лице Сольера.

- По-моему, я свое дело понимаю, - выпалил он. - По-моему, да.

- Да простит тебя Христос, - сказал брат Франсуа, опуская сжатые кулаки.

- Вот это, я понимаю, по-христиански, - рассмеялся Сольер и, насвистывая, пошел вниз по склону. Он втайне радовался, что проклятие с него снято, и гордился, полагая, что сумел припугнуть священника и силой вынудить у него прощение. Фердинандо убежал вперед смыть с лица кровь.

Два фулаха, которым не сказали, что делать дальше, и которым с непривычки боязно было держать белого человека, отпустили брата Франсуа и ушли. Он упал к подножию креста. К нему подошла женщина с отрезанными грудями, и то ли заговорила, то ли запричитала в сгущающейся темноте. Меж плетеных хижин не было ни огонька. Только ручей по-прежнему бежал через долину, наполняя ее веселым журчанием, похожим на гомон играющих вдали детей.

К полуночи брат Франсуа встал и ушел в часовню. Он зажег свечи и отслужил мессу.

На следующее утро он попытался еще раз воззвать к Антони. "Ариостатика" еще не отплыла. Она покачивалась на якоре в ожидании отлива. Брат Франсуа не надеялся, что Антони будет в силах вмешаться, даже если поймет, однако не мог пренебречь и самой ничтожной надеждой выручить свою паству. Тогда-то Антони и видел его в зеркале в последний раз.

Однако Антони было совсем худо. Когда священник в двух шагах от него умолял вмешаться, он провалился в забытье. Испуганная Нелета окончательно уверилась, что Мномбиби прав и брат Франсуа наводит на Антони порчу. Она позвала Фердинандо. Вдвоем они буквально вытолкали священника взашей. С холма он видел, как "Ариостатика" подняла якорь. Он смотрел ей вслед, пока мачты не скрылись за низким мысом. То были полчаса беспредельного отчаяния.

Он спустился в опустелую деревушку и долго стоял на коленях в часовне, прежде чем смог непритворно произнести: "Да будет воля Твоя, а не моя". Потом собрал двух оставленных ему стариков и трех старух и велел им спешно укладывать вещи. Двух осликов, который паслись неподалеку, поймали и нагрузили немногочисленными горшками, котлами, убогими свертками и скромным убранством маленькой часовни. Колокол он бросил в ручей. Деревянный крест, стоявший перед часовней, монах погрузил на ослика побольше. Он не хотел оставлять крест в фактории.

Маленькая процессия тронулась вниз с холма. Впереди шел брат Франсуа с единственным ружьем на плече. Они прошли в ворота. Большой крест качался на спине маленького ослика, задевая его уши. Часовые-фулахи часто видели, что брат Франсуа уходит и возвращается. Они смотрели, как священник, двое сгорбленных стариков с копьями и старухи с узлами на головах пересекли опушку по другую сторону частокола и направились в лес. На полпути брат Франсуа снял сандальи и отряс с них прах.

Он снова надел их и исчез в джунглях, которые тянулись к восходящему солнцу и которым не было конца.

Глава XLV

Бронза обращается в пар

Он не знал, сколько пролежал без чувств. После лихорадки наступили слабость и забытье, ощущение времени пропало. Время встало; оно не шло, как по ночам, когда он спал. Бытие как бы остановилось, и он очнулся после заметной паузы.

Однако теперь он был в полном сознании и четко различал, что происходит внутри него и что вовне. Впрочем, ни миром внутренним, ни миром внешним он не пытался пока сознательно управлять. Он был слишком слаб. Однако с той самой минуты, когда он впервые открыл глаза и увидел, что занавес поднят и сквозь листья льется согревающий солнечный свет, события в зеркале существовали уже не сами по себе, но и впрямь происходили в комнате. А в зеркале творилось что-то очень странное.

Например, раз он проснулся ночью и увидел, что Нелета говорит с чернокожим колдуном из Бангаланга. Обоих он видел совершенно отчетливо, хотя на комоде перед зеркалом горела только одна тусклая свеча. Они были в комнате. Антони даже слышал сиплый шепот чернокожего. Что это значит? Почему он боится этого человека?

Потом он вспомнил. Это тот колдун из Бангаланга: о нем брат Франсуа рассказывал, что он принес паука и похитил душу старого сусу. Брат Франсуа в это не верил, и Антони, когда слушал, тоже. Но сейчас... в теперешнем изнеможении он был, как малое дитя. Его сжал простой, бессознательный страх. Он лежал, затаившись, как зверь, инстинктивно стараясь не привлекать внимания.

Нелета достала что-то из ящика под зеркалом и показала человеку с нарисованными вокруг глаз белыми очками. Очки были видны в зеркале даже тогда, когда сам человек пропадал во мраке. Они исчезали и появлялись. Лежи тихо. Колдуна взволновало то, что показывала Нелета. Когда он двигался, слышалось потрескивание, словно ребенок играет с погремушкой: шук-шуки-шук, шук-шуки-шук.

Он присел на корточки перед зеркалом и принялся что-то химичить. Он размахивал руками и жег перья. Перед ним на Нелетином комоде стоял какой-то фетишик. Мномбиби разговаривал с ним.

Какая вонь от горящих перьев! Безобразие - устроить такой чад в комнате больного. Безобразие!

- Нелета!

Он хотел закричать и закашлялся. Мномбиби на четвереньках пробежал мимо кровати и юркнул в дверь. Антони видел это воочию, и не в зеркале. Однако Нелета была рядом, успокаивала и утешала, говорила, что ему привиделся дурной сон.

Ладно, ладно, пусть так. Но отчего этот запах жженых перьев? И эта гадкая фигурка у зеркала, откуда взялась она?

Фигурка простояла почти всю ночь. Антони видел ее снова и снова. Однако на утро она исчезла. Все было очень странно, и в голове еще не до конца прояснилось.

А он-то считал, что поправился!

Он размышлял об этом, пока не устал. Потом бросил. Нелета клялась и божилась, что ему померещилось. Он потерял уверенность в себе. Это происшествие значительно отбросило его назад. Обдумав все еще раз, он решил, что еще не совсем пришел в сознание.

День ото дня силы прибавлялись, однако процесс этот был долгий и томительный. Как-то он попробовал сесть, но комната закачалась. Он откинулся на подушки и решил не торопить события. Человек, глядевший на него из зеркала, больше походил на юношу, каким он был четырьмя годами ранее, чем на бронзового хозяина фактории Гальего, улыбавшегося из этого самого зеркала каких-то несколько месяцев назад. Он снова стал очень худ. Суровые складки разгладились. Лицо утратило былую решимость и сходство с маской. Однако оно больше "походило на Антони". Оно напоминало ему о старых временах.

Нелета молчала. Порою она вела себя так, будто напугана и что-то скрывает. Он много вспоминал прошлое, Каза да Бонифедер и даже монастырь отчетливо вставали перед глазами.

В этом ностальгическом настроении у него возникла сентиментальная прихоть: чтобы Нелета достала и поставила перед зеркалом его мадонну. Такая знакомая, мадонна обязательно принесет ему утешительное чувство реальности. Он будет точно знать, что стоит перед зеркалом. Если там появляется фетиш, пусть это будет знакомый фетиш - его собственный.

Однако Нелета наотрез отказалась достать фигурку и поставить на комод, чтобы он видел ее засыпая, как в отрочестве. Ведь имеет же он право на такое невинное утешение, память о старых временах! Однако пришлось настаивать; послать за Фердинандо, приказать ему, чтобы тот открыл сундучок в несгораемой кладовой, пошел и взял, и не валял дурака.

В конце-концов тряпки, которые намотала Вера, пришлось распутывать Чиче. Нелета отказалась прикасаться к мадонне. Она злилась и выглядела встревоженной. Пришлось сказать ей, что он дорожит этой фигуркой и не позволяет ее трогать.

Итак, теперь она вновь стояла перед ним. Он и забыл, какая она красивая. Синева маленького небесного свода, пышное одеяние Девы, перламутровое подножие - все это дивно лучилось в пустой комнате. Ему даже хотелось снова поговорить с ней по-дружески, или казалось, что сейчас в комнату войдет отец Ксавье. Ах, если бы он и впрямь мог войти! Но здесь...

- А где брат Франсуа?

Вдруг он сообразил, что давно не видел брата Франсуа. Потому он его забросил? Как странно!

Он ушел в лес, сказала Нелета. Наверно, скоро вернется. Она старалась всячески обмануть Антони. Он вспомнил, что брат Франсуа и впрямь часто уходил на неделю-две.

- Очень хорошо, как только он вернется, попроси его зайти ко мне.

Нелета обещала. Они с Фердинандо встревожились. Как поведет себя Антони, когда узнает, из-за чего брат Франсуа ушел в лес? Фердинандо сказал, что "Ла Фортуна", которая ожидается в самом скором времени, привезет ведомость от продажи доставленного "Ариостатикой" груза. Тогда он сможет предъявить свои выкладки. Он был уверен, что они послужат достаточным оправданием. В худшем случае Антони поворчит, может быть, выговорит ему для порядка. Он ни мало в этом не сомневался.

- Дурак! - фыркнула Нелета.

Фердинандо вновь утратил душевное равновесие. Нелета лучше знает Антони. Это он уже понял. Может быть, стоит скрывать, пока возможно.

Нелета радовалась, что брата Франсуа больше нет в фактории, пусть даже это будет стоить Фердинандо места. Однако она была уверена, что выжил брата Франсуа все же Мномбиби. Похоже, план ее развивался успешно. Во-первых, христианский священник сбежал и его дурное влияние на Антони устранено, во-вторых, Мномбиби во время последнего своего посещения подправил смятый фетиш. В этой фигурке, как полагала Нелета, заключена ее власть над Антони и надежда родить от него ребенка. Конечно, это христианский священник сделал так, чтобы воск расплавился. Но теперь все снова в порядке. Правда, неловко получилось, когда Антони проснулся и увидел Мномбиби в комнате, но она была уверена, что сумела развеять его подозрения. Все шло гладко, пока Антони не распорядился поставить перед зеркалом мадонну. Нелета боялась статуэтки. В непопрочном извании она нутром чуяла угрозу той чадородной силе, которую обещал ей Мномбиби. Она решила съездить в Бангаланг за советом.

При первой же возможности она еще раз тайком отправилась в деревушку. Она, тетя Унгах и Мномбиби долго обсуждали новый поворот событий. Нелета предлагала уничтожить ненавистную мадонну, однако Мномбиби категорически это запретил.

Колдуна весьма озадачил и напугал фетиш белого человека, который, по словам Нелеты, высоко почитают в Испании. Однако помимо возможных неприятностей он видел и предлог лишний раз посетить факторию, разумеется, за обычное вознаграждение. Однако он решил подождать, пока разузнает что-либо о брате Франсуа. Христианский священник обладает властью сделать новый фетиш опасным. Мномбиби уже наводил справки о местопребывании священника, в котором видел опасного конкурента, посягнувшего на его монополию. Да, в целом, лучше повременить.

Он удалился в свою хижину и заставил Нелету прождать у тети Унгах почти до рассвета. Он бил в барабан и беседовал со своим духом.

Нелета устала. Она не верила больше ни священникам, ни колдунам. После жизни в приличном доме запах рыбы был просто невыносим. Ни одной подушки, только деревянный чурбачок под голову. Наконец вернулся Мномбиби и объявил, что если она хотя бы прикоснется к Деве, ее собственный фетиш потеряет силу. Она вернулась домой с затекшей шеей и ничего не заплатила Мномбиби за его труды. Тот, обиженный, вернулся к своему барабану.

Барабан Мномбиби был далеко не единственный на побережье. Этой весной барабаны много переговаривались, передавая вести из деревни в деревню, особенно темными ночами. Фердинандо это заметил, и Антони тоже, когда лежал без сна долгими ночными часами. Этот неотвязный барабанный бой в Бангаланге! Однако до Мномбиби дошла весть, переданная через многие мили джунглей из самых дальних деревушек, что священник основал новый приют в предгорьях. Там привечают беглых рабов. Мертвое черное дерево снова посажено перед его дверьми. Это-то Мномбиби и хотел знать. Значит, главный фетиш все-таки дерево! Внезапно барабаны смолкли. Мномбиби начал обдумывать свой план.

Нелета теперь смертельно боялась трогать мадонну и потому ненавидела ее еще сильнее. Вновь установился сухой сезон. Антони быстро шел на поправку. Из Фута-Джаллона пришел новый караван.

Антони и забыл, что обещал Амаху посетить его в горах. Однако прибыл обещанный эскорт, чтобы проводить его в столицу Али-Мами. Подразумевалось, что Антони отправится с ним. И послание, и врученные ему дары были очень лестны. Принять дары он мог только как будущий гость лесного владыки. Отвергнуть их значило нанести смертельное оскорбление горцам, от которых всецело зависела его торговля. И впрямь, без их дружбы фактории Гальего было бы не продержаться. Отказать было неловко и просто опасно.

Однако Антони колебался. Он был еще слаб и относительно беспомощен. Он чувствовал, что путешествие его доконает. Нелета тоже была против его отъезда. Она цеплялась за Антони. Окончательно убедил его старый Мехмет-Али, главный караванщик.

Это был немолодой веселый толстяк с грубоватым чувством юмора и заразительный улыбкой. Пара больших роговых очков под снежно-белым тюрбаном придавала ему, при случае, мудрый и серьезный вид. Перед таким сочетанием трудно было устоять.

Он обещал для поездки в горы подвесить носилки между двумя лошадьми. Он расписывал целебное действие горного воздуха на больных тропической лихорадкой. Он увлекательно живописал гостеприимство Фута-Джаллона, так что трудное путешествие через леса и горы вскоре начало казаться веселым приключением. Наконец старый негодяй со слезами на глазах взмолился не губить его. Если он вернется без дорогого гостя, голове его непременно придется расстаться с прочими членами, которые он, по собственным словам, нашел весьма пригодными и которыми намеревается тешиться и впредь.

- Не становись причиной столь печальной разлуки, сын мой, - говорил старый бонвиван, - и помни, что я - единственная отрада двадцати и одной жены.

- Готовь носилки, отец мой, - рассмеялся Антони и, несмотря на яростные протесты Нелеты, велел укладывать вещи.

Он послал за Фердинандо и отдал ему торопливые, но четкие указания, как руководить факторией в его отсутствие. Фердинандо внимательно выслушал и решил ничего не говорить о брате Франсуа. Отъезд Антони разрешил его затруднения. Зачем заводить ненужный разговор? Хуана он еще прежде отправил вверх по реке за слоновой костью. Нелете он велел вести себя прилично и держать язык за зубами.

Была середина июня, когда Антони наконец тронулся в путь, и длинные, жаркие дни уже превратили окрестные низины в паровую баню, через которую по вечерам еле-еле пробивались мутные светляки звезд. Самое время вздохнуть свежим горным воздухом, думал он, когда они день за днем пробирались по узкой караванной тропе через пышущие паром леса. Он понял, что в теперешнем состоянии не пережил бы еще одного лета на пропитанном миазмами побережье. Его одолела слабость, почти летаргия. Он беспомощно раскачивался из стороны в сторону в своей подвесной люльке. Большую часть времени он спал.

Караван вынужден был идти медленно. Только через пять дней они начали подъем. На шестой день остановились ночевать в горах.

Походные костры мерцали меж сухих камней под чистыми, ясными звездами. Антони уже четыре года не видел таких ярких созвездий. Казалось, с груди его сняли тяжелый камень. Легкие дышали без усилий, жадно и легко расширялись, втягивая сухой, прохладный воздух от которого пахло сгоревшей на солнце травой.

Телесные ощущение вновь доставляли радость. Он лежал в шатре, испытывая пьянящую легкость. При ходьбе голова еще кружилась, но лежать и чувствовать, что сама сила тяготения отступилась от него, было божественно. Еще немного и она отпустит совсем. Он вспомнил, как севшая на мель лодка становится легче с наступлением прилива и постепенно всплывает.

"Я сбежал из малярийной печи, - думал он, - сюда, под чистые, чистые звезды. Может быть, я ошибался, я вовсе не был расплавлен и отлит в твердую бронзу там, внизу. Как бы то ни было, я буду жить. Мое другое, настоящее "я" не умрет. Я чувствую, как что-то шевелится во мне, будто знает, что скоро свободно поплывет на волне прилива".

Впервые за много месяцев он заснул легко и счастливо. Словно целебный источник, воды сна омывали и пронизывали его тело.

Казалось, он принял бесповоротное решение - или кто-то принял за него. Он не мог точно сформулировать, в чем это решение состояло. Но он был бесконечно доволен своим выбором. В промежутке между полузабытьем и сном он обрел неисчерпаемую радость, которая как бы протекала через него, и это было чувство верно принятого решения. Энергия вливалась в него извне. Он постепенно наполняла и освежала его существо, привнося ощущение мира и довольства. Зачем он отгораживался от этой бодрящей реки, изливаемой из того же источника, что и духовная составляющая света? Как давно он пил лишь из одного застойного ее озерца! Его воля закрыла от нее все клапаны его души! Он устал, изнемог сдерживать ее напор. Теперь он сдался, и живительный ток струился по его жилам.

Теперь он мог расслабить свое тело вместе с перетекающей через него жизнью; вместе со скрытым "я". Он знал, что проснется освеженным. Ему не придется всю ночь сдерживать стучащийся в его душу поток, метаться туда-сюда в плену рвущих его на части страшных сновидений. Он проснется в мире с самим собой. А днем?

Он не будет дольше проводить дни в фактории Гальего, подневольный актер в нескончаемой пьесе с пустяшным замыслом и простеньким рассудочным сюжетом; пьесе, где каждое движение плод сознательного напряжения воли. Притворство! Как оно его вымотало! Что за гнусная сцена - фактория Гальего, как пусты говорящие металлические куклы, которые ходят по ней, выработанные, выжженные лихорадкой тела и разума, опустошенные. Это говорящее тело расплавилось наконец и лежало, готовое обратиться в пар. Что если уплыть по ветру, оставив по себе кучку перегоревшего праха?

Ибо он и впрямь сумел стать глухой бесчувственной бронзой; статуей юноши, взирающего, как струится в фонтане вода бытия, безразличного к тому, откуда она вытекает и куда утечет, увлеченного только игрой отражений в водоемчике у его ног, где на мгновение вечный ток бытия играет на солнце ради него одного. И он устал, потому что в конечном счете видел только свою тень. Эта тень накрыла собой все остальное. Да, он сумел стать Бронзовым Мальчиком, который утратил живого близнеца; который смотрел на свою тень в воде, пока она ему не прискучила. Он сумел себя погубить! Однако сегодня?..

Сегодня некая благодать спасла его! Он вновь окунулся в живую воду, и она омывает его своими упругими струями. Он не будет больше стоять и смотреть на поверхность. Воды текут глубоки, глубоки...

Глубоко в его душе, на самом краю сна, хранились образы, в которых он мыслил жизнь. То были первичные подобия вещей, какими запечатлели их его младенческие глаза, когда он играл у монастырского фонтана под платановым деревом. И тут начался сон внутри сна.

Ибо эти образы были с ним всегда. Днем они отступали на задний план, но не пропадали; незримые кукловоды, они по слову неведомого распорядителя дергали за занавесом веревочки его чувств. Однако они выходили на первый план всякий раз, стоило растревожить глубины его естества. И тогда они разыгрывали собственную драму, его драму, где через накопленный годами опыт показывали ему самый сокровенный смысл, смысл смыслов.

Эти сны души, в которых жизнь его отражалась и разыгрывалась в лицах, не казались ему детскими, какова бы ни была внешность актеров, какой бы прекрасной, гротескной, оскорбительной или жуткой не становилась пантомима. Разыгрываемое действо было свободно от мелочной цензуры здравого смысла, от правил общественной морали, сюда заказано было входить дневному миру, который они победно передразнивали или возвеличивали в свободном полете изначальной поэзии, которая трансцендентна реальности. То было зеркало истины, дарованное самим Богом. Отражения в зеркале сна побуждали Антони смеяться, плакать, любить, ненавидеть, распаляться так, что семя само изливалось наружу. Зеркало утешало, являя живыми умерших, очаровывало дивными, забытыми пейзажами, гнало через темные пещеры спасаться от им же самим порожденных склизких чудовищ, вынуждало кричать от страха. Любая пьеса - представление жизни в понятиях самой жизни. Но бывает пьеса внутри пьесы.

Антони всегда подсознательно это чувствовал. То была его внутренняя вера. Большую часть своей жизни он жил этой верой. Последние три года в фактории Гальего он пытался отринуть ее окончательно.

Этой ночью в шатре под звездами, когда он вдыхал легкий горный воздух после долгих недель лихорадки, внезапное освобождение, внезапное чувство, что он спасен, едва не унесло его с земных якорей. То был, в действительности, кризис телесного и душевного заболеваний, и то, что поддерживало его изнутри, то, чье существование он так долго отрицал, теперь грозило отлететь.

Первое впечатление вернувшихся сил и возобновленной решимости, пришедшее в начале сна, проистекало от блаженной истомы и было вызвано тем, что его перенесли из низины в горы. Само впечатление было в значительной мере следствием слабости, и слабость эта зашла слишком далеко. Ощущение упоительного покоя перешло в апатию, затем в полное нечувствие. Засыпая, он услышал как бы предостерегающий шепот, и понял, что должен последний раз напрячь волю, чтобы не впасть в последнее забытье.

Он с умопомрачительной скоростью катился с крутого склона. Было темно, но он знал, что впереди обрыв. Где-то в клубящемся мраке пустого провала на краю мира поблескивал далекий свет, окутанное облаками сияние - там пряталась его мадонна.

Если бы только он мог попросить, она бы его спасла. Но он так долго отказывался с ней говорить, что теперь не мог выговорить ни слова. Он набрал в грудь воздуха... Из тьмы возникла рука и зажала ему рот. Он корчился. Он был уже на самом краю.

"Madre!" - прохрипел он.

Потом упал. Он падал...

Вниз...

Вниз...

Вниз... Ледяная вода сомкнулась над его головой. Он все-таки стал бронзовым мальчиком, и тяжелый металл камнем шел на дно.

Он коснулся дна и остался лежать. Воздуха! Он задыхается!

Глоток воздуха! Один глоток! Невероятным усилием он вытолкнул себя наверх, преодолевая сопротивление темной, холодной воды.

Он вынырнул.

Он вроде бы выбрался на поверхность, он вновь дышал. Тяжелая роса смочила шатер, под которым лежал Антони, полог натянулся, как на барабане. Поздняя, тревожная луна наконец вылезла из-за древесных вершин. В переливчатом серебристо-сером мерцании под пологом, где сочащийся лунный свет растекался газообразной жидкостью, человек, только что последним усилием вырвавший себя из забытья, открыл глаза, еще полные привидевшимся ужасом.

В этом возвращении было чувство непреодолимой скорости. Когда он открыл глаза, усилие, казалось, передалось вовне и вышло из его тела. Что-то отделилось от него и с разгону устремилось во мглистый свет, словно он с силой выбросил это из себя.

Оно стояло нагое в переменчивом лунном свете.

Он видел его прежде - когда оно было моложе. Тогда у него было лицо ребенка, и оно смеялось из фонтана, пока не пришел отец Ксавье и не сказал, что все это только мечтание. Это был "Антонио" - первый милый товарищ по играм, нежный ребенок, который смеялся из ветвей платанового дерева, озаренный пляшущими солнечными лучами... лицо на миниатюре...

Но оно повзрослело. Оно стояло во мгле, нагое, то кутаясь в тень, то ясно вспыхивая на свету. Лицо, облагороженное мужской твердостью, печалили несбывшиеся надежды и устремления; мечтательные глаза блестели огромными, неведомыми морями. Все тусклее и тусклее вспыхивала во мгле огненная копна волос. В этом гнезде может возродиться феникс: восстать, чтобы вновь обратиться пеплом.

Секунду оно медлило, как бы изумляясь, что его выбросили в холодный внешний лунный свет. Потом задрожало и печально обернулось к Антони, в расширенных зрачках проступило странное недоумение ребенка, глядящего на мертвого товарища; горесть и оставленность. Одинокий близнец некоторое время смотрел на единородного брата. Потом повернулся, чтобы уйти...

Антони бросился на него.

Он боролся на залитом лунным светом полу низкого шатра. Он никогда не сталкивался с такой силой. Он любил то, что душило его, чтобы сбежать. Дыхание хрипело в горле. Он обнимал руками неощутимое ничто, более дорогое, чем умирающий ребенок. Он прижал его крепко и почувствовал, что оно снова пылает в нем. Грудь близнеца влилась в его грудь и наполнила легкие огнем. Каждый вздох причинял резкую боль... Вены горели...

Он закричал не своим голосом: "Воды! Воды!"

Его хриплые выкрики всполошили дремлющий лагерь. Вбежали часовые, которые несли дозор на случай возможных львов. Теперь они стояли, молча прислушиваясь. Старый Мехмет-Али рывком распахнул полог и увидел, что гость его хозяина в изнеможении лежит на земле, а внутреннее убранство шатра разбросано, как попало.

Наконец Антони принесли пить. Он смог вздохнуть. Он будет жить!

Старый Мехмет-Али встревоженно смотрел через дурацкие ученые очки. "Ну, сын мой, - сказал он, - теперь ты скоро выздоровеешь. У тех, кого привозят в горы, чтобы излечить от болотной лихорадки, иногда случаются приступы. Ты кричал ужасно. Я думал, ты сражаешься со львом".

- Я сражался, - сказал Антони.

- Ну, ну, - успокоил старик. - Мы не будем оставлять тебя одного, пока ты не окрепнешь как следует.

Приближалось утро. Ложиться уже не стали. Разожгли костер и стали ждать рассвета, успокаивая тревогу звучанием собственных голосов. Кое-кто посмеивался над тем, что белому человеку привиделся страшный сон.

Остаток пути Антони проспал. Через несколько дней они заслышали дальний приветственный бой барабанов в Фута-Джаллоне. Антони знал, что пробудет здесь долго. Он собрался с силами, готовясь к неописуемо суматошному африканскому приему в арабском городе. Рога уже трубили, лошади ржали, барабаны били и ружья палили, словно в разгар большого сражения.

Шесть месяцев варварской, но щедрой жизни в гористом Фута-Джаллоне поставили Антони на ноги. И даже на четыре ноги Али-Мами одолжил ему превосходного арабского жеребца. Впервые Антони вкусил радости благородного искусства верховой езды. По широким плоскогорьям, по тучным долинам, по лесам вокруг города они с Амахом преследовали оленя и антилопу, охотились на леопарда. Они ночевали в колючем кустарнике под яркими звездами, жгли костры в наследственной вотчине львов. Они возвращались в столицу, где их встречали буквально по-царски. Дело в том, что, гостя в Фута-Джаллоне, Антони стал свидетелем дворцового переворота. Старый Али-Мами умер, Амах-де-Беллах наследовал ему после непродолжительных уличных боев и своевременного устранения нескольких других племянников. Теперь Амах восседал на табурете из слоновой кости, украшенном страусовыми перьями, который долженствовал изображать трон.

Однако незаметное пятнышко на белой странице истории ничуть не повлияло на положение гостя. Оно скорее улучшилось. Несмотря на языковые и расовые преграды они с Амахом сдружились по-настоящему. Языковый барьер рухнул довольно скоро. Выздоравливая, Антони в совершенстве освоил вырожденный арабский язык фулахских гор, если можно сказать "освоил в совершенстве" о наречии, чей словарь обеднен донельзя, а грамматика по большей части забыта. Что до расы - в глазах Амаха любая раса, породившая столь крепкого мужа, заслуживала всяческого уважения. Даже воцарившись на престоле, Амах-де-Беллах выглядел и вел себя с царственным благородством, то есть как свободный человек, способный повелевать другими и самим собой. Он был хороший повелитель.

Чувство, связывающее его с Антони, хотя и оскудело в наши дни, в эпохи более героические составляло едва ли не главную мужскую добродетель. То была дружба, основанная на совместимости в главных мужских делах: на войне, на охоте, в торговле, в неторопливой беседе по душам у костра, в шатре, в городе.

Арабский городок, ясное дело, не был ни героическим, ни идеальным. Это было скопление тысячи с лишним белых плоских домишек, теснящихся вокруг кособокого здания из необожженного кирпича, известного под названием "дворец". Через город протекала шумная горная речка, были даже затененные пальмами прохладные площадки. Вокруг города шел двойной частокол с земляным парапетом между рядами бревен. Над воротами возвышались деревянные сторожевые башенки, дальше на много миль раскинулись рощи финиковых и кокосовых пальм, а также огороды. То была самая приятная часть фулахского города.

Здесь проживали примерно семь тысяч арабов весьма смешанного происхождения, которым правили несколько более чистокровных семейств. Бесконечные и безжалостные набеги на темнокожих соседей-язычников сделали их властителями обширнейших территорий. Рабы для собственного использования и на обмен шли нарасхват. То была дурно пахнущая, ходкая валюта этой высокогорной страны.

Между Фута-Джаллоном и морем на три сотни миль простирались низменные, жаркие, лесистые неисследованные земли. То была ничейная территория, населенная темнокожими племенами, которые постоянно враждовали друг с другом и в свою очередь подвергались фулахским набегам.

Климат в Фута-Джаллоне был здоровый, земли - плодородны, как бывают плодородны межгорные долины вблизи экватора, где урожай зреет круглый год. Вдобавок здесь паслись стада черных местных овец, коров, бесчисленное количество полудиких коз и свиней. Дичь водилась в изобилии.

Поэтому неудивительно, что Антони жил в Фута-Джаллоне месяц за месяцем.

Его пошатнувшееся здоровье быстро поправилось, и спустя полгода он чувствовал себя сильным, как никогда. Эти месяцы в Фута-Джаллоне были для него чем-то вроде паузы, передышки. Здесь, казалось, остановилось время. Он жил одним днем, впервые в жизни бросив сожалеть о прошлом и тревожиться о будущем. После почти рокового изнеможения и схватки в ночном шатре на пути из фактории, он понял, что должен заняться своим здоровьем, а дела пусть идут как хотят. Существование, а не средства к нему, стало его конечной целью.

В этом Амах-де-Беллах оказался заботливым и понимающим другом. Не было предела хлебосольству и любезности властительного магометанина. Чужак, приехавший вроде бы по делам торговли, обрел под его кровом покой и заботу, которых не встречал еще нигде. Мать и сестры Амаха, никогда не приподнимавшие паранджу, оказались тем не менее искусными и ласковыми сиделками. Им не впервой было выхаживать больного тропической лихорадкой. Они поили его настоями трав, кормили и ободряли, словно родного.

Когда к Антони вернулись силы и желание говорить, Амах стал приходить и разговаривал с ним часами, сидя на корточках на низкой глиняной скамье, покрытой шкурами разнообразных животных. Он сидел в длинном белом одеянии, приличествующем его высокому рангу, у ног мелодично булькал кальян, ароматный дым струился из тонких, четко очерченных губ, приоткрытых в приветливой дружеской улыбке. В каждом слове, в каждом движении Амаха сквозили благородная учтивость и заразительное обаяние, тем более изумлявшее Антони, что, глядя в ястребиное лицо собеседника, он чувствовал: эти блестящие черные глаза так же легко и естественно загораются безжалостной яростью охотничьего сокола при виде добычи.

Крепкая дружба начинается с уважения, проходит через восхищение и завершается доверием и приязнью в сочетании с двумя первыми чувствами. Еще лучше, если оба друга готовы оказывать и принимать милости, не считая, что накладывают обязательства и что чаши весов нужно постоянно поддерживать в строгом равновесии. Истинная дружба не признает принципа "услуга за услугу", почитая ее уделом осторожного, своекорыстного знакомства. Ее равновесие в сознании, что обе стороны верят в обоюдную и неразрушимую связь. Тогда, какими бы разными путями они не приближались к общему центру, они понимают, что стоят на прочном взаимном основании.

Так было у Антони и Амаха. Поначалу они уважали и немного побаивались друг друга. Многочасовые беседы помогли им стать откровенными, и каждый был приятно удивлен и восхищен открывшимися в другом качествами. Когда исчезла стеснительность, каждый узнал, что и другой когда-то посчитал себя конченным человеком, а потом понял, что продолжает жить в силу некой благодати, а не собственных преходящих крепости и ума. Рядом с этим глубоким знанием разница в цвете кожи, вере и обычаях представлялась пустяшной.

Как и положено мусульманину, Амах был в некотором роде фаталист. Он может стремиться и желать; Аллах рассудит по-своему. Он был воин с детства, частенько видел смертельную опасность лицом к лицу, однако она всякий раз обходила его стороной. Стрелы и копья щадили его и поражали других, более сильных и мудрых. Так, сказал он, "Господь умерял мою гордость".

Антони научила покоряться высшей воле не ратная, но душевная брань. Видение о свете на берегу моря окончательно убедило его, что он - живой атом единого целого, и в то же время - атом, наделенный своей атомарной волей. Битва с собой в шатре на пути из фактории научила его, как эту волю использовать. Что это была еще и борьба со смертью, он не сомневался и одной минуты.

Однако ему дано было вернуться. Ему было дано даже больше: увидеть и понять, кто он такой; вернуть и сохранить себя. Эта удивительная сущность, о присутствии которой в себе многие из нас так никогда и не догадываются, которая порой возмущается настолько, что ополчается на нас, словно неведомый враг, или устает и отлетает - эта сущность явилась ему нагой. Ему свойственно было видеть - видеть скорее чем слышать или выражать словами. Он ясно понимал, что выражало его возмущенное и отлетающее "я". Понимал и то, что значило отлетающее сияние в дымке, к которому он взывал, но которое больше не отвечало. Искушение стать бессердечным делателем ради дела прошло. Фактория миновала его, как те стрелы, о которых говорил Амах. Верно, она, как и они, пронзила сердца других; в этом есть и его вина. Он помогал целиться.

Однако та почти смертельная рана, которую он сам себе причинил, почти затянулась и обещала зарубцеваться совсем. Он так радовался, что почти не думал о чужих ранах. Как разделаться с прошлым, развязаться с факторией Гальего, он еще не решил. Время, события покажут.

Сперва он был слишком слаб после телесной лихорадки и сопутствовавшего ей лихорадочного состояния души, и потому не мог принимать никаких самостоятельных решений. Лежа в постели, он молился, чтобы решимость его окрепла и он сумел разорвать с факторией. Воля его обессилела, изнемогла после стольких лет постоянной борьбы с самим собой. В душе он признавался себе в этом бессилии. Он больше не был могучим, самодостаточным хозяином фактории Гальего. Сознавая это, видя себя гораздо более ясно, чем прежде, он понимал, что может сломаться. Однако он не видел немедленного выхода из тупика. Он ждал. До поры до времени он начисто выбросил из головы мечты и терзания.

Так в Фута-Джаллоне для него остановилось течение дней. Позже, оглядываясь назад, он вспоминал фулахскую столицу как передышку во времени, кусочек вечного покоя, место, где он вырвался из торопливого, безостановочного движения Запада в восточную неизменность. Фута-Джаллон и впрямь был маленьким аванпостом Востока. И чувство это было тем отчетливее, что для Антони эта гористая страна пролегла перевалом между двумя различными эпохами в его жизни.

Первая порывистая молодость прошла. Она умерла, спаленная лихорадкой; растаяла вместе с эрой Бронзового Мальчика в яростном горниле тропической жары и исступленного желания. Теперь он чувствовал, что не просто должен состояться, но и до определенной степени состоялся.

Это внутреннее убеждение отразилось и на его внешности. Он не просто выздоровел. Победив постоянное душевное смятение, он теперь производил впечатление внутреннего покоя, подлинной силы и уверенности. Он окреп, раздался в кости; стал менее хрупким и бронзовым; более жилистым. Его труднее было сломить; он стал податливее и гибче. Днем он не уставал, по вечерам засыпал, как младенец.

Он благодарил за это Бога. Он говорил себе, что с боем прорвался на спокойное плоскогорье зрелых лет. Теперь оно лежало впереди бестревожное и ничто не омрачало его горизонта. По крайней мере, Антони не мог заглянуть за эту воображаемую линию. Тем временем он оставался на столовой возвышенности Фута-Джаллон, в доме Амаха-де-Беллаха, обласканный на самом краю света неожиданным хлебосольством, доверием, а потом и дружбой. В этом гостеприимном доме он внезапно обрел не только брата, но и семью. У него были даже лошадь и пес. Он не знал прежде, что такое любовь животного, как она испытывает, проверяет человека. И эту проверку он тоже выдержал. Все богатства Индий не принесли бы ему большего. Недоставало только жены и детей. Об этом Амах не раз уже со смехом напоминал. Потом стал заговаривать всерьез.

Всей этой блаженной жизни положил конец внезапный приезд Хуана, доставившего из фактории тревожные вести. За прожитые в горах полгода Антони лишь дважды получал вести снизу. Если верить Фердинандо, все было "как обычно" и "шло хорошо". Письмо, привезенное Хуаном, было написано совсем в другом тоне.

"Ла Фортуна" ждет груза. Между доном Руисом и управляющим возникли трения, которые, судя по тому, что оба писали, грозили перейти в серьезные. В разгар ссоры на Рио-Понго внезапно объявился английский корабль под название "Единорог", и теперь стоит на реке ниже фактории, угрожая ей своими пушками. Английским кораблем командует страшный человек, капитан Биттерн, который заявил, что собирается везти сеньора Адверса в Италию. Он сам не снимется с якоря и никого не выпустит, пока не увидит упомянутого сеньора Адверса, которому, по его словам, принадлежит "Единорог".

Здесь письмо переходило в плач. Неужели это правда? Если так, что будет с факторией Гальего, ведь Англия и Испания воюют, а вооруженное английское судно ее владельца закрыло выход в море? Как сеньор Адверс это объяснит? И что по его мнению поделывает все эти месяцы Нелета? и т.д. Управляющий позволил себе несколько завуалированных, но довольно едких вольностей.

Сперва Антони чуть не рассмеялся. То, что дон Руис и Фердинандо столкнулись с неумолимым капитаном Биттерном было и впрямь забавно. Однако по мере того, как Антони читал, улыбка сползала с его лица. Фердинандо счел уместным, находясь на безопасном расстоянии, сообщить своему нанимателю, при каких обстоятельствах брат Франсуа покинул факторию Гальего. Мало того, груз детей продан в Гаване с большой выгодой. Это Фердинандо потрудился расписать подробнее. Когда туман перед глазами Антони рассеялся и он вновь смог разбирать аккуратный почерка своего приказчика, то узнал, что в результате вышеописанной сделки стал богаче на двести фунтов.

Кроме того (писал вполне уверенный в себе Фердинандо) оно и к лучшему, сеньор, что мы избавились от этого падре раз и навсегда. Я слышал, он обосновался где-то у истоков Рио-Понго. Это вызвало большие волнения в прибрежных деревнях, откуда рабы бегут в его сумасшедшее поселение.

Дело зашло так далеко, что затронуло и нашу торговлю. В Бангаланге недавно собрались окрестные племена, вчера они с барабанным боем отправились вверх по течению. Полагаю, это не сулит падре ничего хорошего. Конечно, мы не желаем ему вреда, но я не счел нужным вмешиваться. Мномбиби, о котором вы слыхали, его враг, и не хочу осложнять отношения с туземцами, от которых мы так тесно зависим. Мы опасаемся лишь, как бы они в боевой горячке не напали на факторию по пути обратно. Тогда мы окажемся между дикарским молотом и английской наковальней. Возвращайтесь, сеньор Адверс! Нас так мало!

Письмо заканчивалось воплем перепуганной души: метиса оставили разбираться своими силами!

Антони бросил письмо на землю, выругался и поднял глаза. Хуан смотрел него осуждающе.

- Хуан, - сказал он. - Это моя вина. Я отсутствовал слишком долго. Знаю...

- Си, - отвечал Хуан. - Я поехал сам, чтобы рассказать вам всю правду. Дела обстоят гораздо хуже, чем вы думаете. Этот Фердинандо - помесь волка с собакой. Он продал бы собственных детей! Все, что угодно! Он и его сестра - бесплодная волчица! Кто-то должен был сделать ей ребенка. "Чича, Чича" - круглые сутки, и щелканье бичей - в доме и на плантации. Ах, пардон, сеньор, но это так! Си! Я приехал рассказать вам это все и привести письмо от капитана Матансы. Без дона Руиса нам пришлось бы совсем худо. Я весь прошлый месяц жил на "Ла Фортуне". Когда ваш управляющий пьян, руки чешутся пырнуть его ножом, ух! Вы мужчина, сеньор, и вы вернетесь. Брат Франсуа на пути сюда дал мне для вас письмо. Я нашел его! Из его рук я принял святое причастие. Он в добром здравии.

- Ты видел его! - вскричал Антони. - Давай письмо!

Он разорвал обертку из туземной ткани. Внутри оказался вырванный из требника листок, а на нем бледным растительным соком выведено:

A moi, mon ami, (Ко мне! На помощь, друг мой (фр.)) ради всего святого - и ради мира вашей души. Взываю к последнему...

Дальше чернила безнадежно расплылись. Но смысл озарил Антони словно внезапная грозовая вспышка. "Мномбиби - брат Франсуа".

Хуан разыскал Антони в предгорьях Фута-Джаллона, куда они с Амахом приехали охотиться на леопардов, тревоживших окрестные селения. Это была высокая, похожая на парк равнина, которая несколькими лигами западнее ныряла в прибрежные джунгли. Охота должна была начаться утром. Сейчас была ночь; полнолуние. Где-то вдали хохотали гиены, свора охотничьих псов грустно и мелодично лаяла на безоблачный, медный диск, который только-только выплыл из-за деревьев и дыма походных костров.

Антони подпихнул письмо от Фердинандо в огонь.

- Можешь ты снова скакать, Хуан? После долгой дороги?

- Если с вами - к дому.

Антони кивнул и повел его к Амахову костру. Что-то в его походке побудило Амаха поднять лицо и насторожиться.

- Что случилось? - спросил он.

- Брат мой, - сказал Антони. - Меня призывает Господь. Я должен ехать.

- Бисмилла! - воскликнул Амах. - Один ты не поедешь!

- Да, одолжи мне людей и коней, друг мой. Я тоже буду охотиться завтра, но в прибрежных лесах, на людей, которые потревожили святого человека.

- Коли так, да будет с тобой Аллах, - сказал араб и пронзительно свистнул. Через пять минут двадцать вооруженных фулахов сидели в седлах и ждали чуть поодаль от костра. Они привыкли к ночным вылазкам. Антони подвели коня.

Амах рывком встал и, глядя Антони в лицо, положил руки ему на плечи.

- Брат мой, - сказал он. - Семь лун мы вместе вкушали соль, и глубоко пропитались одним вкусом. Разве не так?

- Аллах да наградит тебя, друг мой, - отвечал Антони, глубоко тронутый. - Вкус твоих хлеба и соли был для меня сладок.

- Ах! Мне подумалось, что мы больше никогда не свидимся, - сказал Амах. - Пусть Аллах всегда освещает твой путь. - Он жреческим жестом вскинул руки над головой, словно черпая ладонями силы для своего благословения. Всадники закричали.

- Погоди, - сказал Амах. - Я дам тебе кое-что с собой. - Он замолчал и, кажется, передумал. - Моя дружба последует за тобой, - докончил он.

- Счастливо. - Оба произнесли это вместе и рассмеялись. Антони вскочил в седло.

- Езжай! - крикнул Амах.

Они стремглав полетели навстречу холодному ночному ветру, маленький скачущий во весь опор отряд.

Амах смотрел, как они крохотным белым облачком несутся по серой, волнуемой ветром траве.

"Кисмет" (судьба (арабск.)) - пробормотал он.

Потом повернулся к одному и своих людей и коротко приказал:

- Спусти Симбу.

Когда они первый раз остановились дать роздых лошадям, их догнал большой сильный пес, с которым Антони охотился последние несколько месяцев. Он подбежал и улегся у ног Антони. Тот понял, что это и есть прощальный дар Амаха, который ценил своих верных псов превыше своего золота. Дружба Амаха, как тот и сказал, последовала за Антони.

Через несколько минут они снова были в седлах и неслись по полого-волнистым, многомильным лугам, где путь им указывал лишь следующий склон, да рощицы, разбросанные там и сям словно неподвижные корабли в океане лунного света. Они скакали долго и быстро, отдыхали и снова скакали.

К утру они были на краю высокого уступа. Здесь плато круто обрывалось и двумя тысячами футов ниже, за несколькими милями размытых холмов, вразвалку переходило в низинный тропический лес. Там, куда ни кинь, расстилалось серое облако, из которого там и сям торчали окутанные траурным туманом пальмы. В трех днях пути через эту заплетеную орхидеями влажную пучину лежала фактория Гальего.

Хуан показал цепочку низких холмов на горизонте - она уже начинала золотиться в рассветных лучах, когда все остальное еще лежало во мраке запустения. Там-то, сказал Хуан, и укрылся брат Франсуа. До этих холмов по караванной тропе в факторию Гальего скакать часов десять. Антони понял, что по дороге в горы проехал совсем близко, и у него защемило сердце. "Если бы он знал... если бы увиделся с братом Франсуа тогда! Теперь может быть поздно".

Ему мерещилось, что лес укоряет его на разные голоса. Он отвернулся с тяжелым сердцем; его мучили дурные предчувствия. Далекие холмы были темны, как Голгофа. Однако предаваться сейчас угрызениям совести было бы недопустимой роскошью. Надо скакать вперед. Только бы опередить Мномбиби и его соплеменников. Если бы успеть - тогда все обойдется.

На краю уступа они сделали короткий привал: нужно было дать лошадям отдохнуть и пощипать сочной луговой травы, прежде чем нырять в лиственный залив. Между ними и океаном был только темный лес, сторона, в которой Антони себя утратил. Душа его влеклась к морю, которое лежало за лесом, к просторам, где под ясными звездами идут корабли. На одном из них он может покинуть Африку.

Но сумеет ли? Найдет ли силы?

Найдет ли силы, спася брата Франсуа, раз и навсегда порвать с факторией? Нелета, ухоженная плантация, сам распорядок жизни, созданный четырьмя годами упорного труда - все взывало к нему. На вершине обрыва, прежде чем вновь углубится в лес, он ворочался в одеяле и думал. Что станется с привидевшимся в горах сном, когда он вновь очутится в объятиях Нелеты, в замке, который сам для себя выстроил? Он был силен сейчас, силен, как никогда, в жилах его пылал огонь.

Как только первый утренний жар начал заливать возвышенность и лес внизу обратился в тысячи дымков, они встали, заседлали коней и ринулись вниз, в голые, глинистые предгорья. Через час лес сомкнулся над ними.

Узкая караванная тропа, навсегда затерянная в дрожащем полусвете, вела все дальше и дальше. Она извивалась и петляла меж топей, сворачивала к грязным бродам через черные, сонные протоки. Ни ветерка в пальмовых кронах над головой. Вечная тишь, бессмертный сумрак первозданного леса и отупляющая жара. То и дело приходилось спешиваться и рубить преградившие дорогу лианы. Дорога шла по чуть более возвышенным участкам леса между огромными непролазными болотами. Даже такая плохая, это была одна из лучших дорог в прибрежной части Африки. По ней могли идти лошади, правда, с риском быть закусанными насмерть - столько здесь было насекомых.

Около полудня они остановились на лесной поляне бессмысленном раю орхидей и лиан, выросших на кострищах от местных хижин. Здесь они впервые услышали барабаны. Далеко-далеко, скорее дрожание листьев, чем звук. Услышав, Антони и сам задрожал, как лист.

Теперь он еще безжалостнее гнал людей и коней. Дорога опять шла немного вниз. Часа в три Хуан указал развилку, которую без его подсказки они бы наверняка проехали. Они свернули. Скоро дорога пошла вверх - видимо, взбиралась на те холмы, которые они видели на рассвете. Вскоре лошади снова смогли перейти на рысь. Они скакали, часто останавливаясь и прислушиваясь. Антони выслал вперед разведчиков.

Они въехали в череду открытых полян. Прямо из черной вулканической породы били родники. Здесь, по словам фулахов, начинался один из главных притоков Рио-Понго. Они, по-прежнему следуя указаниям Хуана, круто свернули направо, в открытую, чашеообразную долину. Над сожженными туземными хижинами в дальнем конце долины еще дрожал раскаленный воздух, последние струйки дыма ползли к полуденному солнцу.

Они опоздали.

Антони сидел на лошади, окаменев. Он страшными словами ругал себя и свою удачу. Там и сям в траве поблескивали чернокожие тела. Несколько стервятников, хлопая крыльями, поднялись вверх. Деловито гудели мухи. Мномбиби и его люди побывали здесь сегодня утром. Барабаны, которые слышал Антони, звучали после набега - по пути домой. Большую часть жителей они наверняка угнали.

"И этот дьявол Мномбиби был в его комнате с Нелетой!" Он заскрипел зубами.

Но брат Франсуа, брат Франсуа, где же он?

Кто-то отчаянно закричал и указал пальцем.

На фоне черного обрыва футах в ста дальше Антони увидел белое тело. Оно как бы висело в воздухе. Оно не шевелилось. Антони похолодел.

Он соскользнул с лошади, которая уже принялась щипать траву, и в смертельном страхе побрел вперед. Он искал глазами веревку. Руки у тела были раскинуты и застыли. В тени уступа, на фоне черного камня, Антони сперва не различил черных досок креста. Вдруг они словно выступили вперед, чтобы навсегда запечатлеться в его мозгу - они и висящий на них человек.

Крест стоял перед небольшой пещерой, которую брат Франсуа, похоже, приспособил под церковь. Антони подбежал и упал у подножия ничком. Он рыдал так, что бежавший за ним следом пес припал к земле и завыл, боясь подойти ближе.

Спустя какое-то время человек на земле затих.

"Почему такое должно было случиться со мной? Я этого не вынесу. Теперь я точно погиб. Я уже в аду. Хоть бы только оказалось, что время уже прошло. Чтобы сейчас стал год с этой минуты, сейчас же!" Он силился молиться.

"Отче!" - сказал он и поднял глаза.

В нагом теле не было ничего от утешительной условности скульптурных распятий. Оно обвисло на руках, привязанных к перекладине креста полосками сыромятной кожи. Ремни эти стянулись под дневным солнцем, которое теперь медленно садилось, поблескивая на выбритой тонзуре. Темные спутанные волосы падали на лицо, словно обгорелый занавес. В руки и ноги были воткнуты длинные шипы от акации, из которых медленно капало на черные камни. Тень обрыва подползала к груде камней, в которой был установлен крест. Стало прохладнее.

Человек на кресте задрожал и открыл глаза.

"Я."

"Ныне же будешь со мной в раю..."

"Я?"

Нет, еще нет! Еще нестерпимая земля. Руки, ноги, огонь!

"A moi!" - вскричал он, поднимая голову. Она снова упала, и он поглядел вниз через спутанные волосы.

Он услышал внизу голоса. Он видел. Потом он вспомнил.

- Антони, - прошептал он, - сын мой...

Звуки падали в уши лежащего внизу человека, словно сухие, сгоревшие листья.

- Жив! - закричал Антони. Он вскочил. Он еще может что-то сделать! Он задрал голову.

Не поздно?... Нет, поздно... навсегда поздно...

- Вы умираете.

Листья звуков упали снова. Крест закачался. Человек на кресте пытался что-то сказать. Антони смотрел на эти мучения. Ветер отбросил волосы с лица. Антони видел лишь тело, борющееся за свою жизнь. Внезапно сквозь него проглянуло возлюбленное лицо брата Франсуа. Губы зашевелились не сами по себе, но подчиняясь велению разума.

- Это ты умираешь. Не я.

Антони стоял, обратившись в камень. Человек на кресте поднял лицо к небу.

- Помяни меня... Иисусе... я еще жив...

И потом победно:

- Я ЖИВ!

И еще:

- ИДИ!

Тело, привязанное ремнями и пробитое шипами, взметнулось вверх. Крест закачался на фоне неба. Потом замер.

Вновь стало тихо.

Цепочка муравьев поднималась вверх по кресту. Человек на земле смотрел вверх, но ничего не видел. Как бы над его сознанием проплывали облака. Ему казалось, что он смотрит со дна колодца. Потом он понял, что глядит в небо. Он выпал из вечности во время и успел себя подхватить. Он побежал вверх.

Когда он пришел в себя, то лежал на траве, на него смотрели темные лица, пес Симба лизал ему руку.

"Не стою того" - подумал он и отдернул ладонь.

Потом выбросил обе руки вперед, обнял пса и мучительно разрыдался.

Это спасло его от умопомешательства.

Они провели в долине всю ночь, разожгли большие костры, чтобы отогнать зверей. Пришлось просить фулахов о помощи. К счастью, единственный из них, кто умел читать Коран, вспомнил слова Магомета, что Христос - один из бывших прежде него пророков. Значит, они не нарушат закон, если помогут похоронить Христова служителя, убиенного от язычников. После долгих уговоров (Антони обещал им в фактории богатые дары) они согласились засыпать могилу камнями. Однако прикасаться к телу на кресте они отказались.

Это пришлось делать Антони и Хуану. В слабом свете костра они сняли с креста обмякшее тело. Они завернули его в богатый плащ, подаренный Антони Амахом. Они положили его на круглый маленький алтарь в дальнем конце пещеры. Они прислонили крест к дальней стене. Хуан ушел и вернулся с белыми цветами, которые собрал между камней. Он раскидывал их по пещере и плакал. Антони заметил, что башмаки он оставил при входе.

- Смотрите, сеньор, - прошептал Хуан. - Они украли серебряное распятие, которое лежало у доброго падре на алтаре. Значит, среди них были и христиане.

Антони помотал головой. Он не мог ни плакать, ни говорить.

Факелы догорали. Сгущалась ночь. Антони вспомнил лицо брата Франсуа под светом бугенвиллии в Регле.

"Этот свет взял его к себе. Я видел, как он уходит, - думал он. - Ему теперь хорошо. А я больше не могу тут оставаться. Я всего лишь человек".

- Он будет за нас молить, - сказал Хуан, когда они вновь вышли под звезды. - Нам простятся наши грехи. - Антони пожал его простую честную руку. Подождал, пока Хуан сходит за арабами. Они завалили вход в пещеру большими камнями и присыпали землей.

На языке ложащихся друг на друга камней думал Антони в ту ночь, сидя у костра с Симбой. Остальные спали. Вчерашний день изменил его настолько, что он не мог больше думать на людском наречии. Он стал другим человеком. Словно выхваченный из горнила клинок, его на мгновение окунули в холодную воду вечности и закалили навсегда. Когда он, пошатываясь, отошел от подножия креста, он вновь вступил во время. Однако металл его стал иным.

Как этот новый человек будет действовать, кто он такой, наконец, предстояло узнать самому. Он вовсе не думал, что случившееся с братом Франсуа имело целью его, Антони, закалить. "Нет, нет, тысячу раз нет!" Он был далек от подобных эгоистических предрассудков перед лицом мученической смерти, которая обрушилась на его вселенную словно космическая катастрофа, словно духовное землетрясение, и на несколько мгновений оставила его один на один с Богом, словно последнего человека на Земле. Эта смерть была предназначена ему одному не больше, чем землетрясение или шторм на море.

Однако он был замешан в ней. Он был вольным и невольным ее орудием. Глядя на догорающие угли в этой долине теней, он видел все скрытые пружины. И его роль в свершившемся, случайная, как может показаться, или провиденциальная, если всякая случайность провиденциальна, была одной из них. Смысл ее оставался понятен ему одному.

Единственный из всех, он имел глаза и уши понять. Фулахи могли только собрать камни и завалить гроб. Остальные спали, пока он стерег и на свой лад приобщался.

Даже Хуан спал. Бедняга! На его простом, крестьянском лице еще видны были следы слез. За пазухой, завернутые в платок вместе с душистыми листьями, лежали три шипа, извлеченные из рук и ног брата Франсуа. Хуан попросил разрешения взять их себе. Антони знал, что они отправятся в родную деревушку Хуана, в маленькую церковку на берегу моря. Здесь будут передавать из уст в уста нравоучительный рассказ вернувшегося из странствий моряка. Может быть, потянутся паломники из ближайших деревень. Это будет как "чудо" в Регле. Конечно, конечно, не таково назначение и цель брата Франсуа - три шипа в деревянном ларце на сельском алтаре? Нет! Нет! Каким-то образом, каким, еще предстоит узнать, он, Антони, понесет этот свет дальше. Когда придет время, он снова его зажжет. Наверно, зря он не забрал из пещеры факел. Может быть, Хуан по-своему забрал. Может быть, шипы на алтаре и паломники - тоже способ поддерживать факел горящим. Но он должен найти свой способ нести этот свет. Теперь он знал, что протягивает ему мадонна. Младенец на ее руках вырос в человека на кресте.

Он плотнее закутался в плащ и сидел во тьме, глядя в догорающие угли. Он не спал, но погрузился в бессловесные раздумья. Ночь прошла. Солнце растопырило над облаками исполинскую пятерню. Одним махом тропическая заря залила небо. В глаза ударило нестерпимое солнце.

"Да будет свет".

"Иди!"

"Иди! Пусть Аллах всегда освещает твой путь". - сказал Амах.

"Иди" - было последнее напутствие брата Франсуа, обращенное то ли к собственному духу, то ли к духу Антони. Очень похоже на него - в последнюю минуту думать о другом. Теперь вся вселенная как бы наполнилась и гремела этим словом; молнии света ударяли в холм, обращая его в день.

Лучи стремились к западу, туда, где этот глагол-движение означал путь к спасению или вечной гибели. В Фута-Джаллоне, на востоке, откуда приходит заря, люди могли сидеть и ждать ниспосланной Аллахом судьбы. Ее можно дождаться и здесь. Но он, Антони, должен возвращаться домой. Ему сказано - "Иди!"

Он разбудил спящих, и они поскакали по тенистой еще долине так, словно надеялись оставить самих себя позади.

Глава XLVI

"Единорог" попадает в цель

С тех пор, как они прибыли на Рио-Понго, дабы забрать владельца (которому в кубрике вот уже некоторое время усердно перемывали кости), точка зрения изменилась только один раз, и то незначительно. Впрочем, незначительно еще не значит несущественно - по крайней мере для капитана.

Он отверповал корабль примерно на полмили от прежней стоянки, дабы воспользоваться тем, что поклонники артиллерийского искусства называют "естественным укрытием". В данном случае это просто означало, что пушки фактории не могли попасть в "Единорога" на его новой стоянке, поскольку вынуждены были бы стрелять поверх невысокого мыса.

Капитан Биттерн выбрал безопасное место между факториями Гальего и Монго Тома опытным глазом капера, на чьем счету числилось немало бригантин и фелук, уведенных из-под самого носа испанских береговых батарей. Сейчас он явился в африканское захолустье по мирному частному делу, но тем не менее имел при себе английское каперское свидетельство, а над факторией Гальего реял испанский флаг - и, как известно, береженого Бог бережет. Капитан твердо считал неровности ландшафта, вроде той, за которой сейчас укрылся его корабль, мелкими, но действенными трудами Божьими в поддержку британского флага. В мире, где значительная часть человечества упорно не соглашалась с ним и его соотечественниками, что британские порядки безусловно превосходят все остальные, он научился действовать заодно со Всевышним в том, что касается естественных укрытий и прочих пустяков - и, ох, людей, которые противоречат капитану Биттерну!

Посему со шканцев "Единорога" пейзаж представлялся не столь лишенным интереса, как из кубрика, чьи обитатели не вполне осознавали прелести естественных укрытий. Расхаживая взад и вперед по шканцам, капитан не без удовольствия отметил, что "Единорог" не только стоит в безопасном месте, но и на якорные канаты наложены шпринги, так что несколькими поворотами шпиля его можно развернуть бортовыми пушками к тому самому участку протоки, где корабли огибают мыс. На протяжении почти полумили он сможет "поливать их продольным огнем", и ни одна пушка не выстрелит в ответ. То же относилось и к любому враждебному плавучему средству, которое попыталось бы пройти по реке к югу от корабля. Кроме того, Бангаланг и фактория Монго Тома лежали в низине, меньше чем на расстоянии выстрела. Как следствие и оттуда, и оттуда ему везли рыбу, зелень, свежую воду и прочие приятные мелочи - по ценам, чуть менее убийственным для местных жителей, чем перспектива "взлететь к чертовой матери на воздух" предложенная им взамен.

Дон Руис изучал эту диспозицию в подзорную трубу с грот-салинга "Ла Фортуны", которая стояла у новой пристани в фактории Гальего. Если англичанин намерен блокировать факторию до возвращения сеньора Адверса, он, дон Руис, бессилен что-либо изменить. Он подождет, пока сеньор Адверс вернется и разрешит недоразумение. Пока суть да дело, он по-прежнему будет каждый вечер обедать в хозяйском доме с Фердинандо и Нелетой. Возможно, именно Нелета и способствовала сохранению блокады - в конце концов "Ла Фортуна" несла больше пушек, чем "Единорог", а дон Руис был человек неробкий.

Однако в это утро капитан Биттерн отнюдь не радовался обстановке. Он поддерживал на "Единороге" военную дисциплину, однако матросы в полном составе только что заявились к нему на шканцы и почтительно уведомили, что завтра первый день нового, 1801 года, и срок, на который они завербовались, "истекает". Вопрос: будет он и дальше ждать нового владельца, который, похоже, пропал в горах и, поди, давным-давно помер от лихорадки, или поднимет якорь и возьмет курс на Лондон, где его и команду помимо жалованья ожидают хорошие призовые деньги? (призовые деньги - средства от продажи захваченных трофеев (призов), из которых капитан и команда получали свою долю.)

В конце концов, что он здесь делает? И с какой стати капитану Биттерну парить себя и своих людей из-за причуды старика, которого к тому же нет в живых? Он тридцать семь лет честно служил Джону Бонифедеру, но теперь тот скончался, дела ведут "Братья Баринг и Ко", и что обязывает капитана служить им или молодому мистеру Адверсу, который наследник лишь по закону и даже не родня старому хозяину? Нет! Он и так слишком далеко зашел в своей благодарности, когда согласился отправиться на Рио-Понго. Чертовски нелегко было отыскать эту грязную канаву. Карты составлял какой-то умалишенный.

Бывают же счастливцы! Этот мистер Адверс - кто он такой? Приятный в обращении молодой щенок, толковый приказчик в Ливорно. Однако, Господи Боже мой, старик оставил ему не меньше тысячи фунтов! И, похоже, в Африке дела у мистера Адверса тоже идут отлично. Может быть, все сложнее, чем представляется на первый взгляд? Макнаб после пары стаканчиков на что-то такое намекал. Сэнди Макнаб, старый краб, и Туссен - что будет теперь с ними? И что будет с этой самой Верой? Уж она-то не пропадет, будьте покойны. Тонкая штучка! Может быть, стоило поговорить о ее поведении со стариком - после того случая. Женщина, которая может встать на колени рядом с креслом и позволить мужчине... уф! Кого это касается? Чудесная была ночь в каюте! А теперь корабль пойдет с аукциона. И кресло, обитый кожей памятник страсти, тоже. Он бы мог купить его фунта за два. За два фунта?

2 фунта, 2 фунта, 2 фунта... кто больше? 2 фунта 1. Я верно расслышал - мореходец с серьгами в ушах сказал 2 фунта 1? Хорошо! Ага, теперь 2 фунта 2. Спасибо, отец во Израиле. 2 фунта и 2, 2 фунта и 2, кто больше, кто больше... Капитан с серьгами в ушах снова, 2 фунта и два с половиной, я не ослышался? Да? Кто больше, кто больше, кто бо... 2 фунта 3. Продано! Продано отцу во Израиле за 2 фунта 3 шиллинга. Унесите!

Прощай, кресло, прощай.

Капитану Биттерн больше не нужны никакие кресла - лишь раз воспользовался, лишь один раз. Он воспитан в благочестии. И хорошо, и хорошо. Он будет жить в маленьком домике в Челси с племянницей и двумя ее белобрысыми "сиротками". Она доверилась мужчине. Поделом ей, поделом. Но девочки миленькие, девочки миленькие. Больше никаких кресел для капитана Биттерна. Кресла нужны, чтобы на них сидеть, зачем же еще?

По воскресеньям - по воскресеньям он будет водить их всех вместе в спитафилдскую Мугглетонианскую часовню, где сам лопоухим юнцом с деревянной физиономией слушал, как пророчица Иоханна Хедекот толкует Писание. Его похожая на мышку мать в глухом коричневом палантине робко сидела на холодной каменной скамье. Он была дочка ткача. Мышка - как только отец сумел ее обрюхатить? Должно быть, это было для нее тяжелое нервное потрясение. Она бы не поверила, что бывают такие женщины, как Вера Палеолог. Вере это нравилось. С ней это не было даже грехом. Может быть, пророчица бы поняла. Она тоже носила большой, респектабельный чепец. Чопорная, вот какая она была. Однако теперь капитан понял - она была брандер, переодетый брандер, видит Бог, сэр! Она подбиралась к тебе под церковным флагом, цеплялась за борт - и в темноте взлетали языки пламени. Ха-ха...

Мистер Спенсер, молодой ревизор, принятый на борт по просьбе сэра Френсиса Баринга представлять интересы душеприказчиков, чуть не подпрыгнул, услышав, что строгий капитан хохочет, как пьяный сапожник. Он сообщил новость кубрику. Не значит ли это, что они отправятся домой? Он выразился обнадеживающе.

Дженнерс, парусный мастер, покачал головой.

- Не знаете вы его, - сказал он. - Пригляду за ним нету, вот он чой-то и замыслил. Наше счастье будет, если в Лондоне получим хоть половину своих призовых денежек.

- Я поговорю с новым владельцем, когда он явится на борт, - величественно пообещал ревизор.

- Да неужели? - фыркнул Дженнерс. - И когда же он явится? Вот что мы все желали бы знать. Сообщите-ка свою новость вашей бабушке. Расскажите ей, что старик смеялся.

- Ну, Уллум Дженнерс...

Но в эту секунду мистер Спенсер и Дженнерс услышали барабанный бой. Он звучал выше по реке и явно приближался. Оба высунулись в пушечный порт и прислушались.

- Сдается мне, бангалангские язычники возвернулись, - сказал Дженнерс. - Можете сообщить старику. Он малость глуховат.

Мистер Спенсер пошел на корму.

Тем временем капитан Биттерн решил возвращаться. Он проведет здесь последний день старого года и завтра поднимет паруса. Он имеет право задержать команду до конца плавания, но это должно быть плаванье честь по чести, под парусами. Он не может больше валять дурака на Рио-Понго и делать вид, будто занят крейсерством. Вернее мог бы, но не будет. Пора возвращаться. В один день дела с Барингами не уладишь. "Единорог" в море в девяносто шестого и взял много призов. Теперь он получит свою долю, а Баринги пусть расплачиваются с мистером Адверсом, если сумеют его найти. Он не смог - хотя и старался.

Это Баринги велели капитану Биттерну отправляться за мистером Адверсом на Рио-Понго. Сам сэр Френсис Баринг написал ему в Гибралтар. Они с Джоном Бонифедером вместе учились в школе, и, похоже, сэр Френсис всерьез озабочен разыскать мистера Адверса. Спенсер проболтался, что дела мистера Адверса требуют его срочного присутствия в Европе. Он сказал, такими делами стоит заняться лично. Наследство мистера Бонифедера, дюжина с лишком призов, взятых "Единорогом", и крупные суммы в казначейских билетах, контрабандой вывезенные с Кубы.

Ладно, будь что будет, а он проследит, чтобы команде выплатили из этих сумм жалованье и призовые деньги. Даже если мистер Адверс так и не объявится, этим займется Адмиралтейство, не Казначейство, слава Богу! Четыре года каперства в конце долгой карьеры, на последнем из кораблей Джона Бонифедера! Его флаг реял на "Единороге" долго после того, как был спущен в Ливорно. Ладно, теперь для него все кончено. Мистер Адверс сам позаботится о себе, а если его нет в живых...

- Да, мистер Спенсер, что случилось?

- Баб... баб... барабаны, сэр, - проорал ревизор. - Идут вниз по реке, сэр.

- Черт вас дери, вы думаете, я оглох?

Он подошел к гакаборту и прислушался. "Единорог" качался на якоре, кормой к фактории Гальего. День был солнечный, жаркий, длинный мыс протянулся в миле вверх по течению словно отточенный, лежащий на воде карандаш.

Капитан Биттерн услышал барабаны.

Они, без сомнения, звучали громко и настойчиво. В их ритме, дерзко плывущем над водой, был некий оттенок торжества. Огромная флотилия боевых каноэ выходила из леса, там, где река за факторией Гальего сворачивала к востоку в джунгли. Из-за поворота выскальзывали все новые и новые лодки.

Капитан Биттерн не видел их за мысом, но с холма, на котором стоял хозяйский дом, они были как на ладони. С палубы "Ла Фортуны" дон Руис насчитал шестьдесят четыре лодки. Это был объединенный флот прибрежный кру, собранный Мномбиби для крестового похода вверх по реке. Союзные мандинго отличались более длинными копьями и широкими веслами. Великая негритянская армада возвращалась в Бангаланг отпраздновать победу.

Большой сбор, от которого лучше держаться подальше, решил Фердинандо, наблюдая с крыльца хозяйского дома. Ребенком в Бангаланге он не видел столько каноэ. Он радовался, что они возвращаются не сушей, и горячо надеялся, что они по пути не потребуют рома и подарков. Этот Мномбиби теперь полководец и пророк всей округи. С ним могут быть сложности. Да, Фердинандо оставалось только надеяться, что флотилия опьяненных боем, жутко размалеванных, потрясающих сотнями копий, бьющих в барабаны и дудящих в раковины воителей обойдет факторию стороной.

На "Ла Фортуне" дон Руис приказал играть боевую тревогу - и капитан Биттерн на "Единороге" это услышал.

Каноэ миновали факторию, грозя берегу кулаками и победно вопя. Что-то разрушило в них страх перед белым человеком. Уважение к фактории ушло. Фердинандо догадывался, по какой причине. На носу большого черного каноэ, которое при жизни нескольких поколений ни разу не покидало сарая, стоял человек в нарисованных белых очках и угрожающе размахивал серебряным распятием. Лодки пронеслись мимо, туда, где перед мысом течение поворачивало. Теперь они собрались на военный совет вокруг каноэ Мномбиби, дудя в раковины и гремя трещотками.

Набег Мномбиби на брата Франсуа, хотя и малоинтересный в смысле добычи, поднял моральный дух дружины на неимоверную высоту. Недограбленное наверстали за счет нескольких негритянских деревушек, которым непосчастливилось встретиться на обратном пути. Влияние колдуна было теперь безгранично. Он не только пригвоздил белого знахаря к его же дереву, но и унес фетиш белого человека, он теперь у него в руке. Бог белого человека тоже здесь, пригвожденный. Он никуда не сбежит. Вся его сила теперь у Мномбиби в руках. Тайная власть белого человека досталась колдуну, а значит - теперь Мномбиби и его соратники обрели магическое превосходство белого человека. Теперь они тоже неуязвимы.

Мномбиби искренно в это верил, хотя для него самого набег был скорее делом профессиональной чести. Брат Франсуа открыл конкурирующую лавочку, за что и был наказан. Однако проблески разумных сомнений заставили Мномбиби миновать факторию Гальего и большой многопушечный корабль. Он понимал, что эта осторожность не по душе разгоряченной дружине. Однако у него были иные намерения. Сразу за Бангалангом стоял другой корабль, поменьше. Предложение захватить "Единорог", вытащить на берег, сжечь и забрать себе медную обшивку в ознаменование некой предыдущей победы было встречено бурными одобрительными возгласами.

Решение это, в тот момент очень популярное, позже рассматривалось немногими уцелевшими как исключительно неудачное. Мномбиби допустил просчет скорее богословского, чем тактического характера. Знакомство его с полнотой христианского вероучения, в частности, со взглядами некоторых малочисленных протестантских сект, было прискорбнейшим образом ограничено. Он намеревался окружить "Единорог" и захватить без боя, как захватил брата Франсуа.

Однако капитан Биттерн был мугглетонианин. На тридцать первое декабря тысяча восьмисотого года в мире насчитывалось лишь двести восемьдесят три этих избранных святых. Однако их ничуть не смущала собственная малочисленность. Не было случая, чтобы кто-то из них склонился к компромиссу. Ни единой строкой вдохновенное сочинение Лодовика Мугглетона, "Зерцало Божественное", которое капитан читал каждый вечер на сон грядущий, не навязывало святым доктрину непротивления. Мало того, она вообще не упоминалась в этой книге. Капитан Биттерн был так же мало склонен предать себя на распятие, как и сказать проповедь чайкам.

Занятно, но именно это обстоятельство вкупе с открытием покойного фриара Бэкона (Роджер Бэкон, которому приписывается изобретение пороха, был францисканцем.) оказалось пренеприятнейшим сюрпризом для Мномбиби и его шестидесяти четырех каноэ. Когда они обогнули мыс и начали приближаться к "Единорогу" с палубы загремел голос, похожий на лай потревоженного морского льва.

Со скрежетом, словно заводят башенные часы, корабль развернулся на якорях. Двенадцать глаз раскрылись в его борту, и в каждом круглел маленький зрачок. Корабль апокалиптическим зверем смотрел поверх гладких вод на приближающегося черного Апполиона.

Мномбиби на носу передового каноэ беспокойно заерзал. Но отступать было поздно. Затронута была его репутация. Он проделал несколько танцевальных движений, стараясь угодить духам-хранителям, но не опрокинуть при этом лодку, и не переставая приговаривать своим двадцати четырем гребцам: "Голи, гола, шшш, голи, гола, шшш..." Острый нависающий нос скользил над водой, волна мягким шепотом откликалась на каждый удар весел. Голи, гола... пятьсот ярдов...

Желтое облако выкатилось из борта "Единорога". Оно клубилось все выше и выше, разорванное слепящими молниями желтого огня, грохочущее рукотворным громом. Невыносимые раскаты звучали регулярно и беспрерывно. Когда пушка на корме стреляла, пушка на носу была заряжена и выдвинута, и красные вспышки прорезали сернистое облако ровно пять раз.

Дон Руис, который в порыве волнения вслед за командой взобрался на ванты "Ла Фортуны", теперь зеленый от зависти наблюдал мастерство английских артиллеристов. Град картечи взбил реку в кровавую пену и рассеял черную флотилию. Только пять или шесть каноэ стремительно улепетывали к Бангалангу.

В последовавшей тишине дымовая завеса над "Единорогом" приподнялась, и зрители смогли увидеть последний акт трагедии.

Шпиль снова защелкал, разворачивая к берегу простаивавшие до того пушки правого борта. Все двенадцать пушек выстрелили разом. Цепные ядра срезали сваи бангалангских хижин словно одним взмахом великанской косы.

Хижина тети Унгах-голы медленно съехала в реку и повисла на единственной уцелевшей свае. Она была построена крепко и потому не рухнула. Хозяйка так и осталось сидеть в углу, где минутой назад чистила рыбу. Одна из рыбин соскользнула по наклонному полу в дверь и уплыла. Дом вновь закачался. На сей раз тетя Унгах завопила. Через дверь в полу с застывшей улыбкой протискивался настоящий, молодой крокодил, прикормленный за последний год ее первосортными помоями.

Стоял утренний штиль, и дым медленно плыл от смолкшего "Единорога" к фактории Монго Тома. Сам Монго сидел на веранде и пил вино из большого кувшина. Он был ошарашен быстротой событий, прошедших перед его водянистыми глазами. Он не знал, что ему теперь делать. Торговля пошла прахом. Время от времени он чесал избранные островки на голове. Вдруг из сернистого марева вынырнули три каноэ и пристали к берегу чуть пониже его дома. Он позвал надсмотрщиков, велел отвести спасенных в ближайший загон и хорошенько запереть. "Нет худа без добра," - заметил при этом Монго.

Сидя вечером в каюте и поглощая соленую свинину с почками финиковой пальмы, капитан Биттерн заметил мистеру Спенсеру, что рыба из этой реки больше не может почитаться деликатесом. "Иначе, - сказал капитан, - она бы отлично пошла с этой зеленью".

- Да, сэр, - сказал мистер Спенсер, сам немного зеленый.

- Большую часть, разумеется, унес отлив, но никогда не знаешь наверняка.

- Да, сэр, конечно, - согласился ревизор.

- Хотя нам теперь все равно, - пробормотал капитан, - потому как завтра мы поднимаем якоря. Жаль, не дождались мистера Адверса. Но, по крайней мере, память мы по себе оставили.

Он выел середину очередной почки.

- Да уж, сэр! - воскликнул мистер Спенсер.

- Скажите мистеру Шарпу, пусть мистер Айкин зайдет ко мне, когда сменится с вахты.

- Да, сэр.

- Доброй ночи, - проворчал капитан.

Мистер Спенсер ходил с поручением довольно долго. Ему ужасно надоело укладываться спать в восемь часов вечера. Он предпочел бы столоваться с помощниками. Но на представителя уважаемой фирмы "Братья Баринг и Ко" распространялось гостеприимство капитанской каюты, и мистеру Спенсеру не оставалось никакого выбора. Он отлично знал: как капитан рассудил, так и будет. Поговорив с мистером Шарпом, мистер Спенсер отправился спать.

Капитан снял нагар с двух толстых свечей и по обыкновению уселся читать. Он открыл "Зерцало Божественное" на последней странице и вынул обшитую бахромой парусиновую закладку. На этой закладке, впервые собирая его в море, мать вышила:

A 1757 D
Перед Богом единым ты держишь ответ

Книга была издана в 1656 году. Капитан красными чернилами разделил набранные сплошь квадратные страницы на триста шестьдесят пять параграфов. Он читал по параграфу каждый вечер, а в високосный год пропускал последний параграф, дословно воспроизводящий первый. Таким образом он получал и духовные, и земные указания, и мог занести в окованный бронзой дневник точное положение в обеих сферах бытия. Дневник, вместе с Библией короля Якова, помещался на полке и крепился стропкой. Кроме Библии и дневника, на полке лежали "Зерцало Божественное", таблица логарифмов и руководство по использованию палочек Непера счет".

В тот вечер капитан бисерным почерком записал на обороте парусиновой закладки: "Закончил читать в 43-й раз 31 декабря 1800 года" и прочитал последний параграф раскрытой перед ним книги Лодовика Мугглетона:

И се, дух во мне взыграл и обратился ко мне, и сказал: Ты бессмертен доселе и впредь, и Царство Божие на земле в тебе обретается. Встань, собери его, чтобы часть твоя в нем стала зримой, и чтобы тебе не уподобиться зверю полевому, беспамятному, который не оставляет по себе памяти. Зри: трава распрямляется, и след звериный смывается дождем. Войди в Царствие, как приличествует человеку, и помни, каков человек есть. И я вскричал: Запомню! И дух сказал мне: Возьми перо свое и пиши. И я увидел двух маленьких ангелов Божиих, и они были как самые мелкие карлы, поменьше мизинца, и сидели в крошечных седлышках на моем пере. И один был темный ангел, лукавый слуга Господень, а другой сиял, как струя небесных вод. И ангелы спорили. И все, что они говорили, я записал, не разумея, но занося на бумагу, ибо сидящие в седле скакали быстро, и я не поспевал за ними. И они открыли мне небо и землю наподобие зеркальной коробки, где отраженное в одном зеркале повторяется в другом, так что отображаемое вновь отражается к себе. И потому я видел не свое лицо, но все сущее. И все, что говорили мне ангелы, и что показали, я помню, как если бы это было вчера. И это память сынов Божьих, и людей, и небес, и земли, и морей, и зверей, и я записал ее, и скрепил своим именем, которым и свидетельствую о Зерцале Божественном.

Не понимая прочитанных слов, однако по обыкновению глубоко ими тронутый, капитан Биттерн парой строк охарактеризовал в дневнике этот богатый событиями день и собрался отойти ко сну. Наверху меняли вахту. Вошел первый помощник.

- Будут распоряжения, сэр?

- Завтра высокий прилив на заре, мистер Айкин. Приготовьтесь поднять большой якорь при начале отлива. Малый носовой поднимите сегодня. Доброй ночи.

Мистер Айкин колебался.

- Да? - спросил капитан, глядя через ночную сорочку, которая никак не желала налезать.

- Новый владелец только что поднялся на борт, сэр.

- Дьявол! - вскричал капитан. - Тихо же он прокрался!

- Так точно, сэр. Он и еще один человек подошли на маленькой лодке. И еще он сказал, завтра вы должны послать в факторию за его собакой, - добавил помощник и еле слышно хихикнул.

Капитанский клюв победно вынырнул из ворота ночной рубахи.

- И вы бросили его гнить на палубе, словно старую парусину? - взревел капитан.

- Так точно, сэр, - только и мог выговорить помощник.

- Черт тебя дери, Айкин, разве так принимают нового владельца? Уф! Мистер Адверс, мистер Адверс, где вы? - кричал капитан, выбегая на палубу в ночной рубашке.

- На собственной палубе, слава Богу, - отвечал Антони. - А это ваш призрак, капитан Биттерн? Вы похожи на Летучего Голландца.

Антони слышал отзвуки канонады, когда со своим отрядом продирался к фактории через джунгли. Он прислушивался, исполненный дурных опасений. Он был уверен, что слышит перестрелку. Он не знал, что и думать: то ли Мномбиби атаковал факторию, то ли сцепились "Единорог" и "Ла Фортуна". Он подгонял спутников, как только мог. Но дорога, которую он поручил Фердинандо расчищать на несколько миль от фактории, заросла лианами и ползучим кустарником, там и сям высились муравейники. Мост в пяти милях от цели источили термиты, пришлось давать утомительный крюк по болотам. На лошадиные ноги налипли пиявки. Как он ни подгонял, знакомый частокол показался уже сильно затемно. Они въехали в неохраняемые ворота - еще одно доказательство нерадения со стороны Фердинандо. Стояла такая тишина, что у Антони участился пульс. Потом он увидел, что все в порядке. Однако общее запустение явно говорило, что хозяин в долгой отлучке.

И тем не менее все было знакомо. Один взгляд с холма, и по редким огням Антони понял, что дом и пристань ждут его возвращения, и ждут в мире. Вставала луна. За мысом он различил силуэт "Единорога". Сердце подпрыгнуло. Там как раз поднимали якорь. Он еле-еле успел. Успел к отъезду? Как красиво лунный свет падает из-за черных стволов его пальм; как изящны золотые квадраты пушечных портов "Ла Фортуны" у пристани. Ночной бриз веял пленительным ароматом апельсиновых деревьев в цвету.

Под луной фактория Гальего лежала, словно некий арабский Авалон, спящий в пальмовых рощах, благоухающий пряностями, мерцающий мириадами зеленых светляков, которые несут мигающие светочи своей бледной любви через серебристое дрожание ночного воздуха. Он сам создал этот очарованный сад: растил деревья, пестовал всходы - и обращал в рабство людей. Сколько лоскутков лесного рая расхищено, чтобы составить его рай? В темном доме, должно быть, спит Нелета. Внизу в затоне стоит "Единорог". И он покинет этот остров? Он покинет - Цирцею? Да, он нашел волшебную траву моли. Он может оправляться в путь! Но он забыл, как дивно поют сирены в лунную ночь. Он не привязал себя к мачте. Скорее! Скорее, пока еще не поздно.

Он велел Хуану тихо отвести фулахов в заброшенную теперь долину и позаботиться о них. Хижины должны быть пусты - о, как пусты! Он предупредил, чтобы не будили Фердинандо и не извещали о его возвращении. Усталые люди повели лошадей к ручью, а сам он свернул на тропинку к дому.

Он долго не мог докричаться, чтобы открыли ворота. Наконец на стук вышла Чича. Она подняла бы радостный крик, не останови ее Антони. Он велел ей оставаться у входа и никого не будить. Она осталась проливать огромные негритянские слезы от радости, что он вернулся. Впервые он понял, как предана ему Чича. Бедная, бедная Чича, добрая, славная душа.

А Нелета?

Он тихо свернул в коридор и вошел в комнату.

И сразу предельная знакомость всего вокруг ослабила его решение покинуть дом. Все было в точности, как всегда. Те же полосы лунного света лежали на той же самой женщине, спящей, ждущей. Конечно, ничего и не было с тех пор, как он видел ее последний раз. Нет, он просто вернулся домой в конце дня, чтобы лечь в постель, как и вчера, и третьего дня. Завтра они встанут, позавтракают, он займется обычными делами. О чем это он только что думал? Все события последних месяцев исчезли. Он просто ляжет и прижмется к ней...

Как тихо. Только далекие джунгли рычат и ропщут под луной. Они будут роптать вечно. Здесь, в комнате...

Ровное дыхание Нелеты в темноте было как прочная связующая нить жизни и страсти, на которую нанизаны все знакомые мелочи, все чувства, все пережитое в фактории Гальего - от реки и до частокола. Нелета - жизнь и сердце фактории. И ее загадочная причина - внезапно понял Антони. Без нее здесь ничего бы не было. Он бы ничего не сумел. Нелета сделала его хозяином фактории, и Нелета - настоящая здесь хозяйка.

Он стоял, сгорая от неудержимого влечения. Это была не только страсть. Магнит, который тянул его, был мощнее, чем простое вожделение. Нелета была полюсом, осью жизни на Перцовом берегу. К ней сходились все меридианы, вели все дороги. И он чувствовал, что его увлекает к ней, спящей на кровати. Разве можно противиться этой тяге? Он с трудом отвернулся - кажется, чтобы сбросить одежду на знакомый стул. Он сел и начал снимать башмаки - и тут поднял глаза.

На Нелетином комоде светилось отраженным лунным светом большое зеркало. И в этом серебристом сиянии, в белом текучем свете, стояла мадонна, там, где он оставил ее несколько месяцев назад.

Она, тоже, была знакома.

Но знакомостью иных мест, времени, память о котором прихлынула разом, так что комната и все в ней, кроме маленькой статуэтки и свечения вокруг, оказалось выброшенным наружу и вновь лежало четко и объективно во вне его самого. Он больше не был их частью. Он снова сунул ноги в башмаки и подошел к комоду, на котором стояла фигурка.

Он вспомнил. Он возьмет ее с собой - ее и сотни других мелких, любимых вещиц, с которыми тесно сжился, удобных и памятных, которых ничем не заменишь, которых всегда будет недоставать. Прекрасные бритвы, подарок Чибо - Господи, как он по ним соскучился! Удобная одежда... запонки, которые прислала Долорес. Долорес! Где-то она сейчас!

Утеряна! Он растерял их всех - Анжелу, возлюбленную; нежную, спокойную Флоренс Юдни - дыхание северной весны и фиалок, спокойное, сильное цветение юности и непорочности. Какое пламя растопило эти снега, которым положено было спокойно таять под луной?

Это тропическое солнце - и Нелета.

Зачем, зачем он на нее наткнулся, словно пьяный шмель, залетевший в пестрый цветок орхидеи на горячей стене? И цветочная ловушка захлопнулась; покрытые медвяной росой волоски, жаркие, в бурых горячечных пятнах, завитки лепестков. Господи! Как он лежал здесь, умирая от наслаждения, со смятыми и склеившимися крыльцами! В ловушке! Далеко-далеко от света, в зеленых лесах. Они ревут и сегодня. Они будут реветь всегда. Они подражают морю...

"Но в море - мой дом, - сказал он вслух, - и в море уйду".

Он взял себя в руки и стал искать трутницу. На месте нет. Он споткнулся о Нелетины туфли. Черт! Чича всегда все убирала. Это Чича вела хозяйство и обеспечивала сносную жизнь. Чича, не Нелета. Нелета - бьющиеся в судороге ноги, закаченные глаза, смятение, груды одежды на полу, духи - и внезапный колдовской луч за обедом, когда орхидея висит на стене. Господи! Куда она положила трутницу? Ну, разумеется, на свою лучшую шаль - и большая дыра выжжена в середине - он зажег свечу - шаль из Китая. Подарок дона Руиса. Ну и пусть. Теперь шаль пригодится Антони.

Он расстелил цветастую шаль на полу и принялся беспорядочно бросать на нее что попадалось под руку. Сперва "уложить вещи", а потом он разбудит Нелету и скажет... или не скажет? Нет, скажет. Но не сейчас. Все по порядку. Укладывайся. Поживем - увидим. Он начал рыться в сундуке, быстро, как вор, но не так тихо. Эти вещи его - разве не так? Груда росла, рос и беспорядок. Крышка упала со стуком. Он рассмеялся.

Нелета открыла глаза. Она сразу все поняла и без слов кинулась на Антони.

- Нет! Ты не уйдешь! Нет! Нет!

Ее страстное отрицание было столь же решительно, как и его намерение. Все оказалось труднее, чем он думал. Он заколебался. Она висла на нем, молила, приказывала, советовала, на тысячи ладов варьируя слово "нет". Это не были доводы. Это была Нелета. Как противостоять ей во плоти? Нет, он не сумеет.

Во всяком случае, она силком опустила его на колени подле кровати. Она обнимала его за шею. Его охватила жалость. Он положил голову ей на грудь. Она гладила его волосы. Он чувствовал слезы на щеках - ее и свои. Он просунул руки ей под голову, под подушку, чтобы крепче притянуть к себе, прижаться губами к ее губам...

И тут пальцы на что-то наткнулись.

Он было вроде раздвоенной редьки, мягкое - воск! Вдруг он вспомнил ночь и Мномбиби перед зеркалом. Неужели... сейчас он посмотрит.

Он встал, выдираясь из Нелетиных объятий. Ее коса гладко скользнула по его шее. Он поднес фигурку к свече, которая горела перед мадонной. Тот самый колдовской уродец, фетишик с непомерным детородным органом, идиотское незрячее лицо. Сквозь полупрозрачный воск он видел собственные волосы.

Значит, то был не сон. Нелета привела к нему Мномбиби. Нелета поручила изготовить этого уродца. Каким-то, каким-то образом Нелета стала причиной страшных событий. Брат Франсуа! И Антони продан дьяволу - ради чего? Он вида ухмыляющегося уродца ему делалось дурно. Шум позади заставил его обернуться.

Она подкрадывалась. Она бесшумно выскользнула из постели. За ней волочилось покрывало. Потом соскользнуло. Она стояла нагая, изготовившись к прыжку. Ей нужен фетиш! К черту!

Он бросил фигурку на пол и придавил ногой. В следующую секунду он отчаянно сопротивлялся ее попытке так же разделаться с мадонной.

Она оттащила его от комода. Она кусалась, как кошка. Она обхватила его руками и ногами, она сбросила ненавистную статуэтку с комода. Та покатилась и раскололась надвое. Нелета издала радостный вопль. Он держал ее, боролся с ней, как боролся с собой в шатре. Ужас и ненависть, вспышка ярости придала ему силы.

Мужчина он или нет?

Он отволок ее обратно в постель и крепко связал скрученными простынями. Это было постыдно, в какую-то минуту даже смешно - и больно. Потом стало неимоверно страшно. Бездонное лицо черной женщины смотрело на него, запрокинутое, длинные белые зубы вожделели вцепиться в горло. В глазах тлел желтовато-зеленый отблеск. Ее ненасытная душа корчилась перед ним на кровати, словно неоформившаяся, наполовину вылезшая из кокона тварь. Но опасная, сильная, голодная, исступленная. Как Вера - ведьма!

И с этим он только что думал совокупиться - тело живое! Madre! У них могли быть дети.

Она позабыла испанский и кляла его на каком-то невнятном наречии. Он похолодел. Одна из свечей догорела и погасла. Господи! Он останется с нею во мраке один.

Он сгреб мадонну и все остальное из комода и с пола в шаль. Большое зеркало упало на последнюю свечу. Осколки посыпались Антони на голову, словно их бросили нарочно. Он выбежал из темной комнаты, как вор, волоча за собой узел. Ее голос звучал ему вслед.

Чича остановила его у ворот. Он стоял, трясясь от гнева и боли в искусанных руках. Сперва он не заметил, что Чича обнимает его колени. Он оттолкнул ее. Он искал, чего бы ему пнуть... он переступил через нее.

- Хозяин, возьмите меня с собой, - кричала она вслед. - Хозяин...

Он развернулся, тронутый ее отчаянной мольбой. Она сидела на корточках, съежившись от страха.

- Теперь Нелета меня убьет, - еле выговорила она. - Завтра. Ужас исказил ее черты. - Она подумает, вам не все равно...

Чича, бедная Чича. Он понял, что она права.

- Ступай на пристань, я о тебе позабочусь. Ступай.

Она побежала впереди него. Через несколько минут он ее догнал. Она покорно ждала. Антони свистнул Хуану, и тот выступил из тьмы. Все трое на лодке добрались до "Ла Фортуны", Чича держала завязанный в Нелетину шаль большой узел на коленях, словно дитя. Антони велел ей оставить его в лодке и, пошептав что-то Хуану, отправил обоих на бак.

Дон Руис играл сам с собой в солитер. В этот вечер пасьянс сошелся шесть раз кряду. При виде Антони капитан удивился, но и обрадовался искренне.

- Что за перестрелка была тут сегодня утром?

- Ох, вам следовало это видеть, сеньор. - Он долго и красочно описывал, Антони мрачно слышал. Значит, капитан Биттерн проглотил Мномбиби и его дикарей в один присест - как когда-то выпивал суп. Тарелка оставалась чистой.

Дон Руис рассказал, что с отъездом Антони дела в фактории шли из рук вон плохо.

Пока Антони приводил себя в порядок после недавней рукопашной - пришлось одолжить одежду у капитана - дон Руис продолжал жаловаться на Фердинандо. Похоже, Чибо разоблачил и другие мелкие махинации, в которых управляющий превысил свои полномочия. "Сделайте пса королем, сеньор, и придворные залают". Антони понял, что Чибо и дон Руис теперь закадычные друзья. Он порадовался. Это его устраивало. Подводя к задуманному, он пересказал недавние события.

Отрадно было видеть, что дона Руиса еще можно потрясти до глубины души. Тот рвался немедленно повесить Фердинандо за убийство святого. Антони покачал головой.

- Я думал об этом, - сказал он. - Но хватит мстить. Брат Франсуа был бы против. Сегодняшнее кровопролитие было, полагаю, ужасно. Учитывая обстоятельства, я не виню капитана Биттерна, но довольно. Кроме того, такие люди, как Фердинандо, в сущности дикари. Теперь я это знаю. По его меркам, он служил мне честно. Остальное моя вина. Я судил о нем по его обходительным манерам. Однако, он метис. Его мать была из Бангаланга. Как и его сестра...

Антони замолк. Он не знал, сообщил ли капитану новость. Выражение дона Руиса не изменилось. Антони поспешно застегивал одолженную у него рубашку - собственная была изорвана в клочья.

- Я намереваюсь, капитан, сегодня же ночью покинуть факторию Гальего на "Единороге" и больше никогда не возвращаться. По многим причинам я покончил с Африкой навсегда. Ничто не мешает вам принять управление факторией. Промахи Фердинандо в том, что касается ведения приходно-расходных книг, насколько я понял, невелики. В целом вы найдете действующее предприятие в отличном состоянии. Вы и Карло Чибо уладите, что надо, в Гаване. Разумеется, я при первой возможности напишу Карло. С этой минуты я занимаюсь собственными делами в Европе. Можете считать, что я отбыл шесть месяцев назад. Это будет справедливо. Что скажете?

- Минуточку, сеньор. Дайте подумать. - Дон Руис, который все это время быстро ходил взад и вперед по каюте, сел и закончил пасьянс. Антони продолжал одеваться.

- Поразительно, - сказал дон Руис после некоторого молчания. - Седьмой раз подряд я заканчиваю той же картой. - Он показал пиковую даму. Потом медленно перемешал колоду, положил на стол и рассмеялся.

- Да, - сказал он. - Согласен. Условия, сеньор?

- Одно или два личных, - начал Антони, время от времени замолкая и тщательно укладывая волосы на европейский манер. - Сейчас на борту находится женщина по имени Чича. Ее надо отвезти в Гавану на этом корабле и передать Чибо с тем, чтобы он отпустил ее на волю. Я напишу ему и позабочусь, чтобы она не бедствовала. Также проследите, чтобы приехавших со мной фулахов приняли, как положено, и отпустили с богатыми дарами. Из Европы я пришлю вам ящики, которые попрошу обязательно переправить в Фута-Джаллон с первым же караваном. Это для Амаха-де-Беллаха. Кстати, поддерживайте с ним самые лучшие отношения.

- А сеньорита? - спросил капитан, барабаня пальцами по столу.

- Пусть живет в большом доме, сколько пожелает. Я рассчитываю раз в квартал пересылать ей деньги через испанских банкиров. Она сможет востребовать эти деньги в Гаване, если захочет. Они будут поступать регулярно, однако я не смогу устроить это раньше, чем через несколько месяцев. Пока...

- Возможно, ей лучше оставаться в фактории до отплытия "Ла Фортуны" - до следующего рейса, - предположил дон Руис. Антони кивнул.

- Тогда все, - сказал он.

Они обменялись рукопожатиями.

Капитан глядел в пространство.

- Так это неправда, сеньор, что падре до того, как уйти из фактории, обвенчал вас с госпожой - когда вы так сильно болели? Фердинандо дал мне понять... ах, простите. Теперь я понял. Простите.

"Так вот еще почему Фердинандо хотел избавить от брата Франсуа? Если бы я умер, все досталось Нелете. Некому было бы их опровергнуть. Опять Фердинандо! Что я должен с ним делать?" думал Антони.

Ничего! Он ничего не будет делать. Он оставит этой счет непогашенным, как и свой собственный - пусть решает Провидение. Он сам виноват. Он не будет судить и наказывать Фердинандо. Нет, он покончил с факторией Гальего и со всеми ее делами. Он надел сюртук и послал за Хуаном.

- Дон Руис, - сказал он, когда они вместе подошли к борту. - Я оставляю вас здесь на краю света. С него легко упасть. Здесь нет иного закона, кроме того, что люди обретают в себе самих. Я пытался создать свои законы, и не сумел по ним жить - другие умерли. Теперь вы тут за главного. Вы можете обустроить некоторые обстоятельства как это вам больше по душе. Я покидаю факторию по своим резонам, вы остаетесь по своим - например, из-за карт - но я вас предупреждаю. - Он помедлил у нактоуза и заголил искусанную от запястья до локтя руку. - И это не все. Есть и другие рубцы, более глубокие. Те, что вы видели, всего лишь на руке.

Капитан "Ла Фортуны" с улыбкой поклонился.

- Вы честны, сеньор. Благодарен вам за предупреждение. Но я не боюсь. В моем народе говорят: "Идешь к женщинам, бери с собой плетку". Однако, - поспешно добавил он, - я - человек чести, кабальеро.

- Я наслышан, - отвечал Антони чуть резковато.

Дон Руис ответил с жаром:

- Верьте мне, верьте, я тоже научен печальным опытом. Я знаю, к примеру, что вы бежите не только от женщины. Вы бежите в том числе и ради себя - чтобы быть свободным. Разве не так? И вы не верите, что я способен понять. Я - человек чувствующий. Все люди чувствуют по-своему, и я - как умею.

- Верно, - сказал Антони. - Прошу меня простить.

Они снова пожали руки. "Удачи - удачи".

- Счастливого пути, amigo, - вскричал дон Руис, перегибаясь через борт. - Я приложу все старания. Здесь моя судьба. Ваша там. Но мы не забудем доброго человека, которого видели тогда в долине. Никогда. Вы знаете. Adios, adios, но я не скажу, прощайте навсегда. Ах - quien sabe?

Они оттолкнулись от борта.

Посредине маленькой лодки лежал узел. Антони и Хуан быстро гребли по течению в обход мыса. Через несколько минут Антони на достопамятной палубе "Единорога" пожимал руку капитану Биттерну.

Он забыл только одно. Пса Симбу. Сразу, как рассвело, он послал за ним лодку. Дон Руис прислал с той же лодкой записку.

С утра я взял все в свои руки и держу крепко. Выстрелите из пушки, когда будете сниматься с якоря, и "Ла Фортуна" проводит вас почетным салютом. Здесь ваши письма из Гаваны, которые я позабыл передать вчера. Adios.

Однако они тихо подняли якорь и заскользили с отливом по еще мглистой реке. Хуан вел корабль. "Единорог" весело бежал к открытому морю.

- Смотрите, сеньор, - вскричал Хуан, весело указывая на длинный барьерный риф, где из обоих омыло светом. - Это лучшее, что было в фактории Гальего. Запомним эти острова - и падре. - Он перекрестился. - Теперь мы в открытом море, и я передаю вам судно. Ах! Мы снова увидим Европу, Испанию! Вы отпустите меня ненадолго домой?

- Если пообещаешь вернуться ко мне, - улыбнулся Антони.

- Си, куда бы вы не отправились, я с вами.

Через несколько минут Антони услышал Хуанову гитару. Она начала скорбно, и некоторое время плакала. Потом струны стряхнули грусть и забренчали радостно. Пес Симба взволнованно подвывал. Антони сам стоял у штурвала. Он не оглядывался. К полудню низкий берег скрылся за горизонтом. Антони услышал, как корабельный колокол отбил неумолимый ход времени, и пошел в каюту, чтобы разделить с капитаном Биттерном полуденную трапезу.

Не только звон времени и волн в ушах, но и многое другое напоминало, что он вернулся в гущу собственного мира. Например, как капитан Биттерн ел суп. Тарелка неуклонно поднималась к строго горизонтальному капитанскому рту; глаза взирали на суповую гладь, словно делали замер и приметили на горизонте лед. Лицевая щель разевалась. Тарелка накренялась и суп исчезал бесследно. Еда для капитана Биттерна было одной из многих суровых жизненных необходимостей. Если он когда и чувствовал ее вкус, об этом никто не ведал, даже сам капитан Биттерн. У него не было на это времени. Антони явственно вспомнил гастрономические фокусы, которые показывал капитан Биттерн за столом мистера Бонифедера. Каза да Бонифедер встала перед ним, и все, сидевшие вокруг стола. Груда писем на столе, словно сговорившись, тоже тянула его в прошлое.

Братья Баринг и Ко, душеприказчики мистера Бонифедера, не жалея чернил звали его вернуться. В Ливорно ждет их представитель. Важно закрыть дела Каза да Бонифедер в Италии на месте. Антони улыбнулся, читая, как настойчиво Баринги рекомендуют ему своего представителя.

... герр Винцент Нольте, молодой человек, уже сделавший себе репутацию способного банкира в трудные времена, наследник старинного заведения, с которым мы издавна ведем дела. Можете всецело ему доверять. Он уполномочен вручить вам...

Дальше шла длинная колонка цифр. Антони внезапно понял, что и впрямь богат. Он может отправляться, куда пожелает, делать, что ему вздумается. Значит, "одинокий близнец" получил свободу. За что ему такие милости? Какими неисповедимыми путями текут воды бытия! Когда они следующий раз выбьются на солнце и расплещутся перед ним? Ох, пусть лучше пока текут глубоко и скрытно. Ужасен был водоем, в котором утонул второй Бронзовый Мальчик. Он, по крайней мере, канул навсегда - только одинокий близнец остался. Он, благодарение Богу, теперь свободен.

Он поставил локти на рассыпанные по столу бумаги и подпер голову. Пришлось отодвинуть "Зерцало Божественное", которое капитан в спешке оставил открытым на последней странице. Парусиновая закладка с черными буковками попалась Антони на глаза. Он прочел с глубоким изумление и благоговейным страхом.

В конце концов - что такое случайность?

В любом случае он не забудет - эту. Корабль легонько раскачивался. Снова другой мир. На палубе начали мелодично бить склянки...

Переводы Екатерины Доброхотовой-Майковой